“Сочтёмся Славою!..” Искусство Ташкентцы

Автор Александр Бизяк

Рассказ

Светлой памяти Геннадия Савицкого

Слава пришла к Савицкому неожиданно и рано. Даже слишком рано – что-то около восьми утра.
В то памятное утро в дверь резко позвонили. Геннадий спросонок матюгнулся, с напрягом разлепил глаза и, не попав в шлепанцы (вчерашний алкогольный перегруз был настолько мощным, что дрожали не только руки, но и ноги), босиком направился к двери. Поверх обвислой майки успел накинуть галстук.
На пороге перед ним стояла молодая женщина. По-утреннему свежая, загадочная, легкая. Глубокий вырез в сарафанчике акцентировал внимание на пышном бюсте. Женщина так волновалась, так высоко и часто вздымалась ее грудь, что возникающий при этом ветерок приятно обдавал еще непротрезвевшего Савицкого.

Савицкий пристально вгляделся в гостью, но не узнал ее. Та смущенно улыбнулась:
— Простите, если разбудила, но я боялась не застать вас.
— С кем, собственно, имею честь? – Савицкий оперся о дверной косяк, его слегка качнуло.
— Над вашим вчерашним предложением я думала всю ночь, — сказала гостья. – Я принимаю ваше предложение.
— Относительно чего? Я не совсем улавливаю мысль, — Савицкого опять качнуло.
— Вчера на дне рождения Алика Горошина вы мне предложили место старшего корректора у вас в журнале…
— Место старшего корректора?.. – Савицкий крепче ухватился за дверной косяк. – Надо же… Убей, не помню…
— Вы еще сказали, что хотели бы на мне жениться.
— Я так сказал? – Савицкий пригляделся к незнакомке. – А что, я бы и сейчас не отказался… А что на этот счет сказала Эмма? Бьюсь об заклад на бутылку “Саперави”, что она…
— Послушайте, при чем здесь мнение жены Горошина? – перебила незнакомка.
— Бьюсь о заклад на две бутылки, что это были не самые лестные слова в мой адрес.
Незнакомка строго посмотрела на него:
— Оставьте, наконец, в покое ваше «Саперави»! Теперь я вижу, что Эмма действительно была права.
— Она всегда права, — подтвердил Савицкий.
— Ваш друг вовсе не Горошин, а Зеленый Змий!
Савицкий любовался незнакомкой.
— Ваше имя, прелестное дитя?
— Вы, действительно, ничего не помните! Мое имя – Слава.
— Слава? Впервые слышу, чтобы такое имя было женским. Оно что, из Библии?
— Это имя мне присвоил папа.
— Павел Иоан?
— Во-первых, моего отца зовут Наум Матвеевич Гуревич, — сказала гостья. – А во-вторых, Славой он назвал меня в честь флотилии, на которой он служил.
— Ваш папа китобой?! – Геннадия качнуло в третий раз.
— Да, мой папа бывший китобой. А что, еврей не может бить китов?
Савицкий с восторгом посмотрел на незнакомку:
— А знаете, я на вас действительно готов жениться!
— И еще учтите, — заявила Слава, — мой папа был не просто китобой, а заместитель главного бухгалтера флотилии.
— Но почему же был? У него случилась недостача? Его уволили?
— Просто перебили всех китов. Флотилию расформировали, и мы уехали в Ташкент к папиной сестре.
Взгляд Савицкого стал чистым, как промытая бутылка перед сдачей в пункт приема стеклотары.
— Не стойте на пороге, заходите же!
Слава нерешительно вошла в квартиру. Савицкий закрыл входную дверь на ключ.
…Слава не выходила из квартиры в течение трех суток. Савицкий же четырежды за это время покидал жилище: бегал в гастроном за «Саперави».
Через девять месяцев у них родился Владик. Спустя шесть лет появилась Ляночка. Прелестное создание, удивительно похожая на деда-китобоя.
— Я счастливейший отец на свете! – ликовал Савицкий. – Владик появился в день аванса, а Ляночкка – в получку!
