«Сады Лицея» Искусство

Реувен МИЛЛЕР
Отрывок из 4-й части «Мыльной оперы» — «Сады Лицея»

…Да, Леве было отчего протрезветь. Ведь лишь несколько недель назад закончился их короткий и бурный роман, первый, можно сказать, роман в левиной жизни.
Она училась на филфаке и была, как казалось Леве, красива какой-то неестественно кукольной красотой: темноволоса, голубоглаза, с точеными чертами лица. И очень эрудирована.
До Нее девушки не замечали Леву.

Ютку, в которую Лева еще в восьмом классе тайно влюбился, увел Мишка.
…Как-то уже в университете, на хлопке, Лева поддался на приглашение двух однокурсников-дембелей «сообразить на троих» в кишлачной лавке. А потом они отправились за два километра в центральную бригаду потанцевать.
Шли втроем через поле, горланя на все-тот же мотивчик «Мэкки-найф»:

Снова по-ле,
снова хло-пок.
Вечно с согну-
той спи-ной.
Здесь ты ста-нешь
Ос-то-ло-пом.
Мама, я
хочу до-мой!

Разгорячившись и расхрабрившись от выпитой на почти голодный желудок водки, Лева весь вечер под радиолу тискал Аллочку Мурикову. И возвращаясь в бригаду, бредя через поля под светом бесчисленных ярких осенних созвездий, они целовались, целовались, целовались… Это были первые в жизни Левы поцелуи. Водочный хмель давно прошел, но Лева был пьян от мягких и жадных аллочкиных губ… Потом в душном бараке он не мог заснуть до утра. Воображение рисовало будущее их с Аллочкой счастье… Но наутро Аллочка оказалась совершенно чужой и виду не подавала, что между ними вчера что-то было. А вечером Лева увидел, что она гуляет в обнимку с четверокурсником Борькой Востриковым, известным факультетским донжуаном… О, женщины, исчадия крокодилов!
Неожиданно Леве повезло – лишь неделю пришлось ему, согнувшись в три погибели, собирать «белое золото», а на самом деле «подбор» — клочки грязной ваты, валявшиеся на земле или застрявшие на кустах после проходов хлопкоуборочного комбайна. Помог скандальный случай.
Пятеро левиных однокурсниц пошли вечерком в райцентр за покупками. Что они там купили, история умалчивает, достоверно известно лишь, что среди покупок была горячая, источающая пар и благоухающая лепешка, вынутая на глазах у девчонок из тандыра. Среди подруг разгорелся спор, о том, кому достанется самое вкусное место ее – серединка, приплюснутая и хрустящая… Кончилось тем, что лепешка раздора развела их в разные стороны. И, когда уже вполне стемнело, через час, трое из них, не спеша и перемывая по дороге кости отколовшимся подругам, вернулись в бригаду, то они увидели, что тех — Аллочки и Ютки, все еще нет. И девочки испугались, ибо ходьбы от райцентра до бригады было всего минут на двадцать.
И они испугались, и подняли на ноги всю бригаду, по крайней мере, ее мужскую часть. И первокурсники, четверокурсники, пятикурсники, аспиранты и преподаватели помчались по ночной дороге в райцентр. Впереди бежали левин однокурсник Коля Тимофеев и доцент Изька Серебро, официально называемый Игорем Михайловичем, свеженазначенный замдекана факультета, двадцатипятилетний гений, недавно защитившийся на решении некоей проблемы, безнаказанно терзавшей лучшие умы математического мира целых два столетия. К тому же он был и спортсменом-альпинистом, и комсомольско-партийным активистом (кандидатом в члены партии). Ну, эти двое легко и спокойно преодолевали кросс-дистанцию, а за ними, растянувшись на полкилометра, бежали еще несколько десятков человек. Замыкал толпу пожилой доцент Васильев, завкафедрой гидромеханики. Он спотыкался, задыхался, чертыхался и изредка жалобно стонал: «Ребята, ну куда же вы?»…
Авангард тем временем влетел на главную площадь райцентра, и устремился к вывеске «Милиция». В небольшой комнатке пил чай, снявши мундир, толстый усатый милиционер.
Серебро четко и быстро разъяснил ему ситуацию – в райцентре пропали две студентки.
Детектив задумался, продолжая прихлебывать чай из пиалы, почесывая брюхо и рассуждая вслух:
— Карим? Нет. Карим сейчас сидит. Ахмаджон? Нет. Он недавно женился, завязал с этим. Может быть, это Нугмон. Пошли к нему.
Он набросил на плечи мундир и во главе все более нарастающей толпы университетских отправился на соседнюю улицу. Постучался в калитку возле дома, где ярко светились окна и откуда на всю улицу раздавался из приемника голос популярной певицы Халимы Насыровой.
Калитку открыла старуха.
— Где Нугмон, — спросил по-узбекски детектив.
— Дома, сейчас покушал.
Детектив повернулся к толпе и жестом потребовал остановиться и успокоиться, что неожиданно возымело действие, и прошел во двор. Через несколько минут он вернулся и сообщил, что у Нугмона никого нет, а сам он сильно пьян и в данный момент засыпает.
На лице детектива была написана откровенная озадаченность и непонимание, что же делать дальше. Но, ко всеобщей радости, почти догнав Васильева, достигшего, наконец-то, цели, с языком, буквально болтающимся на плече, замаячила спортсменка-первокурсница, длинноногая Зинка Петренко, принесшая весть, что якобы пропавшие, потихоньку благополучно добрели до бригады…
Этот скандальный тарарам, естественно, привел к организационным последствиям:
— на следующий день хлопковый штаб университета издал приказ, запрещающий студентам неорганизованно покидать бригады;
— на всех факультетах прошли комсомольские собрания, где клеймили недисциплинированность и безответственность.
На мехматовское собрание из центральной бригады прибыли лично товарищ Джураханов, университетский секретарь, и Мама Мунира.
Было высказано немало обличительно-критических слов в адрес провинившихся, и всей пятерке влепили по выговору, обещав вернуться к рассмотрению их вопроса после первой сессии…
На этом собрании Мама Мунира заприметила Леву. Они были знакомы давно, жили на одной улице, и мунирин брат Батыр учился в классе, параллельном с левиным. Мунира вспомнила, что Лева – заядлый фотограф и не расстается со своим «ФЭДом», и скомандовала:
— Сейчас я тебя организую, и мы сделаем наглядную агитацию – стенды с портретами передовиков уборки.
И организовала – уже на следующее утро Лева был откомандирован на 24 часа в город, откуда приволок свой тяжелый увеличитель, другую фотоутварь и целую сумку фотоматериалов, купленных на выданные в комитетет комсомола деньги. Жить он перебрался в штаб, там было получше, чем в глинобитном сарае в их бригаде. Кроме того, у него была лачужка, где завесив окно одеялом, он проявлял свои снимки.
Мунира соорудила с левиной помощью два стенда с портретами передовиков и разъезжала на попутках по бригадам, произнося пламенные речи, суть которых сводилась к энтузиазму комсомольцев, вставших на трудовую вахту перед предстоящим Съездом, и, вместе с тем, с обещанием материального – при хорошей работе купить в каждую бригаду по магнитофону…
Через неделю она сосватала Леву университетскому штабу, и сфера его деятельности расширилась. Целыми днями он на грузовиках, бестарках, тракторах, а немало – и на своих двоих, проделывал десятки километров по районной пыли в бригады, где работали университетские. Вот тогда он и познакомился с Ней. Она была освобождена от уборки из-за сильной близорукости, скрывая которую, правда, старалась обходиться без очков. Но комитет комсомола привлек ее к работе в университетской многотиражке, где опять же требовались статьи о трудовых подвигах студентов, посвященных грядущему Съезду…
Несколько репортажей они сделали вместе, но на проявленной пленке, как оказалось, было не так уж много кадров с передовиками, а в основном — Она. Лева снимал Ее исподтишка, в очень модной в те времена репортажной манере, не допускающей никаких инсценировок. Напечатал портреты большим форматом и вечером показал Ей. И Ей почти все понравилось. С тех пор они стали проводили вечера вдвоем, сидя под навесом колхозного детского садика или взгромоздившись в кабину трактора, имевшего привычку ночевать под глинобитным дувалом в неосвещенном кишлачном переулке.
Она много говорила. У Нее был уверенный тон прирожденного преподавателя, да и знала Она очень много. Особенно в области театра и классической музыки. По крайней мере, так казалось Леве, который был в этих вещах, прямо скажем, достаточно невежественен, хотя насчет джаза он был-таки спецом! Поэтому ему нравились и казались ужасно интересными речи Ее. В полумраке Ее лицо казалось ему еще красивей. Он тоже пытался увлечь Ее рассказами об импрессионистах (тремя годами раньше проскочивших в Эрмитаже мимо его, еще детского, сознания и возрожденных недавно в памяти после прочтения статьи Эренбурга во «Французских тетрадях»), увлекшими его стихами Вийона из той же книги. Некоторые из вийоновских стихов казались до неприличия откровенными, почти похабными, а некоторые — глубоко трагичными. Возможно левино увлечение Вийоном было резонансом романтической юношеской души, а возможно, действовал дух сомнений во всем и вся, ворвавшийся в тогдашний воздух:

