Лазарь Маркович Чухович Ташкентцы

Boris Chukhovich

21 декабря не стало моего отца, Лазаря Марковича Чуховича. Он умер в 99 лет, прожив, как сам говорил, жизнь “трудную, но счастливую”.

Расскажу немного о его профессиональной деятельности.
Отец длительное время работал в двух крупнейших проектных институтах Узбекистана: Узгоспроекте и Ташгипрогоре. С 1963 по 1992 год он занимал одну и ту же должность ГАПа (главного архитектора проектов). От повышений отказывался.

Любил работу, семью и речку Анхор, в которой дважды в неделю летом и зимой устраивал по часовому заплыву. Павильон “Моржи”, который помнят многие ташкентцы, был построен по его чертежу.
Он запроектировал несколько микрорайонов и кварталов в Ташкенте, Чирчике и даже Махачкале, куда его командировали после дагестанского землетрясения 1970 года (махачкалинцы до сих пор называют этот район “Узбек-городок”). Думаю, в домах, построенных по его проектам, сегодня живет не меньше 100-150 тысяч человек. Он также был автором Дворца культуры металлургов в Чирчике, одного из домов по ул.Шота Руставели в Ташкенте, участвовал в проектировании ташкентского ипподрома, работал над созданием школ и больниц. Среди его нереализованных проектов я бы выделил предложение по бруталистской реконструкции “Пахтакора” с новыми мачтами освещения, а также проект расширения Торговой палаты/Дома техники по ул.Навои. Иногда его фамилия упоминалась в журнальных публикациях о рынке Чорсу, однако отец этот объект не любил, считая его безвкусным. Собственные фрагменты рынка он стремился решать нейтрально и пластично, вторя архитектурной ткани “Старого города”. Фотографий и эскизов его проектов почти не сохранилось, но по Чорсу я в 2021 году обнаружил два листа в архиве Ташгипрогора.

Он проявлял изрядную изобретательность в рационализации типовых проектов – думаю, идея сэкономить миллион рублей на оптимизации часто воспроизводимой детали его вдохновляла больше конкуренции за место в архитектурном пантеоне. Подобно бартовскому скриптору, он согласился на роль медиума, дающего форму принципам индустриального домостроения и рационального планирования. Но одновременно он напоминал и практики 1920-х с их стремлением к “органическому процессу, дающему стандартные решения и содержащему все предпосылки для совершенствования стандарта”. Читая тексты Гинзбурга, Гана и Ханнеса Майера с их лозунгами о ликвидации “индивидуалистов-прелюбодеев архитектуры” и “архитектуры как самовыражения художника”, я нередко узнавал фигуру отца. При этом он тонко чувствовал пропорции и пространство, а в том, что касается построения перспектив, безошибочно улавливал любую погрешность. Фундаментальность его знаний по спектру архитектурных дисциплин от рисунка и скульптуры до начертательной геометрии и сопромата меня поражала – последние два предмета он мог бы успешно преподавать в архитектурном вузе.
Среди коллег отец уважал архитекторов-универсалов, в тонкостях знавших свое дело. Имена двух “Вилек” (Спивака и Муратова), “Вовки” Филимонова, “Кости” Крюкова, Серго, Генриха, Савелия и других регулярно всплывали в его вечерних рассказах. Понятно, что у него не заладились отношения с Андреем Косинским – отца раздражала навязчивая и не всегда честная самореклама. Но еще больше он не выносил назначенцев, которые “пост заняли, а профессию нет”. В номенклатурном начальстве таких было в избытке. С ними отец себя вел сдержано, спины не гнул. Конечно, он не всегда публично произносил вслух, что думал, но я не помню ситуаций, когда бы он говорил нечто, чего не думал. Полагаю, небольшое количество заказанных ему индивидуальных объектов в немалой степени объясняется этой чертой его независимого характера. При этом он был одарен природной благожелательностью, что неизменно вспоминали его коллеги, с которыми мне позже выдалось общаться.
Думаю, отношение к советской номенклатуре он вынес из фронтового опыта. В 17 лет он поступил в снайперскую школу, а затем добился отправки на фронт. Прошел через Румынию, Венгрию и Австрию, участвовал в штурме Будапешта и Вены. Снайперы воюют на передке. Он был ранен, в 18 лет стал лейтенантом и командиром взвода, ходил в разведку боем, приводил “языка”. Представления о военной дисциплине он перенес на гражданскую службу – а обитатели высоких кабинетов, как мне кажется, ассоциировались в его голове со штабистами, надувающими щеки и коллекционировавшими регалии.
Конец СССР для него означал и завершение профессиональной деятельности – найти себя в каримовском Узбекистане отец не пытался. Подобно Кандиду Вольтера, он принялся возделывать шесть соток в дачном поселке под Ташкентом. Последние 25 лет, проведенные в Монреале, стали для него временем сначала активного познания, а затем созерцания. За исключением последних – тяжелых – месяцев жизни он всегда находил нечто, от чего мог получить удовольствие, а за его благожелательность его с улыбкой встречали всюду, где бы он ни оказывался. Архитектуру в Канаде он, впрочем, не жаловал – парадоксальным образом, она ему казалась однообразной.
Отношения отцов и детей не бывают простыми – в какие-то периоды наши не были исключением. Но сегодня мне трудно перечислить все, за что я ему благодарен. Думаю, дальше список обречен увеличиваться