Но все это случилось позже. А тогда, при первой встрече за праздничным столом по случаю знакомства, между тестем-китобоем и зятем-журналистом неожиданно наметился разлад. При первой же налитой рюмке обнаружилось, что новоиспеченный зять пьет исключительно сухие вина и, в крайнем случае, портвейн, а тесть предпочитает коньячок и водочку. Но, слава Богу, тогда же все и обошлось. Уже на третьей рюмке антагонистов примирил традиционный тост: «За тех, кто в море!».
Славин папа оказался отличным мужиком, хотя и был бухгалтером. «Морской бухгалтер!» – уточнял бывший китобой.
— Ваше здоровье, дорогой Наум Матвеевич! – тост за тостом провозглашал новоиспеченный зять, основательно расположившись за семейным столом, и тянулся рюмкой к тестю.
Растроганный вниманием к своей персоне, Наум Матвеевич учтиво кланялся и при каждом тосте неизменно повторял:
— Пожалуйста…
— “Не думай о портвейне свысока. Пройдут года, и ты поймешь наверное, что лучше водки, лучше коньяка — портвейное, портвейное, портвейное!” – затянул Савицкий свой знаменитый гимн, слова которого положил на музыку Таривердиева. Когда-то эта песня, обретя новую трактовку, мгновенно облетела всю страну, став достоянием народных масс.
Тесть и зять обычно выпивали по субботам и по воскресеньям. Выпивали тихо, благородно, в кругу семьи, под приглядом женщин. В остальные дни Савицкий выпивал на стороне с друзьями.
Нервная журналистская работа, как объяснял Савицкий, вынуждала к частым возлияниям. Напитки снимали стресс, успокаивали душу, выводили из крови адреналин. У Славы же было все наоборот: регулярные выпивки супруга обостряли стресс и наполняли кровь адреналином.
Савицкий объяснял эти процессы законом сохранения энергии. Он говорил жене:
— Мой адреналин перешел в тебя. Таков закон природы, дорогая.
— Уймись! – кричала Слава нетрезвому супругу.
— Перечитай трактаты Ломоносова, — увещевал жену Савицкий.
Сколько Слава не боролась с вредными привычками супруга, все было бесполезно. “Перенестись бы в сказку… — вздыхала Слава. – Уж я бы одолела Змия!”
— Забудь о сказках! – убеждал жену Савицкий. – Мы рождены, чтобы сказку сделать былью. В нашей жизни есть место только подвигу. Да и с твоей ли пятой графой мечтать о русских сказках?!
Слава плакала, но упрямо повторяла:
— И все равно я одолею Змия! Не через сказку, так через ваш профком.
— А что, у нас в профкоме, по-твоему, не люди? – Савицкий улыбался и начинал читать стихи:

Всю жизнь нетрезвая Россия
Звала его Зеленым Змием.
Но если трезво взглянешь вдруг,
Увидишь, он – Зеленый Друг.
И пусть не сетует супруга,
Когда я привечаю друга…

— Как же Эммочка Горошина была права! – горько восклицала Слава. – Твой единственный заклятый друг действительно Зеленый Змий!
Примирение, как правило, наступало в супружеской постели. Физиология брала свое. Но в момент соития, на самом пике, Слава громко вскрикивала и энергично сбрасывала мужа.
— Ты за ясли заплатил? Как не заплатил?! Сегодня тридцать первое число!
Забытовленность секса приводила мужа в бешенство. Савицкий соскакивал с постели, метался по квартире и выл от безысходности.
Проснувшиеся дети начинали плакать. Ляночка, еще дитя, ничего не понимала, а повзрослевший Владик уже кое-что соображал. Он по-мужски жалел отца и с осуждением смотрел на мать.
Савицкий, разбрасывая стулья, чертыхаясь, бежал на кухню, доставал из тайника бутылку “Саперави” и жадно приканчивал ее на глазах семьи. Но куда там! Стресс был настолько сильным, что одна бутылка не могла спасти. Приходилось, в одних трусах и майке, мчаться к гастроному, расталкивать заснувшего мертвецким сном охранника и выкупать за бешеную цену любой портвейн, вплоть до бормотухи. Лишь бы хоть на миг забыться.
Было бы наветом утверждать, что Савицкий регулярно выпивал. Конечно, нет. Случались неожиданные сбои. Затяжные, как желтые осенние дожди, припадки трезвости. Они случались в те моменты, когда приваливал солидный денежный заказ и нужно было вкалывать. В такие дни Савицкий объявлял алкогольную сухую голодовку.