...Я жду и ничего не ожидаю,
Среди людей мне всех понятней тот,
Кто лебедицу вороном зовет.
Я сомневаюсь в явном, верю чуду.
Нагой, как червь, пышнее всех господ,
Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Ей же казалось, что в этих строках – многовековая судьба и психология еврейского народа. Какие-то странные для француза еврейские стихи?..
А вот анекдоты Армянского Радио, в тот год ежедневно рождавшиеся десятками, и которыми Юзя непрерывно бомбардировал Леву, совершенно Ее не смешили. Странно? И, тем не менее, что-то Ее притягивало к Леве, иначе с чего бы были эти вечера в колхозном детсадике?
А атмосфера хлопковой жизни, состоявшей, казалось бы, лишь из изнурительного труда на поле, на самом деле была крайне животворна, подобно тому, как атмосфера нашей планеты, состоящая на четыре пятых из отравного азота и прочей мерзости, возбуждает жизнь всего лишь малой долей кислорода, содержащаяся в ней… Так и молодость легко подавляла усталость и жадно требовала любви, флюидами которой, казалось, был перенасыщен прозрачный осенний воздух…
Левой остро воспринимались и парочки, разбредающихся по темным колхозным закоулкам после ужина и танцулек, и старшекурсники, распевающие под гитару разухабистые песни, вгоняющие в краску первокурсниц, тем не менее, липнувших к этим бардам, и совсем взрослые: дембель Валерка и стажистка Надька, как-то случайно застигнутые им в его затемненной «лаборатории» полураздетыми…
Но Она была недотрогой.
Самое большее, что ему дозволялось – это прохладными вечерами положить Ей руку на плечо как бы «для сугрева» и, иногда – братские поцелуи в щечку на прощание… Но Ей, видать, льстило, как влюбленно и преданно он Ее слушает.
А через три недели, перед открытием Съезда их вывезли с хлопка…