Новый и Старый Ташкент Старые фото

Пишет rus_turk.

А. А. Кауфман. По новым местам. (Очерки и путевые заметки). 1901—1903. — СПб., 1905.

Случалось ли кому-нибудь из вас, читатель, бывать в городах нашего европейского и азиатского Востока, вроде Оренбурга, Омска, Красноярска, Благовещенска? Если бывали, то вы, конечно, представляете себе, какую безотрадную картину должны являть собою русские города Туркестана, заброшенные среди выжженных солнцем среднеазиатских пустынь!.. Но представление ваше, читатель, окажется, если вы попадете в Среднюю Азию, не имеющим ничего общего с действительностью.

Та же вода, которая разносит жизнь по всему краю, которая превратила в густонаселенные, цветущие оазисы голые когда-то пустыни, — эта же вода, взятая из сооруженного туземцами, чуть ли не при Тамерлане, арыка, до неузнаваемости изменила физиономию русского города.

Попав в Ташкент, вы с изумлением видите себя среди сплошного, чисто итальянского сада, в густой зелени которого тонут одноэтажные, по большей части аккуратно и не без вкуса выстроенные, светлоокрашенные каменные домики. Вечером даже старожил нелегко ориентируется в городе: при слабом, поглощаемом густою листвою свете керосиновых фонарей, едва мерцающих среди темной южной ночи, все улицы похожи одна на другую: это все — широкие, прямые, по большей части шоссированные (впрочем, плохо шоссированные!) аллеи, и по обеим сторонам каждой из них, питаясь водою из пробегающих тут же небольших арычков, высятся густо посаженные, в два ряда, деревья. И что за деревья!.. Гигантские пирамидальные тополя, айланты, с их громадными перовидными листьями и кистями желтовато-белых или красных семенных крылаток, абрикос, шелковица, развесистый чинар, или платан, кое-где туйя, адамово дерево с остроконечными большими листьями и длинными, узкими стручками, и удивительные карагачи, с их густою яйцевидною кроной, не оставляющею никакого просвета для палящих солнечных лучей… И благодаря постоянному поливу, при горячем среднеазиатском солнце и благодатной лёссовой почве, деревья достигают прямо-таки необыкновенного роста: тополь в пять-шесть лет вырастает на полную высоту; деревья 25- или 30-летнего возраста имеют десять, двенадцать вершков, а то и аршин в поперечнике. При каждом доме — сад, с тою же чудною растительностью; несколько прекрасных общественных садов, — словом, читатель, нигде в России вы не найдете, в большом городе, такого изобилия зелени и такой массы тенистой — слишком тенистой! — прохлады.

Но те же самые небольшие канавки, расположенные по обе стороны каждой улицы и забегающие во все дворы, — канавки, которые всюду разносят жизнь со своею весело журчащею, слегка мутною водою, — эти канавки, вместе с жизнью, всюду разносят и малярию. Малярия — это властительница дум русских жителей Ташкента, и куда вы ни зайдете, начиная от просторных, тонущих в дивном саду генерал-губернаторских палат и кончая скромною квартирой мелкого чиновника или торговца, — везде вы непременно услышите разговоры о малярии и почти везде увидите больных этою скверною болезнью. И малярия, действительно, носится здесь в воздухе: благодаря массе воды и тени, жара во время дня — не такая жгучая, как на открытой неорошенной степи, но зато тяжелая и душная, а вечером, среди самого жаркого лета, чувствуется пронизывающая сырость.

Ташкент — по преимуществу город военных и чиновников, административный центр обширной окраины, до сих пор еще состоящей на военном положении. На каждой улице — вывески штабов, управлений и канцелярий: на каждом шагу кокарды офицеров и чиновников и красные шаровары солдат.

Магазинов и лавок в русском городе очень мало, и все они обслуживают того же офицера или чиновника. Только в самые последние годы Среднеазиатская дорога соединила Ташкент с Россиею, и то — очень длинным и кружным путем; строится Оренбургско-Ташкентская железная дорога, обещающая открыть край настежь для нашествия капитала, и уже теперь ташкентский район сделался одним из важнейших центров туркестанского хлопководства. Все эти новые явления обещают сделать русский Ташкент важным промышленным или, по крайней мере, торговым пунктом. Но это — в будущем, а пока постройка железных дорог и хлопковая горячка отразились только крайнею дороговизною жизни…

— Жить просто нельзя стало в Ташкенте, — жалуется местный служащий обыватель. — Цены на квартиры — выше петербургских; пять комнат, положим, больших, но никаких удобств — пожалуйте 900, а то и 1.200 рублей; прежде, бывало, за три тысячи можно было дом построить, места отдавали по двадцати копеек за сажень, а теперь не угодно ли заплатить за сажень 25—30 рублей, а на бойких местах и того больше. За лучшие дрова платили рубля по три; а теперь за таловые отдайте по семи, и горят как трут; а фруктовые дрова [за отсутствием естественного леса на топливо идут старые деревья из фруктовых садов] — по десяти да по двенадцати рублей сажень! Джугару покупали по семи гривен за пятипудовый мешок — теперь восемь гривен пуд; давно ли каждый подпоручик держал по две, по три лошади — прокормить лошадь стоило три рубля; а теперь тридцать рублей в месяц! Малайка [собирательное имя или кличка для прислуги и работников из туземцев] простой — вот который двор подметает — прежде жил из-за хлеба, — много дашь ему три рубля, а теперь меньше двенадцати рублей не сыщете!..