Дело в том, что у Савицкого помимо основной работы в редакции литературного журнала “Звезда Востока”, где он служил завотделом критики, была еще одна, пусть меркантильная, но пламенная страсть. Для тех, кто вознамерился заделаться ученым и был в состоянии свою ученость оплатить, Савицкий готовил диссертации. Как докторские, так и кандидатские.
Научный спектр литературного поденщика настолько был широк и многогранен, что ему позавидовал бы великий Леонардо. За помощью к Савицкому обращались специалисты самых разных профилей: филологи, животноводы, историки международного рабочего движения, конструкторы хлопкоуборочных комбайнов, музыковеды, медики, преподаватели партийных школ. Как-то объявился проректор института физкультуры. Тема физкультурного ученого тянула на докторскую степень: “Легкая атлетика в сельской местности Узбекистана как важный стимулирующий фактор в борьбе за урожай”.
Соискатели ученых степеней снабжали анонима-диссертанта экспериментальными данными, историей и предысторией вопроса, картотекой научных публикаций. Все остальное было на совести подпольного ученого. И тут необходимо подчеркнуть, что совесть у него была чиста. Все диссертации, написанные им, с блеском защищались, имели широкий научный резонанс.
Не без участия Савицкого Ташкент стал кузницей научных кадров Узбекской ССР. Что касается самого Савицкого, он так и остался неостепененным. Из принципа. Уговоры Славы защититься результата не имели.
— Пойми раз и навсегда: я гордый, вольный человек! – заявлял супруг. – И никакому ВАКу не удастся меня остепенить.
— Сапожник без сапог! – с болью в голосе кричала Слава.
— Зато посмотри, какие на тебе сапожки! – парировал супруг. – Таких сапожек не имеет даже председатель Верховного Совета Насриддинова!
— А толку что?! – не сдавалась Слава. – Где и кому я могу их показать? Театры мы не посещаем, концерты тоже. Мы даже не были на “Проделках Майсары” Сулеймана Юдакова! А говорят, что на премьере был весь цвет интеллигенции Ташкента. Хотела бы я знать, где был ты в тот вечер? С событульниками в ресторане “Зеравшан”?
— В тот вечер я заканчивал либретто оперы Пулатова “Рассвет над Сыр-Дарьей”, — кричал Савицкий, но тут же резко обрывал себя. О том, что он работает сейчас над новой оперой секретаря Союза композиторов Пулатова, не должна узнать ни одна узбекская меломанская душа. Как и никто не должен знать, что почти весь репертуар театра имени Алишера Навои, за исключением зарубежной класики, так или инче держался на анонимном творчестве Геннадия Савицкого.
Особенно ему давались либретто сельскохозяйственной тематики: “Праздник урожая на богарных землях”, “Окот в степи”, “Вода под знойным солнцем Бухары”, “О чем журчат арыки оросительной сети Кашкадарьи”…
Новаторскими были признаны Тридцать шестая и Сорок первая симфонии Бахтиёра Нигматулина. Прочно вошли в репертуар камерных оркестров музыкальные миниатюры Шукрулло Ганиева, вокальные исторические фрески Кахрамона Сагдуллаева, посвященные партийным съездам. Широкий отклик получил Двеннадцатый Героический концерт молодого композитора Гульчехры Шариповой, первой женщины узбечки, пересевшей с трактора за фортепиано.
Тематику многочисленных симфониет, хоралов, одноголосых песнопений Савицкий черпал в чайхане на окраине Ташкента, куда нередко приезжал отведать плова и попить “Чашмы” (узбекский аналог “Солнцедара”). Вальяжно растянувшись на мягкой курпаче айвана, он слушал, как откуда-то из темноты южной ночи, из пригородного кишлака доносятся заунывные, выворачивающие душу звуки карная и дутара. Одинокий голос пел на узбекском языке. Пел о чем-то непонятном, но очень сокровенном.
— О чем поет этот дехканин? – спрашивал Савицкий у приятеля узбека, колдующего над казаном с ароматным пловом.
