Ташкент Мелетинского Разное

Здесь сокращенный вариант статьи – см.: Шафранская Э.Ф. Ташкент Мелетинского (Антропологический форум. 2007. № 7. С. 441–454).

…Я был полон страстных, несбыточных мечтаний устроиться в Ташкенте.

Ташкент в пространстве России/СССР за время с конца XIX в. по финал XX в. существовал не только как географическая «точка», но и как топос с устойчивым мифологическим «шлейфом»: тепло, сытно-«хлебно», город «дружбы народов», «южные ворота» империи (как царской – прежде, так и советской – после). Ну и, конечно, базары-ишаки, плов-дыни и пр.

На рубеже XIX – ХХ вв. Ташкент в русском сознании маркировался как маргинальный город – теплая ссылка на окраину Империи.

Иная стадия Ташкента – ХХ век. Город превращается в спасительный локус в периоды катаклизмов уже другой Империи. В экстремальные времена – голода, войны – в город стекаются народы со всех концов страны. Среди них оказался и никому не известный Елеазар Моисеевич Мелетинский, впоследствии выдающийся российский ученый с мировой славой – литературовед, фольклорист.

Находясь в качестве переводчика в действующей армии на Кавказе, Е.М. Мелетинский в сентябре 1942 г. был арестован за «антисоветскую агитацию в военное время», а по сути – за то, что оказался в окружении и чудом спасся, прорвавшись к своим. После отсидки в тбилисской пересыльной тюрьме, почти через год, в мае 1943 г., он был освобожден и, истощенный, решил ехать в Ташкент (ему казалось, что его родные эвакуировались именно туда). «Спутал – к счастью, и это многое определило в моей последующей судьбе, в том числе научной», – вспоминает Мелетинский.

За время существования города как «русского» Ташкента он непременно сопровождался определением «хлебный». Ташкент «обогрел», «накормил» и измученного допросами, тюрьмой, долгими военными скитаниями Елеазара Моисеевича. «Цветущая земля… обеспечивала и несколько большую сытость по сравнению с большинством других мест. В городе было пять или шесть богатых и пестрых восточных базаров, где можно было за деньги купить все, начиная с бесконечных и разнообразных ароматных овощей и фруктов, всевозможных окороков, плова, баранины вплоть до засекреченных билетов, заготовленных для школьных экзаменов. Фрукты в сезон стоили дешево и очень нас поддерживали», – Мелетинский, как один из голосов фольклорного «хора», тиражирует стереотипы в описании Города. Узбекские дворы, деревья, высаженные вдоль дорог, арыки с журчащей в них водой, мир базаров, запахи лепешек, шашлыка, самсы, доносящиеся из многочисленных чайхан и ошхан («чойхона» и «ошхона» – по-узбекски) – все эти приметы города неизгладимо запоминаются всем побывавшим в Ташкенте.

Ташкенту как культурно-природному пространству присуща особая био- и семиосфера. Одним из знаков этого пространства представляется «арык». Единственный возможный аналог в русском языке – «канава». Арыки могут быть широкими и глубокими, узкими и мелкими. Функция арыка – ирригационная, поливочная. По арыку бежит вода, все дороги, большие и малые, магистральные и дворовые, сопровождены параллелью арыков: дорога, арык, деревья, тротуар – такова последовательность. В летнее время доброхоты поливают из арыков ведрами дворы и дорожки между домами. Проводить время у арыка – значит, быть «уличным» ребенком – такова мифология повседневности: «…моя музыка убивала двух зайцев – оправдывала покупку пианино и, по выражению папы, сокращала мое “арычное” время» (Д. Рубина, «Дом за зеленой калиткой»). В «ташкентских» красках нарисована родительская «нотация» отца Мелетинского: «Однажды мы проходили по какой-то ташкентской улице и вели разговор на тему моего устройства, а под забором спал “доходяга”, наполовину свалившись в арык. Отец (один из самых любящих отцов!) произнес, указывая рукой на беднягу: “Оставь свои фантазии. Вот твое истинное место сейчас”» (Е. Мелетинский).

