Возвращение в Ташкент Искусство Ташкентцы

Александр Фитц (Германия)

Весной 1999 года я прилетел в Ташкент. В этом городе я не был одиннадцать лет и, вероятно, вообще никогда не ступил бы на его землю, если бы не некое тревожное состояние души, которое не отпускало меня последние несколько месяцев. Ночами мне иногда стала сниться моя бабушка Таня. А днём вдруг ни с того ни с сего я начинал вспоминать своего отца и деда Готлиба.

Отец умер, когда я был совсем мальчишкой, а вот дед — когда мне было уже за тридцать. Но эпизоды воспоминаний, касающиеся их, во временном отрезке почему-то были примерно одинаковыми. Впрочем, этот факт меня особо не занимал. Я просто констатировал его. И ещё я
точно знал, что как можно быстрее обязан побывать на их могилах.

В Ташкентском аэропорту меня встретил бывший сосед по дому на Ц-1 (центральные районы узбекской столицы имеют обозначение Ц-1, Ц-2 и т.д. — А. Ф.), многократный чемпион Узбекистана по теннису, бывший спарринг-партнёр второго секретаря местного ЦК партии Яков Рыбальский, который вообще-то был прописан в Израиле, но большую часть времени проводил здесь или в других весьма отдалённых от Земли обетованной местах. Связано это было с тем, что Яша теперь работал секретарём у местного Дона Корлеоне, являясь по совместительству его правой рукой и ближайшим советником.

За годы, что мы не виделись, он мало изменился, даже не погрузнел. Единственно, на его лице появился глубокий шрам, но они, как известно, мужчин только украшают. Тем более таких, как Яша.
Каким образом он узнал, что я прилетаю, так и осталось загадкой. Но увидев его, помню, очень обрадовался и ничуть не удивился, чем несколько расстроил Рыбальского.
— Это же сюрприз, — обиженно сказал он. — Неужели Якубов (общий приятель, журналист-сказочник широкого профиля. — А. Ф.) вложил?
— Нет, — успокоил я его, — никто не вкладывал. Просто я о тебе часто думал…
… Как и в старые добрые времена, Яша встретил меня чуть ли не у трапа самолета, поэтому обошлось без формальностей, т. е. мой багаж никто не досматривал, а фотографию в паспорте не сличал с физиономией.

На двух новеньких джипах, во втором ехали «быки», мы, игнорируя сигналы светофоров и застывших пузатыми свечками постовых милиционеров, которыми была утыкана трасса, проследовали на квартиру главного узбекского правозащитника Марата Захидова, где я намеревался провести несколько дней.
Яша с Маратом, словно два горячо привязанных и давно не видевшихся брата, крепко обнялись, хотя, по большому счету, если их что-то и роднило, так это слабость к женщинам, из-за которой первый имел одни проблемы, а второй — сплошные удовольствия. Дело в том, что от Яши женщины хотели получить всё — деньги, любовь, детей, законный брак, израильское гражданство и даже эксклюзивное право подачи последнего стакана воды. А вот от Марата они хотели только секса, ибо ничего другого у него не было.
В этот момент зазвонил один из двух Яшиных «мобильников».
— Ага, понял, — процедил он в трубку и, резко развернувшись, двинулся к выходу.
— Ты это куда? — удивлённо спросил Марат.
— Вечером увидимся, — не сбавляя хода, ответил Яша, — в ресторане. Столики заказаны…
Но мы больше не увиделись. Яша куда-то пропал. Впрочем, я, конечно, знаю куда, но к делу это не относится. Главное — никаких неприятностей с ним не случилось.
А ещё через день я отправился в Алмалык, город, в котором прошло моё детство и юность и на кладбищах которого похоронены очень близкие мне люди.
Странно, но, подъезжая к нему, я почему-то не ощущал ни волнения, ни грусти. Но вот чувство некой тревоги никак не покидало.
За рулём автомобиля был зять Марата Дильшод.
— Знаешь что, дружище, — сказал я ему, — мне хочется кое-что вспомнить. Поэтому сначала мы немного поездим по городу. Я буду указывать дорогу.
— Конечно, Саша-ака, — ответил Дильшод, — будем ездить пока она (имелась в виду машина. — А. Ф.) ездит.