— На русский язык переведешь, плакать будешь… — объяснял приятель, наполня пиалу “Чашмой”.
— А хочешь, — обращался к другу уже подвыпивший Савицкий, — я исполню тебе собственную песню? Я сочинил ее вчера, когда мы обмывали гонорар Алика Горошина.
— Геннадий, ты ведь знаешь: твои песни – мои самые любимые. Я их пою соседям в махалле. – Приятель подползал к Савицкому поближе и, готовый слушать, блаженно закрывал глаза.
Савицкий, устремляя взгляд на догорающие угли в очаге, махом осушив очередную пиалу с вином, начинал негромко петь. Тематика его собственных вокальных сочинений была далека как от сельского хозяйства, так и от исторического прошлого узбекского народа. Она касалась судеб выпивающих мужчин. Песни, взятые из известных советских кинофильмов, в исполнении Савицкого обретали новый актуальный смысл. Народ любил песенное творчество Савицкого, хотя и не знал имени создателя.
Поначалу песня звучала робко, но затем, обретая силу, ширилась и крепла. Савицкий пел:

С чего начинается выпивка?
С рубля, что давала нам мать,
С хороших и верных товарищей,
С которыми можно поддать?
А, может, она начинается
С простого желанья помочь
Советской больной экономике,
Которой давно уж невмочь?
С чего начинается выпивка?..

Как только у Савицкого пересыхало в горле и голос начинал дрожать, узбекский друг тут же хватался за бутылку, оперативно наполняя пиалу вином. Савицкий, не прекращая пения, синхронно выпивал. Песня оживала, обретала глубину и силу.
Когда, закончив песню, Савицкий умолкал, ему на смену вступал невидимый в ночи дехканин. Колхозник настойчиво тянул свою мелодию. Она была по-прежнему заунывна и пронзительна.
Прислушиваясь к пению дехканина и отвалившись на подушку, Савицкий, будто Стасов, восклицал:
— Сколько музыкальных тем, чарующих мелодий, еще не испоганенных членами Союза композиторов, сколько сказаний и легенд, еще не обработанных писательской шпаной, таит в себе творчество узбекского народа!..
Приятель преданно смотрел Савицкому в его нетрезвые глаза, восторгаясь мудростью старшего товарища:
— Позволь выпить за тебя, Геннадий. За твой талант, эрудицию и ум. Ты не станешь возражать, если я за это выпью?
Проявляя щепетильность и боясь обидеть друга, Савицкий никогда не возражал. Напротив, он всегда поддерживал в товарище любой порыв души.
— Нет, — рассуждал Савицкий, все глубже погружаясь в волны горячащего вина, охлажденного в арыке. – Дело, друг мой, здесь совсем в другом. Что ни говори, а истина действительно в вине.
Осушая пиалу за пиалой, прислушиваясь к грустному карнаю, к неразборчивому трепу захмелевшего узбекского приятеля, Савицкий отдавался мыслям о самом сокровенном. В мозгу, опаленном винными парами, неожиданно всплывали темы, прорастали робкие, но гениальные догадки, формировались тезисы будущих научных публикаций, крепли смелые гипотезы. Иногда он даже вздрагивал, поражаясь глубине и широте охвата проблематики окружающей его действительности.
В такие сокровенные минуты действительность становилась многогранней и прекрасней, обретая яркие жизнеутверждающие краски. Исчезала мерзость бытия, социальная несправедливость, межнациональная вражда, антагонизм, предательство, человеческая подлость, изворотливость и суетливость. В голове начинал восторженно звучать орган, учащенно колотилось сердце, переполненное радостью. Хотелось праздника и как осознанной необходимости – свободы. Хотелось громко крикнуть в ночь: “Идите вы все к черту! Лизоблюды, подголоски, адепты коммунистической морали! Всё к черту! Всё в Тартарары – социалистические ценности, идеалы гуманизма, равенства и братства! Никакого братства и в помине нет! Вы слышите меня, идеологи и пропагандисты? Будьте вы все прокляты!
Слава испуганно трясла его за плечи, шлепала по лысеющей крупной голове.
— Проснись! – придушенно кричала Слава, чтобы не услышали соседи. Звала отца на помощь.
