Самолётики Разное

Александр Колмогоров

Пятница. Теплый июльский вечер.

Николай мается. Ждет ужина. Поглядывает то в окно, на кур у ворот, то на жену, сидящую за столом.

— Маш, все остынет. Вон, уже коров гонят.
— Не остынет. Допишу Любе письмо и сядем.
— Да успеешь, допишешь.
— Ага! Выпьем, мозги затуманятся. Какое тогда письмо?
— Наоборот. Просветлятся.
— Не мешай, Коль. Немного осталось.

Николай закуривает. Снова смотрит окно.

Их корова Зорька сама заходит во двор в приоткрытые ворота. Пьяный уже сосед Серега старается перекричать мычание коров и репродуктор на столбе, из которого льется песня «Русское поле». В глазах его — искренняя, слезная солидарность с певцом, в голосе – остервенелая попытка доказать, что проникся и переживает он слова песни сильнее поющего артиста. Обут Серега изобретательно: на правой ноге у него запыленный сапог, на левой — черный, дырявый на пятке носок.

Николай наблюдает за ним какое-то время. Потом вдруг возмущается:

— Вот чего они нас переименовали? Был совхоз Неприк. Так нет. У кого-то зачесалось, твою мышь! И стал Новый Кутулук!

— Не сбивай, Коль, — отмахивается жена, — вот Любаша пишет, у нее был инфаркт.

Николай оборачивается к ней.

— А что, у женщин тоже бывают инфаркты?

— Коль, ты дурак? Или придуряешься?

Дородная высокая Маша смотрит на своего худого, жилистого мужа раздраженно, подозрительно: никогда не поймешь, серьезно он говорит или шутит вот так, по-дурацки.

Из соседней комнаты выходит их пухленькая восьмилетняя внучка Аня. Николай спрашивает ее:

— Кончился фильм? Всех постреляли?

— Нет, деда. Конец хороший. Все фильмы кончаются хорошим. Правда же?

— Ну, да. Бывает. – Нехотя соглашается Николай.

— Иногда взрослые фильмы кончаются печально. А детские – всегда хорошим!

— Детские – хорошим…

Он уже отвернулся от нее, снова смотрит в окно.

А там ветер усиливается. Все приходит в движение. Раскачивается, топорщится, вибрирует. Куры прижались к забору. Их перья дыбятся, дрожат. Глупый щенок стоит посреди двора, удивлено смотрит на хвост, которым кто-то играет, подбрасывает вверх. Он испуганно прислушивается. Наконец нерешительно лает. Ласточек сдувает с проводов. Они цепляются за них когтями. Хлопают крыльями, пытаясь удержать равновесие. Одни облака недвижны. Облака, тучи и камни. Но, кажется, что и они придут сейчас в движение.

— Люба пишет, сын уехал в Ростов. – Говорит Маша. — Еще пишет: сводим концы с концами.

— Это в городе? – откликается Николай. — Там же все есть.

— Все есть! Там за все платить надо. – Возражает Маша. — Это у нас все есть. Худо-бедно. Картошка, молоко, грибы, ягода… Надо посылку ей послать, Коль. Сала, картошки. Грибов баночку.

Николай пожимает плечами.

— Уж тогда лучше сушеных. И бутылку самогона. Сашке.

— Ты только про бутылку и можешь!

— Бутылка, мать, иногда вещь козырная. — Николай щурится от табачного дыма. — Когда я служил, нам на заброшенный полигон пригнали как-то пять старых грузовых машин. Они должны были стать мишенями. Для истребителей с соседнего аэродрома. Так мужик из ближнего села выпросил одну из них за две бутылки водки. Во как! Грузовую! За две бутылки. А ты говоришь…

Маша подозрительно смотрит на мужа.

— Сам сочинил? Или кум подсказал?

— Твою мышь! Не верит! – Николай с обидой, ища поддержки у внучки, взмахивает руками. — Да не пить мне до конца дней, если вру!