За четырнадцать лет, что я не был в этом «городе металлургов, строителей и химиков», здесь многое изменилось — и люди, и дома, и что-то, наверное, ещё. Помните айтматовские «Когда деревья были большими»? Так вот, живя здесь, мне действительно многое казалось большим и значительным. Но наряду с этим я твёрдо знал, что Алмалык — это не более чем точка, эпизод, фрагмент в моей будущей шумной, непременно авантюрной, весёлой и увлекательной жизни. Точнее, мне в эту «шумность» и «авантюрность» очень хотелось верить, ибо так было легче жить. И ещё я никогда не думал, что однажды меня вдруг так потянет в этот городок, прижавшийся к одному из выжженных до коричневой гладкости отрогов Кураминского хребта. А может, я просто стал сентиментален и мной двигало некое предчувствие? Ведь недаром в последние месяцы я стал видеть во сне своих умерших родственников.
Подъехав к зданию редакции городской газеты, в которой работал юношей, я с удивлением обнаружил, что бюст геолога Бориса Наследова, который стоял напротив, куда-то исчез. За что новая власть свергла его, родившегося ещё в XIX веке и умершего в 1942 году, для меня так и осталось загадкой. Скорее всего, её раздосадовал сам облик скульптуры — внешне больше похожей на пионера-переростка, нежели на бравого геолога, благодаря открытиям которого, собственно, и возник Алмалык.

Впрочем, вопрос этот носил риторический характер. В Ташкенте, например, мне так и не смогли объяснить, за что свергли с постаментов памятники Гоголя, Горького? Ну, с Карлом Марксом, Лениным и Мальчишем-Кибальчишем более-менее понятно. Первого — за «всепобеждающее учение», другого — за следование ему, Мальчиша — за финансовые манипуляции внука-губошлёпа Егора. Ну а писателей?
Да, чудно и загадочно время, в которое мы живём.

Зашёл в редакцию. Всё то же самое, только люди другие и вместо пары пишущих машинок на всех гамузом, как было в моё время, у каждого — по компьютеру.
Марат Вахаев, который теперь здесь главным и которого я помнил ещё студентом-заочником, меня не узнал. А узнав, чуть не заплакал. Как я понял от радости встречи и глубины переполнивших его чувств.
Я же вспомнил тех, с кем здесь работал — Бориса Кима, Володю Гладникова, Нину Гришанову, Славу Кирпичникова, Марину Мельникову, Свету Кожину, Эллу Кохан, Толю Рассказова, но главное, самого верного и искреннего друга, который когда-либо был в моей жизни, — Виктора Карнаухова.
Когда в 1982-м он умер в Башкирии, я не поехал на похороны — грызли неприятности, захлёстывали проблемы, маячил суд. Я отбил телеграмму, выразил соболезнование. А потом понял — какой же я мерзавец. Ведь я был просто обязан, бросив всё и наплевав на всех, непременно проводить Витю в последний путь. И от того, что этого не сделал, на душе с каждым годом всё горше и пакостней. Одна надежда, что там, в следующей жизни, которая, как говорят, будет вечной, попрошу у него прощения.
Витя, конечно, простит. А вот я себя — нет.