Теплый климат Города стал контекстом, в котором сформировалась ташкентская ментальность: «Солнце – вот что нас спаяло, слепило, смешало, как глину, из которой уже каждый формовал свою судьбу сам. Нас вспоило и обнимало солнце, его жгучие поцелуи отпечатывались на наших облупленных физиономиях. Все мы были – дети солнца» (Д. Рубина, «На солнечной стороне улицы»).

«Все эти трудности [военного периода. – Э.Ш.] в Ташкенте переносить было легче, чем во множестве других мест, куда судьба во время войны забрасывала эвакуированных. В Ташкенте прекрасный климат, всегда синее небо над головой, тепло чуть ли не весь год. В феврале иногда уже цветет урюк. Летом бывает слишком жарко, но жара сухая, легко переносится. Цветущая земля совсем рядом, и кажется не страшным на нее упасть, даже если что и случится», – писал Мелетинский.

Е.М. Мелетинский не мог обойти своим вниманием такой городской феномен, как базар. Помимо собственно торгового процесса, на базаре узнавали о новостях, здесь заключались сделки, рождались и распространялись сплетни, сочинялись невиданные истории, вошедшие впоследствии в фольклор. Именно это имеет в виду Мелетинский в таком фрагменте своего Ташкента: «Из случайных разговоров на Карасуйском базаре мы узнали, что недавно еще в Карасуйском военкомате работал некий Лева, который за деньги мог добыть не только военный, но и “белый” билет». Помимо Карасуйского базара, Мелетинский упоминает и Госпитальный – один из старейших в Ташкенте: «О фронте и превратностях войны напоминали инвалиды и бесконечные гадатели и гадалки, сидящие в ряд около Госпитального базара. Я хорошо помню слепого (потом как-то выяснилось, что он вполне зрячий) с попугаем, вынимавшим билетики. Гадали все больше о пропавших без вести, и одна из гадалок все время рисовала кружочек на песке, дескать, попал в окружение. Клиенты гадалок верили им беззаветно. Группы инвалидов перегораживали тротуар у входа на базар и требовали на водку. “Не пройди, товарищ!..” – звучало довольно угрожающе». Госпитальный базар – так его называли в советское время, а ныне Мирабадский – возник в XIX в., когда на территории Туркестанского военного округа происходили военные действия, и там, где располагался базар времен Мелетинского, в XIX в. был сформирован госпиталь для лечения солдат. Базары на Востоке возникали стихийно и самостоятельно, без указаний городской управы: там, где было выгодно и удобно продавцам и покупателям. Здесь, рядом с госпиталем, и случился базар – Госпитальный, или Госпиталка.