Наум Матвеевич оперативно откликался из соседней комнаты:
— Пить надо меньше, вот что я скажу! У нас на флоте таких, как вы, Геннадий, выбрасывали за борт.
К Савицкому, проснувшемуся в собственной постели, рядом с перепуганной женой, возвращалось мутное сознание. Обильный пот заливал глаза, полость рта пылала от выпитой вчера “Чашмы”.
— Замолчите, папа! – кричал Геннадий. – Вам ли пристало читать мораль?!
— Это вы о чем? – взвивался бывший китобой.
И тут китобоя прямой наводкой настигал гарпун:
— Признайтесь! – кричал Савицкий, — Вас по ночам не терзают души загубленных китов?
Наум Матвеевич на мгновенье затихал. А ведь и вправду, сколько раз он так же, как и зять, вскакивал по ночам с постели, мычал, стонал, рвал в клочья простыню. Это убиенные киты на него наваливались тушами, с хрустом проламывая грудь.
— Я их не убивал! – отчаянно отбивался счетовод. – Их убивали гарпунеры.
— Ах, гарпунеры?! – по-мефистофельски хохотал Савицкий. – А вы в сторонке с калькулятором в руках пересчитывали туши! Да к тому же, бьюсь об заклад на четыре бутылки “Саперави”, делали приписки и получали премиальные. Признайтесь, вам эти премиальные не обжигали руки?
— Как вы можете?! – бился в истерике старик. – Я пережил 48 финансовых проверок! У меня благодарность от самого Косыгина!
— Ваш Косыгин такой же гарпунер, только рангом выше!
Когда звучали имена руководителей страны, Савицкий окончательно терял самоконтроль. Он свирепел, становился невменяемым. Особенно в состоянии тяжелого похмелья.
Старик жалобно скулил, утирая невидимые миру слезы.
— Прекратите плакать! – требовал Савицкий. – К лицу ли это моряку? И запомните – Ташкент слезам не верит.
— Слава, почему же ты молчишь? – взывал к дочери Наум Матвеевич. – На твоих глазах расправляются с родным отцом.
Славу терзало двойственное чувство: с одной стороны – родная кровь, отец; с другой – пусть и пьющий, но тоже ведь отец Владика и Ляночки.
Слава, статная, красивая, босая, в одной ночной рубашке, бежала к шкафчику с лекарствами, доставала валерьянку.
Савицкий тоже убегал. Но своим проторенным маршрутом – на кухню, к тайнику. Но, увы! Тайник был пуст. Тогда он возвращался в спальню, подходил к плачущей жене и ласково просил:
— Нацеди и мне. Может быть, оттянет…
Слава протягивала мужу валерьяновый флакон:
— Все не пей. Оставь отцу.
— Да что я, зверь какой? Оставлю.
Отпив глоток, он направлялся к тестю.
— Третьим будете, Наум Матвеевич?
Трясущейся рукой Наум Матвеевич принимал у зятя валерьянку. На глаза тестя накатывались слезы.
— Может быть, хотя бы рюмку принесете? – ворчал старик.
Савицкий улыбался:
— Коль пошла такая пьянка, пейте из горла…
Выпив зелье, тесть постепенно приходил в себя. На его губах появлялась виноватая улыбка. Робко подмигнув Савицкому, он застенчиво шарил под матрасом и извлекал оттуда стограммовую коньячную бутылочку.
— Вот, берег на особый случай…
Савицкий выжидательно смотрел на тестя.
— Дверь прикройте, — заговорщицки шептал старик. – Геннадий, я к вам с серьезным предложением. Только не говорите сразу “нет”.
Зять заволновался:
— Наум Матвеевич, в чем дело?
— Геннадий, вы не против, если я предложу вам выпить?
— С чего вы взяли, что я буду против? – вырвалось у зятя, но он тут же оборвал себя. — Это провакация, подвох?
— Ни то и ни другое.
— Я не совсем улавливаю логику…
Наум Матвеевич собрался с духом и твердо произнес:
— Геннадий, я предлагаю выпить нам на брудершафт. Признаюсь, я давно ждал этого момента, и мне кажется, что он настал. Нам пора мириться. Хотя бы ради Славы.
Савицкий настолько растерялся, что присел на краешек кровати.