… Выйдя из редакции, мы отправились к моему сыну Юрию, который сохранив нашу фамилию и не изменив национальности в паспорте, так и не получил разрешения на переезд в Германию.
С его матерью, русской по национальности, я прожил всего — ничего и этот факт, по сути, явился основополагающим в отказе немецких чиновников разрешить Юре переезд. Причина, которую для него изобрели (не для него одного) – «воспитывался без влияния немецкого отца и не говорит на диалекте». Ну а то, что он вырос у своей немецкой бабушки, был в паспорте записан немцем и всегда носил фамилию Фитц, чиновники сочли «малосущественным».
Наша встреча была радостной и трагичной. По крайней мере для меня, ибо в том, как складывалась его судьба, я прежде всего винил себя. И его немножко.
— Юра, ну почему же ты снова женился на русской? – спросил я его. – Неужели не нашлось ни одной «выездной» немки? Почему не приехал ко мне и не женился в Германии? Почему, наконец, с Леной разошёлся? Что с внуком будет?
— Поверь, папа, — вздохнул Юрий, — я ни в чём не виноват. Как-то само всё вышло…
— Давай, собирайся, — вздохнул я, — съездим к моему отцу, твоему деду.
— Съездим, — согласился Юра, — я недавно был на его могиле.

Мы окликнули с кухни Дильшода, который «гонял» там чай, сели в его юркого «корейца» и направились в сторону рудника Кургашинкан, где находилось старое кладбище, и на котором покоился мой отец.
Когда-то, в пору моего детства, уж не знаю почему, Алмалык усиленно карабкался в горы. Метр за метром, цепляясь за склоны домишками, палисадниками, курятниками и собачьими будками, он поднимался всё выше и выше, пока вдруг не разнёсся слух, что где-то подо всем этим обнаружены огромные залежи не то медной, не то цинковой руды с вкраплениями золота и чего-то редкоземельного. А значит, скоро всех снесут, выдав компенсацию, на которую и палатку не купишь.
Вначале эта весть всех озадачила, потом началась массовая распродажа частного сектора, прекратили строительство государственных квартир, и город постепенно стал скатываться в долину, ближе к речке, отделявшей его от поселка (теперь — города) Ахангаран. А вот кладбище осталось.
… Усеянная камнями дорога, по которой мы ехали, неожиданно оборвалась у края, глубиной метров в пять, рукотворного ущелья, по дну которого пролегали железнодорожные рельсы. Поскрипывая думпкарами, по ним плавно прокатился состав, груженный рудой.
— Хорошо, что сейчас светло, Саша-ака, — усмехнулся Дильшод, — а то бы прямо туда, вниз.
— Действительно, хорошо, — согласился я, — но как же люди на кладбище ходят?
— Не знаю, — пожал плечами Дильшод. — А может, кладбища и нет уже? Может, его тоже перерыли и на «вертушках» (при этом он ткнул пальцем в сторону рельс, по которым только что прошел состав) возят на фабрику?
— Да нет, всё в порядке — вмешался Юра, — я же говорил, что был здесь…
Кладбище, к счастью, осталось. Его не тронули. Это я выяснил, когда мы возвратились вниз и мы с сыном, оставив Дильшода в чайхане на окраине города, вдвоём, по узкой тропке, поднялся к нему с другой стороны.

Открывшаяся нам картина впечатляла. Кладбище, которое находилось на горке, с трёх сторон окружали крутобокие, поросшие редкими пучками травы, холмы. А вот с той, откуда пришли мы, высились отвалы пустой породы, разглаженные поверху бульдозерами и от этого имеющие вид неких загадочных, со срезанными верхушками, пирамид. На то, что в нескольких километрах отсюда находился город с почти двухсоттысячным населением, ничто не указывало. Казалось, что нога человека сюда не ступала сто, а может, и тысячу лет.
И вот в центре этого пустынного великолепия располагалось кладбище, на котором не осталось ни деревца, ни кустика. Зной испепелил их, а ветер унёс останки. Но от этого кладбище не выглядело убогим. Оно было забытым, суровым, но ни в коем случае не жалким.