Так как у Елеазара Моисеевича были проблемы с документами после освобождения из тюрьмы, в городе он поселиться не мог, сердобольные сослуживцы помогли ему устроиться в тогдашнем пригороде Ташкента (ныне городской микрорайон) – Карасу. Название происходит от имени речки: в переводе с узбекского – Черная вода. В военное и послевоенное время это было место для всякого рода маргиналов, шпаны, а также депортированных с Дальнего Востока корейцев. (Помимо научной, творческой и культурной элиты в Ташкент стекалась и голь перекатная в поисках «хлеба насущного», город-то «хлебный», а также тысячи депортированных по этническому принципу, брошенных в степи, камыши: выживавшие подтягивались к окрестностям Ташкента, а потом и в сам город.) «Я… должен был жить на “злачном” Карасу, – вспоминает Мелетинский. – …Я снимал угол у одной бабы, работавшей в Карасу в обслуге небольшой колонии для уголовников. Ее сын был когда-то вождем местной карасуйской шпаны, бегал от военного призыва, но был пойман и отправлен на фронт, возможно, в штрафную роту, где очень скоро погиб». Высокая концентрация «криминала» в Карасу была одной из причин облав на стовосьмых. Мелетинский вспоминает: «Однажды вместе с аспирантом З. Гершковичем я действительно попал-таки в облаву. <…> Другой раз меня захватили ночью на Карасу. Я не мог предъявить проверке не только военный билет, но даже и паспорт, ибо из осторожности хранил его в городе у знакомых. Облава производилась на местную шпану, и милиция пришла в дом к моей хозяйке – тете Кате. В поисках ее сына, забывши, видимо, о том, что его уже давно поймали и отправили на фронт, где он успел погибнуть от немецкой пули. Но, обнаружив непорядок в моих документах, мною они тоже заинтересовались и привезли в милицию. После очень беглого допроса по моему адресу уже говорили, качая головами: “Какие еще люди есть у нас на Карасу! Ай-яй-яй…”, имея в виду – какие страшные люди, пришедшие из тюрьмы, без нормальных документов… Было ясно, что Карасу нужно срочно очищать от таких людей», то есть от «шпаны», каковым предстал властям Мелетинский, будущий ученый с мировым именем.

Местом филологической «тусовки» была балетная школа (она носила имя Тамары Ханум). «Так и звалось в просторечии это общежитие – “Тамара Ханум”. Огромный зал был разделен на отсеки – “пеналы”. Поженившиеся Серманы получили отдельный “пенал”. В соседнем жила Нина Сигал [Нина Александровна Сигал (1919–1991) – впоследствии Жирмунская (жена академика В.М. Жирмунского), литературовед, переводчик. – Э.Ш.]. Было и еще несколько таких же узких отсеков, и когда я входил и стучал в дверь, мне отвечали сразу все» (Е. Мелетинский). [Тамара Ханум, она же Тамара Артемовна Петросян (1906–1991), – узбекская танцовщица, певица, балетмейстер; участница первой Всемирной выставки народного декоративного искусства в Париже (1925), организатор студии этнографических танцев, стала мифологической фигурой не только в Ташкенте, но и на всем советском пространстве. Из фольклорного нарратива: «Тамара Ханум – это узбекская “Пугачева”, или Ходжа Насреддин в юбке. В 70 с лишним лет она выглядела молодой женщиной, ходили фантастические слухи о косметических масках Тамары Ханум…» (Инф.: Zimmermann)].

Люди, местные и эвакуированные, климат, менталитет, «серотонин», чудо – словом, «город хлебный» повернул все так, что Мелетинскому удалось устроиться на работу в Ташкентский университет (тогда САГУ – Среднеазиатский университет) и продолжить свои научные исследования. Но защититься было не так просто: «В день защиты (16 мая 1945 года, опять шестнадцатое число!) уже на заседании Ученого совета, когда все было готово к проведению защиты, декан [имеется в виду Владимиров Георгий Петрович, декан филфака ТашГУ в 1940–80-е гг. – Э.Ш.] сделал заявление, что хотя сама моя диссертация хорошая и не вызывает сомнений, но деканат смущает то, что я не веду общественной работы (!), а во время пребывания “на хлопке”… завел склоку со студентами… что я еще не показал себя как “активный товарищ”. На основании этого заявления защита была отложена» (Е. Мелетинский).

Болевшие за Мелетинского коллеги «почти силой назначили [его. – Э.Ш.] бригадиром на субботнике по уборке мусора (!) в сквере перед САГУ…», после чего защита благополучно состоялась.

Упомянутый Мелетинским «сквер» (в советское время – «Сквер Революции», в XIX в. он назывался официально Контантиновским – в честь брата Александра II Константина Николаевича, или в просторечии Кауфманским – по фамилии генерал-губернатора) – значимый локус Ташкента, его центр (филфак САГУ находился совсем рядом) и одновременно «карнавальный» знак города. Смена постаментов и фигур в Сквере – политическая и идеологическая проекция власти. Вокруг кого/чего убирал мусор Мелетинский? Вероятно, если бы это было что-то персонифицированное, Елеазар Моисеевич не смог бы забыть. Скорее, это был период между сменой «тотемов».