Маша смотрит на него пристально. Понимает, что сегодня письма ей дописать не дадут. Она вздыхает. Убирает листок и ручку на комод. Идет на кухню.

Ужиная, они с удовольствием, с веселыми и грустными подробностями вспоминают семью Любы, ташкентской подруги Маши. То, как дружно, по-соседски они жили, как пельмени лепили по праздникам, винегрет нарезали, как песни пели в застолье.

— Ань, у тебя открытки с розочками остались? – спрашивает Маша внучку.

— Есть одна, — отвечает Аня.

— Завтра дашь мне? У Любы шестнадцатого день рождения. Как раз письмо и дойдет.

Аня кивает.

— А сегодня какое? – спрашивает Николай.

— Так тридцать первое, кажись, — Маша смотрит на внучку. Та кивает.

— Твою мышь! Забыл…

Николай встает из-за стола, забирая на треть недопитую бутылку водки.

— Что ж ты раньше-то думал? – с укором говорит Маша. – Неужели на ночь глядя поедешь? У меня вон коленки болят, чешется за ухом – к дождю.

— Съезжу, бабка. Не размокну. — Николай подмигивает внучке.

Он выходит, чуть пошатываясь, в сени. Надевает выцветшую клетчатую рубашку с длинными рукавами, кепку. Маша с внучкой видят в окно, как он открывает ворота пошире, потом двери сарая. Слышат тарахтение мотора мотоцикла.

— Закрыть ворота, баба? – спрашивает Аня.

— Не надо, скоро вернется, — отвечает Маша, — ты лучше летнее задание свое почитай.

— Ой, баба! Успею. Целый месяц еще… А чего деда в конце месяца на тот берег ездит, где брошенные дома?

— Ездит, значит надо. Доедай. А то расти не будешь.

Аня лениво возит вилкой по тарелке остывшую картофелину.

— Баба, а почему там никто не живет? Из-за кладбища?

— Ешь, говорю. Не из-за кладбища. Просто… место такое. Никудышнее.

Маша вздыхает. Отворачивается к окну. Внучка быстро перекладывает картофелину в тарелку, из которой ел дед.

— Баба! А почему дядя Сережа говорит, что деда наших мужиков не уважает?

— Потому что дурак твой дядя Сережа! И алкаш. В любой день надраться готов. Когда хоть рубль зашибет. А дед с ним не пьет. Только по выходным себе позволяет.

Тем временем за окном полил дождь.

«Ява» Николая мчала по совхозной дороге, виляя, подпрыгивая на кочках.

Переехав мост через реку, Николай задрал голову, подставил лицо под водяные струи, запел-закричал:

— Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших крыл!..

Так, с песней, доехал он до серых просевших изб без окон и дверей.

В стороне от изб, на отшибе, стоял полуразрушенный рассохшийся ангар, похожий то ли на дырявый дирижабль, то ли на сбитый, с пробоинами, самолет без крыльев. Николай подкатил к нему и, не сбавляя скорости, лихо заехал внутрь.

Внутри ангара было пусто и пыльно. Из щелей, оконных пустот и прорех в крыше дуло, в них залетали брызги дождя.

Николай повернул руль так, чтобы свет фары осветил дощатую часть стены в пространстве между двух пустых окон. На ней стали отчетливее видны маленькие нарисованные самолетики, — целая эскадрилья.

Из-под мешка в мотоциклетной коляске Николай достал бутылку с недопитой водкой. Присел на деревянный ящик у окна. Отхлебнул пару раз. Закурил беломорину.

Он курил и бормотал что-то себе под нос. Потом достал из кармана красный карандаш. Подошел к эскадрилье на стене. Написал: 31. 07. 2003. Нарисовал еще один маленький самолетик. Просто. Быстро. Четырьмя линиями. Первая линия – корпус. Вторая – правое крыло. Третья – левое. Четвертая, короткая линия – хвост. Все! Даже колес не рисовал. А зачем самолету колеса, если он – в полете?