Я поднялся на самую верхушки горки, к месту, где покоился отец, и встал у ограды его могилы на колени. И в этот же самый момент щемящая тревога, которая давно сидела занозой в сердце, вдруг отпустила. Вначале я этого не понял, а только каждой клеточкой своего тела вдруг ощутил некую радостную лёгкость и облегчение. Состояние было такое, что впору закричать: «Верую, Господи!». Но я не закричал. Сдержался. Тем более что лгать, особенно в момент высшего духовного просветления, недостойно. А ещё я подумал — может быть, в том, что мы навсегда и безвозвратно теряем бесконечно близких людей, заключена некая созидающая сила добра. Может быть, именно эти страшные, рвущие сердце и нервы потери, как раз и предупреждают нас — будьте бережнее к родным. Но уж так устроен человек, что слышит он это и понимает, зачастую, с опозданием.

И ещё я подумал, что если бы у меня была возможность выбирать, то свою могилу я бы хотел видеть именно здесь, на этой горе, окружённой умиротворяющей вечностью суровой природы.
Взяв горсть земли, и сунув её в заранее припасённый холщовый мешочек, мы с сыном двинулись в обратный путь. Точнее, на кладбище, где лежал мой дед Готлиб Беккер, которого, благодаря счастливому стечению обстоятельств, не убили ни красные, ни белые. И который относительно благополучно, если данное слово, конечно, уместно, прошел сталинские лагеря и трудармию, чтобы умереть за тысячи километров от утопающей в садах волынской колонии Бутейка Ровенского уезда, где он родился.

Дед был немногословен. Вероятно потому, что стеснялся своего страшного акцента, от которого за долгие годы жизни среди русских, украинцев, корейцев, крымских татар и узбеков так и не смог избавиться. Но и по-немецки, насколько помню, он тоже никогда не говорил.
— Я запыль эта язык, — пояснял дед. — Совсем запыль.
Много позже я понял — дед просто боялся обозначить свою причастность к немцам и Германии. Хотя, если разобраться, причём тут Германия, в которой он никогда не был, и наци, которых он видел только в кино?
И ещё дед знал, что учителей и вообще людей с образованием в постцарской России уничтожали первыми.
Так было, когда в их ухоженную, чистенькую Бутейку вошли красные и один из бойцов безо всякой на то причины выстрелил в стоящего у ворот школы учителя. Может, из-за наличия галстука и опрятности костюма он принял его за буржуя? Впрочем, спросить его об этом никто не решился.
Так было в середине тридцатых, когда из местных учреждений (дед тогда жил в Киеве) «вычистили», как пособников зарождающегося фашизма, большинство немцев-интеллектуалов.
Так было в лагере, а потом в трудармии, где он сначала работал в кузнице, а позже — плотником.
— Саша, — говорил мне дед, — не учись.
— Почему? — искренне удивлялся я.
— Тебя заберёт биркурор (т. е. прокурор).
— Не заберёт, — успокаивал я его.
— Иди на машиниста, — не унимался дед. — Это есть хорошо.
И ведь я действительно чуть не стал железнодорожником. По крайней мере, помощником машиниста электровоза поработал. Но тяга к журналистике всё же пересилила.

И вот я стою перед его могилой и вспоминаю всё это. И ещё я размышляю о том, что неким чудодейственным образом живу сейчас в Баварии, из которой почти две сотни лет тому назад в далекую Россию отправились наши с дедом предки. И что, прибыв на историческую родину, по-немецки я говорю примерно так же, как и он некогда по-русски. А может, даже смешнее.
Достав из кармана пиджака ещё один холщовый мешочек и высыпав в него горсть земли с могилы, я дал знак прогуливающемуся невдалеке Дильшоду, и мы поехали на следующее, как его называют, Новое кладбище, на котором была похоронена бабушка Таня.
Моя жизнь сложилась таким образом, что матери я почти не знал. Физически она, конечно, существовала, но где-то далеко. Видел я эту женщину до чрезвычайности редко, а её бесконечные разборки с мужьями, переездами и мечтой выиграть в лотерею меня совершенно не трогали. Всё тёплое и светлое, что было в детстве и юности, у меня связано исключительно с бабушкой — Татьяной Кондратьевной Бычковской, украинкой по национальности, отправленной в трудармию, а затем поставленной на учёт в комендатуре только потому, что она не захотела отказаться от своего мужа-немца — Готлиба Беккера.
При всём моём уважении к воспетым литераторами декабристкам, то, на что решились в 1941-м и последующих годах не отрёкшиеся от мужей советские жёны ненемки, потрясает жертвенностью и готовностью, ради близкого человека, принять самые страшные муки и лишения. Впрочем, когда-нибудь об этом, надеюсь, напишут. А может, этот факт истории попросту растворится, затеряется в человеческой и народной памяти.