Кандидатская диссертация Е.М. Мелетинского, защищенная в Научно-исследовательском историко-филологическом институте при САГУ (позже – ТашГУ) – «Романтический период в творчестве Ибсена»; здесь же созревала его первая книга «Герой волшебной сказки», вышедшая в 1958 г., ставшая раритетом (только в 2005 г., незадолго до смерти Елеазара Моисеевича, она была переиздана во второй раз). Елеазар Моисеевич читал лекции студентам Ташкентского университета по западной литературе: Возрождение, Средние века, XVII – XVIII вв.

За три года пребывания в Ташкенте Мелетинский претерпел весь «джентльменский» набор вузовских испытаний, в частности «хлопок». Выезд на сельскохозяйственные работы каждую осень (эта «экзекуция» порой растягивалась почти на три месяца: начиналась с жары и еще не заканчивалась со снегопадами и морозом) был дамокловым мечом для студентов, аспирантов, преподавателей. Все старались «косить», но не всегда и не всем это удавалось: административный нажим был жестким, вплоть до исключения. (Этот «пленер» продолжался до конца 1980-х гг.) Условия проживания в полях/степях были чудовищными: привозная вода, антисанитария, бараки, продуваемые ветрами, – и весь день в поле, где надо было выполнить установленную (совхозом совместно с деканатом) «норму». Многие студенты не выдерживали: пускались в бега, их отлавливали, возвращали или исключали из университета. Зато студенческий фольклор цвел буйным цветом: «переделку» песни Юза Алешковского (1959) исполняло не одно поколение филфаковцев Ташкентского университета, правда, тогда, в советский период, слыхом не слыхивавших об Алешковском:

Товарищ Зинин, вы большой ученый –
В языкознании знаете вы толк,
А я простой хлопковый заключенный,
И мой товарищ сырдарьинский волк!

Зачем я здесь – я сам еще не знаю,
Но в ректорате, видимо, правы,
И вот сижу я в Сыр-Дарьинском крае,
Где раньше, может быть, сидели вы!

Вчера вы выгоняли двух студентов
Стипендии карающим мечом:
Один из них тащил с хирмана хлопок,
Другой, как оказалось, ни при чем.

Живите ж тыщу лет – желаю робко,
И как бы трудно не было б здесь мне,
Я знаю: будет очень много хлопка
На душу населения в стране!

(Зинин Сергей Иванович – зам. декана филфака в начале 1970-х гг., преподавал языкознание; здесь – аллюзия на работу Сталина «Марксизм и вопросы языкознания»; Сыр-Дарья – область, где чаще других находились студенты на «хлопке»; «тащили» хлопок те, кто по каким-то причинам не выполнил норму.)

К сожалению, Ташкентский университет не хранит памяти о столь знатной и знаковой для науки личности, как Е.М. Мелетинский: сомневаюсь, что и студенты современного филфака ТашГУ (да, собственно, и его уже нет, ныне НУУ – Национальный университет Узбекистана.) вряд ли знают, что в их стенах когда-то обитал великий ученый. (Автор этих строк, имея в прошлом непосредственное отношение к этому университету, слыхом не слыхивал от своих преподавателей, КТО прикоснулся к местной Alma mater. Опрос выпускников филфака ТашГУ разных поколений дал тот же результат.)

Труды Е.М. Мелетинского, в частности «Поэтика мифа» (1976), его проект – двухтомная энциклопедия «Мифы народов мира», «Мифологический словарь» и др. стали классикой фольклористики и гуманитарии. Не случись на пути Елеазара Моисеевича Ташкента – как бы сложилась его жизнь?

«…Это многое определило в моей последующей судьбе», – подводит итог своему Ташкенту Мелетинский.