Николай допил водку. Нетвердой походкой подошел к окну. Замахнулся, чтобы выбросить бутылку. В этот момент надрывно кашлянул гром, сверкнула молния. Высветились зеленые заросли крапивы, разлапистый куст калины, похожий на покосившуюся копну свежескошенного сена.

Перед кустом калины стоял волк.

Николай так и замер — с поднятой бутылкой в руке.

«Забыл двустволку, ишак, — промелькнуло в мозгу, — как же теперь?»

Разговоры о волке ходили вторую неделю.

Первым его заметил на опушке леса хромой пастух Петрович. Он тогда выстрелил в него из ружья. Спугнул. Промазал. И, вот теперь, серый стоит в десяти метрах от Николая.

«Разбить бутылку о подоконник? Чтобы в руке осталось горлышко с зубьями? Нет. С «розочкой» обороняются от другого зверя. Тут что-то другое нужно придумать»

Не сводя глаз с двух зеленых точек, светящихся в темноте, Николай медленно попятился к мотоциклу. Уткнулся спиной в руль. Развернул его так, чтобы луч осветил куст калины.

Волк, щурясь, попятился. И снова замер.

Николай нащупал кнопку сигнала. Нажал на нее.

Услышав резкий звук, волк отпрыгнул под куст. Но не ушел. Теперь из-за мокрых веток была видна только его морда с прищуренными внимательными глазами.

Николай поднял обломок оконной рамы с торчащим гвоздем. Погрозил им.

— Иди отсюда, гад.

Волк не шевельнулся.

— Я тебя не боюсь, слышишь?

Николай ждал ответа от волка.

— Ты понял? Вали отсюда. В свой лес.

От выпитой водки, шума ливня, грохота грома сознание Николая мутилось. Ему показалось, что волк слушает его внимательно. Пытается понять.

— Иди. Давай, по-хорошему… Без тебя тошно, слышь? Думаешь, мне тут… на тракторе… Я двадцать лет собирал «Илы». А теперь в тех цехах… казаны, сковородки, твою мышь!..

Николай усмехнулся. Отчаянно мотнул головой.

— Да-а-а! Вот бы порадовался Валерий Палыч Чкалов… если бы узнал… про завод своего имени!.. Самолеты собирали. В войну. И потом… Да еще какие, твою мышь! А теперь сковородки… Ты хоть это сечешь, серый?

Николай завелся, увлекся. Стал бессвязно рассказывать о своем сборочном цехе, своей бригаде. О красивом алюминиевом корпусе «Ила».

— Каждого тридцатого, тридцать первого подводили итоги… месячные… Нам, ударникам, премии… И вот теперь, тут, подвожу итог… каждый месяц. Свой итог, понимаешь? Рисую их на стене… А ты говоришь!..

Первоначальный испуг, который Николай ощутил при появлении волка, исчез. Выговариваясь, он не заметил, как и сам волк тоже исчез. То ли устали глаза хищника от яркого света, то ли понял, что силы не равны. А, может, просто почуял состояние человека. Пожалел его.

— Волк… Ты где? Ушел, что ли? А?..

Николай пристально разглядывал куст и пространство вокруг него.

— Погоди… Я же еще не все…

По дощатым стенам ангара стекали струи воды. По щекам Николая слезы.

Ему стало жалко себя, заброшенного судьбой в самарскую глубинку, волка, который бродит, голодный, в темноте под дождем… И самолетов, которых он, Николай, собрать не успел.

Не помня, как, на автопилоте, доехал он до своего дома.

С трудом, не сразу, вкатил мотоцикл в сарай. Упал рядом с ним.

Николай больше никогда не ездил на другой берег, к самолетикам на стене.

Отпустил их. Навсегда.