Но обо всём этом я размышлял много позже, когда возвратился в Мюнхен, а тогда, помянув бабушку и взяв горсть земли, мы, завезя Юру домой, направились с Дильшодом обратно в Ташкент. Правда, в последний момент я передумал и решил заехать к Геннадию Грибанову, которого не видел лет шестнадцать. Когда-то, в пору нашего детства, он был хулиганистым мечтателем, книгочеем и заядлым футболистом. После армии (Геннадия определили в Морфлот, а меня в железнодорожные войска) наши пути разошлись. Он как-то резко успокоился, посерьёзнел, неожиданно вознамерившись стать учителем. Я же, укрепившись в мысли, что в Алмалыке слишком тесно, решил пожить где-нибудь в большом городе. Сначала хотел двинуться в Москву, но, во-первых, в первопрестольной я никого не знал, во-вторых, денег на билет хватало только до Ташкента, а в-третьих, там мне предложили место заведующего отдела информации в местной «вечёрке». Правда, при условии, что пропишусь в городе самостоятельно.

С этой, на первый взгляд, неразрешимой проблемой, я справился играючи, случайно познакомившись в одной из чиланзарских (район Ташкента) пивных с участковым милиционером Идрисом Гафуровым. Ему, как выяснилось, для получения очередной «звёздочки» кровь из носу нужно было поступить на гуманитарный факультет любого вуза. Я же нуждался в фиктивной прописке, ибо с ночлегом никаких проблем в Ташкенте не испытывал.
Обменявшись своими планами, мы выпили по дюжине пива, ударили по рукам и я торжественно поклялся устроить Идриса на заочное отделение журфака Ташкентского университета, которое, к слову, выполнил. Он же за одни эти слова (и только!) прописал меня в доме, который был давно снесён, что, впрочем, нисколько не озаботило отдел кадров, и я был официально зачислен в штат «вечёрки».
Вообще, в определённый отрезок жизни, мне везло на добрых людей, с которыми я знакомился преимущественно в пивных, театральных буфетах, ресторанах, закусочной ипподрома, куйлюкских и бешагачских (районы Ташкента) подпольных столовых (ах, какой подавали в них божественный шашлык, мампар и лагман!). А может, происходило всё это потому, что я был молод, да и жизнь тогда была какая-то другая?

