Однажды вечером в театре на Таганке Искусство Ташкентцы

Портнова Нелли пишет:

Уважаемый Евгений! Действительность показывает, что о И.А. Гурвиче не только нужно вспоминать, но и знать его. С этим рассказом о посещении спектакля о Высоцком он выступал перед нами; письменный вариант рассказа в американском журнале показывает, каким изящным и точным стилем он владел. Еще помнится, как И.А. инициировал самиздатского Высоцкого, когда никаких официальных изданий не было в помине, а иметь хотелось. Техника была простая: записывали с пленок, печатали на машинке, делали ксероксы, датировали, систематизировали, переплетали. Наибольшую работу выполняла наша землячка страстная поклонница поэта Татьяна Балагула. Получились два симпатичных белых томика. Он совсем не был академическим ученым.

Бывают события, отнюдь не исторические, но отбрасывающие резкий свет на умонастроение общества, на зреющие в нем перемены. Об одном из таких событий мне бы и хотелось рассказать. Москва, осень 1981 гoga. Год назад ушел из жизни Владимир Высоцкий, потрясение, вызванное его смертью, еще не улеглось, еще побуждало к живому отклику, и этим побуждением, как можно судить, руководствовался театр на Таганке, подготовивший своего рода мемориальный спектакль.

Ничего официально запрещенного композиция не содержала. Тем не менее выпуск спектакля задерживался: на него наложило вето министерство культуры. Встреча Юрия Любимова с узколобым министром результатов не дала, а помощи от высших начальников ждать не приходилось. Для властей предержащих поэт-бард был и оставался «нежелательным элементом», нервируя их своим яростным неприятием фальши, лицемерия, тугоумия; на них раздражающе действовала исповедь человека, вопреки всему, неукротимо рвущегося «из сил, из всех сухожилий» к свободе, к свету.

Устав от бесплодной борьбы с чиновниками, режиссер предпринимает достаточно дерзкий по тем временам, шаг: он назначает генеральную репетицию при открытых дверях — при свободном доступе в зрительный зал, иначе говоря, «прогон» спектакля совмещается с общественным просмотром.
Разумеется, билетов не продавали, но о «прогоне» узнала вся Москва, и в назначенный день к театру устремились десятки, если не сотни, людей, оставшихся за пределами пригласительных списков. Площадь оказалась почти целиком запруженной людьми. Прорывались к дверям обладатели каких-то влиятельных удостоверений, просто записочек, которых пропускали как бы в виде исключения. Время шло, толпа редела, и я уже собрался уходить, когда чья-то рука легла на мое плечо. Оглянулся, незнакомый мужчина; быстрый взгляд, короткий вопрос:
— Хотите пройти?
— Хочу.
— Тогда замыкайте наш ряд. У меня один не пришел.

И вот я уже в ряду, мелкой побежкой приближаюсь к входу. Там нашу группу пересчитали, меня назвали «двадцатый», и едва мы вошли в коридор, как нас сразу же направили наверх (внизу — битком). Протиснулись на балкон, а он тоже полон, ногу поставить негде. Гаснет свет, стихает говор, режиссер (сидящий посреди зала под лампой) дает знак и откуда-то сверху в наступившую тишину врывается голос Высоцкого. Десятки раз слышанный и все равно заставляющий содрогнуться, внутренне встревожиться. Представление длилось около трех часов без перерыва, артисты играли вдохновенно, не снижая темпа и накала, и зрители, своим единодушием, поддерживали сцену.
После окончания спектакля было назначено его обсуждение, которое проходило в просторной комнате, там стояли, видимо, недавно принесенные стулья. На просцениуме, за небольшим столиком устроился Любимов, недалеко от него, у стены, установили кинокамеру.

Первым взял слово академик Зельдович, как выяснилось, убежденный поклонник Таганки; знаменитый ученый, не вдаваясь в разбор постановки, заострил внимание на ее судьбе, на министерском запрете — и тем задал курс последующим выступлениям. Все говорившие, так или иначе, выражали свое неприятие запрета — возмущались, негодуя, бранясь. Атмосфера накалялась, напряжение росло, собрание грозило превратиться в митинг. Кто-то назвал чиновников «кучкой болванов», а Белла Ахмадулина, выйдя из боковой двери на середину комнаты, почти что выкрикнула: «Им, видите, плевать на меня и на мое мнение, а мне, пусть запомнят, трижды наплевать на них всех, и на министра ихнего. На-пле-вать!» Ждали, что скажет Любимов. И он выступил — ближе к финалу. Встал из-за стола, выпрямился, немного откинул голову. Заговорил — негромко, но твердо. Кратко изложив перипетии своей борьбы с министерством, сделал заявление: «Если запрещение не отменят, я уйду из театра. Хватит с меня оскорблений и унижений. Всему есть предел. Думаю, наши актеры не останутся в стороне». Не остались: Филатов и, кажется, Золотухин сразу же поддержали режиссера: «Уйдет Юрий Петрович — и мы уйдем». Шум, гомон, возгласы одобрения. Предлагается: «Завтра же о нашем решении известить министра». Следует подсказка: «Письменно, ультимативно». Акция противодействия приняла крутой оборот.

Открыто-протестующую ультимативную позицию режиссер и актеры заняли тогда впервые. И в этом поступке, как мне представлялось, отразилось общественное недовольство, достигшее к началу 80-х годов критической точки.
Эпилог к «прологу» имел свои последствия. Запрет на спектакль не отменили, и Любимов покинул театр, уехал за границу. Труппа тоже поредела: часть артистов перешла в другие театры, обосновалась в кинематографе. Что обещали сделать, то и сделали.
Акция Таганки на какой-то шаг приблизила грядущие преобразования.

Исаак ГУРВИЧ (Калифорния)