— Сочтемся Славою, ведь мы свои же люди! Я правильно вас понял?
— Вот именно! — Наум Матвеевич по-отцовски обнял Геннадия за плечи. – Вы не смотрите на меня, что я бухгалтер. Я хоть физически и старый человек, но в душе еще мужик. Так выпьем, что ли? Сын?..
— Конечно выпьем, папа. Только вот за что?
— За трезвый образ жизни. Ты не возражаешь?
— За трезвый образ жизни я готов пить бесконечно, — признался зять.
Так Савицкий и Наум Матвеевич перешли на “ты”.
Забегая далеко вперед, с прискорбием необходимо сообщить: в возрасте восьмидесяти лет Наум Матвеевич Гуревич умер.
Скончался он красиво. В тот самый день, когда страна отмечала всенародный праздник “День рыбака”. Хотя, если по правде, к рыбакам Наум Матвеевич не имел никакого отношения. Ведь кит – не рыба, а животное.
Но случится это значительно позднее. А пока вернемся к диссертациям Савицкого. Сколько написал он их – не ведает никто. Даже сам Савицкий. Свою подпольную работу он держал в строжайшей тайне. Иначе разразился бы такой скандал, что советская наука лишилась бы своего приоритета – звания самой передовой науки в мире. Так что испытать легальной славы Савицкому, увы, не довелось.
Хотя, нет. Был счастливый день в жизни нашего героя! Когда, нисколько не таясь, он праздновал свою личную победу. Случилось это в день поступления в продажу очередного номера журнала “Звезда Востока”.
Проходя мимо газетного киоска, Савицкий обратил внимание: на прилавке появился свежий номер солидного издания. Тот самый номер, в котором была напечатана его статья. Публикация сопровождалась фотографией. Впервые в своей многолетней журналистской практике он был представлен миру собственным портретом и собственной фамилией.
Фотограф запечатлел Савицкого в редчайшем состоянии – необыкновенной трезвости ума. На читателя в упор смотрели ясные и умные глаза автора статьи. Название статьи звучало так: “Семантика и ритмика хореических трехстопников в поэзии Мухитдина Араки”.
Вокруг киоска толпились люди. Киоскер, пожилой узбек в бухарской тюбетейке, призывал к порядку:
— Уртоклар! Соблюдайте очередь. Журнала хватит всем. Номер имеет удвоенный тираж.
Но куда там! Каждый норовил урвать заветный экземпляр, а то и два и три. Савицкий испытал такое потрясение, какого не испытывал ни разу в жизни. Даже, когда разошелся с предыдущей женой Ириной.
Он тут же забежал в ближайший гастроном на Пушкинской и купил бутылку дорогого португальского портвейна. Потом вернулся и купил еще четыре бутыля. Чтобы “потом не бегать”.
С друзьями творческий успех отмечали до самого утра. Отмечали бурно, как могут отмечать только критики и искусствоведы. Домой Савицкий возвращался в ореоле славы. Кружилась голова, шатало и слегка тошнило. Хотелось петь и балагурить, каждого прохожего прижать к себе и угостить вином. Прохожие внимательно смотрели на него и при этом улыбались.
— Меня узнали! – ликовал Савицкий. – Люди, вы меня узнали!
На него глазели, показывали пальцем, перешептывались. И смотрели вслед.
Он влетел в квартиру.
— Люди, где вы? Эй-эй-эй!
Тишина. Куда все подевались? Он совсем забыл, что было утро. Забыл, что Слава на работе, Владик в школе, Ляночка в яслях, Наум Матвеевич убежал в магазин на перекличку. Тещи Розы Моисеевны тоже не было. Она была на кладбище, скончавшись восемь месяцев назад.
Савицкий прошелся по пустой квартире, остановился возле зеркала. Пригляделся к своей физиономии. С трудом узнал ее после ночной гулянки. Спустился взглядом ниже. Замер. Он увидел, что ширинка на штанах широко распахнута. Так широко, что отчетливо были видные цветные, в мелкую горошину трусы.
Савицкий расхохотался. Хохотал долго, до судорог, до колик. Пока на глазах не выступили слезы. Это были слезы человека, впервые испытавшего бремя легальной славы.
Ах, эта слава! Но не жена, конечно…