… Поднявшись на второй этаж дома, в котором, как помнилось, жил Гена Грибанов, я осторожно вдавил кнопку звонка, что темнела чёрной кляксой с правой стороны двери, обитой коричневым дерматином.
— Кто там? — спросил спокойный женский голос.
— Меня зовут Фитц, — сказал я. — Скажите, а Грибановы здесь живут?
— Конечно, здесь, — ответила женщина и отворила дверь.
Это, как я догадался, была жена Геннадия, которую я не узнал. А вот Гена почти не изменился, только ещё больше стал походить на своего покойного отца — дядю Пашу.
Мы обнялись. Гена отстранился.
— Вот так встреча, — сказал он. — Признаться, кого-кого, но тебя увидеть никак не чаял.
— Почему? — удивился я.
— Не знаю, — пожал плечами Грибанов. — Наверное потому, что в последние годы часто стал вспоминать юность.
— Что есть свидетельством приближающейся старости, — попытался пошутить я.
— Какая там старость! — возмутился он. — Не знаю, как вы, а мы, как и прежде, живём ожиданием светлого будущего.
— Мы тоже, — успокоил его я, — только подозреваю, что будет оно пакостным.
— Ты, Саш, как-то неожиданно нагрянул, — несколько смутившись, сказал Грибанов. — У меня тут, понимаешь, ученик… Я ведь помаленьку репетиторствую, а вообще работаю учителем… Я сейчас отпущу его, скажу, чтобы в другой раз пришёл…
— Не волнуйся, — выдавив улыбку, сказал я. — Это даже к лучшему. Какая по большому счету разница — час мы с тобой проговорим или сутки? Ведь всё равно всего не перескажешь…
— Нет, нет, — перебил Геннадий. — Как же ты вот так возьмёшь и уйдёшь? Да ты что!
— Сегодня мне нужно было только увидеть тебя, — взяв его за плечи, произнёс я. — И всё. Поверь, я обязательно приеду ещё раз и даже остановлюсь у тебя. Но сегодня в Алмалыке я по другому поводу.
— По какому? — насторожился Грибанов.
— К сожалению, объяснить затрудняюсь, но сейчас мне действительно нужно ехать. А вот следующий раз я непременно должен увидеть и тебя, и Юру Королева, и Володю Башкирова… Короче всех наших, кто еще остался здесь и в жизни.
— Если ты так говоришь, значит оно так и есть, — как-то вмиг осунувшись, сказал он. — Но я, нет — мы, — махнув рукой в сторону жены, застывшей с чайником в руках, — очень тебя ждём. Ты слышишь?..
— Гена, я тебе напишу. Нет, лучше позвоню. Ведь письма не доходят…
— Мы тебя ждём, — повторил он. — Звонить не нужно.
… Следующие два дня я посвятил Ташкенту. Конечно, он изменился, но не столь разительно, как мне вначале показалось. По крайней мере, если после землетрясения 1966 года на месте уютного, по-восточному неторопливого города, с особым микроклиматом и менталитетом жителей, с звенящими арыками и домами, построенными в уникальной манере русского колониального стиля, вдруг возник динамичный центр — «звезда советского Востока», с устремлёнными ввысь зданиями и широкими магистралями, то теперь он стал более походить на заурядную ближневосточную столицу. Шумную, беспорядочную, изобилующую контрастами и утратившую нечто только ей присущее. Я не говорю, что это плохо. Просто Ташкент стал другим.
Я встречался с приятелями, с которыми говорил о разном, преимущественно малозначительном, ибо о серьёзном накоротке и впопыхах не разговаривают. Но одна фраза-откровение, которую они произносили почему-то полушёпотом, обязательно присутствовала: «Ты знаешь, ведь все мы жили при коммунизме. Просто никто этого ТОГДА не понял».

… Поздним вечером я улетал во Франкфурт-на-Майне. Когда самолет взмыл над городом, мне почему-то стало очень грустно, ибо из Ташкента, который для меня уже никогда не будет родным, я направлялся в город, который вряд ли им станет. И ещё мне вспомнились строки из «Струны рубайата», написанных самым ташкентским из всех ташкентских поэтов Александром Файнбергом:

«... Ты больше не воротишься сюда.
Ну что ж, прощай. До страшного суда.
Я громко дверцей хлопаю железной.
Прощай, мой европеец, навсегда.
Сказав свою последнюю строку,
махнул я вслед ночному огоньку.
Но от того, что было и что будет,
вдруг чувствую звериную тоску.
И в наступившей гулкой тишине,
качаясь лунной тенью на стене,
я с горечью цитирую Шекспира:
— Прощай, прощай. И помни обо мне».

2000 г.