Но жалуются, кажется, только служащие, люди двадцатого числа, которых повышенные оклады, огромные при былой дешевизне, оказываются очень скудными при теперешних ценах. Неслужащий народ не жалуется: как и на нашем Дальнем Востоке, где-нибудь в Владивостоке или Благовещенске, здесь дороги всякие продукты, но еще дороже — люди и их труд.

Но и люди двадцатого числа, несмотря на лихорадки, несмотря на дороговизну, тоже часто привязываются к Туркестану. Нечего уже и говорить о так называемых «старых туркестанцах» (ни в каком случае не смешивать с щедринскими ташкентцами!) — во многом симпатичный тип, если не вымирающий, то во всяком случае уже теряющийся среди массы наезжего люда; для них Туркестан — вторая родина.

Но даже люди, сравнительно недавно приехавшие, сплошь и рядом укореняются в крае и не мечтают о возвращении «в Россию». Что их привязывает к краю, — они часто сами не могут сказать. Но не последнюю роль играют горячее южное солнце, длинное лето и яркая природа, после которых как-то странно возвращаться куда-нибудь в Москву, с ее полугодичною зимой, или Петербург, с его туманами и слякотью.

Как я уже сказал, русский Ташкент на вид — довольно благоустроенный европейский город, хотя в нем почему-то нет не только электрического освещения, но и такой вещи, как телефон, везде привившийся даже в Сибири. Прекрасные тротуары из сырцового кирпича, тщательная и даже чрезмерная — с точки зрения малярии! — поливка улиц, библиотеки, музеи, хорошие на вид магазины (торгующие, впрочем, почти исключительно второсортным товаром), причем внешнее благоустройство русского Ташкента покоится, главным образом, на нераздельности его приходного бюджета с бюджетом туземного, сартовского города. Но на каждом шагу вы видите, что этот почти европейский город заброшен в самое сердце Средней Азии.

Вот, наперерез Константиновского сквера, где на месте бывшей могилы «устроителя края», Константина Петровича фон Кауфмана (теперь прах его перенесен в собор), устроен оригинальный памятник, тянется караван верблюдов, несущих низкосортную московскую мануфактуру, «пунц», куда-нибудь вглубь киргизских кочевьев: а навстречу этому каравану, среди густого клуба пыли, несколько киргиз, в серых войлочных треухах, отороченных черною тесьмою, гонят отару выменянных, вероятно, на такой же «пунц» баранов, с отвисшими жирными курдюками.

По всем улицам, вперемешку с цивилизованными пролетками (извозчики, впрочем, почти исключительно сарты или киргизы), медленно двигаются скрипучие арбы, с их огромными, чуть не в два человеческих роста, широко расставленными колесами, так хорошо приспособленными для передвижения без дорог, через крупные рытвины и небольшие арыки; а на арбах — то снопы люцерны, в круглых плетеных кузовах, то мусор с какой-нибудь постройки, то горой наваленные дыни, то группа женщин-сартянок с наброшенными на голову, обязательно серыми, халатами и со спущенными на лицо частыми сетками из черного волоса.

Около присутственных мест всегда масса верховых лошадей на привязи, а по улицам то и дело снуют или стоят, небольшими группами, верховые киргизы или, чуть не волоча ногами по земле, проезжает сарт верхом на маленьком, длинноухом ишаке, который несет не только своего хозяина, но еще батман пшеницы или хороший вьюк люцернового сена.

На нашем Дальнем Востоке обязанности щедринского «мужика» всецело предоставлены китайцу, манзе: в Ташкенте эти обязанности, во всем их бесконечном многообразии, лежат на смуглом, чернобородом, по большей части благообразном сарте. Он, в чистом чичунчовом халате и в расшитой тюбетейке, встречает вас на пороге самых важных домов русского Ташкента и заменяет кухарку даже в среднесостоятельных русских семьях, которые не нахвалятся его честностью и трудолюбием. Оп является в гостиницу к приезжему «тюрэ», в виде комиссионера и фактора, предлагая найти ковры, лошадей, квартиры, а то и такой товар, о котором говорят шепотом и полунамеками; он же, в рубахе и широких шароварах, ходит по улицам с корзиной фруктов, заглядывая во все окна и оглашая воздух причудливо варьированными выкриками: «Крупно́й винагряд!», «Французской пырсик!», «Настоящий душэс!», и в тот самый момент, когда я пишу эти строки, я слышу в окно: «Та́вар не надо ли? шелковый платок? вышитой туфли?»

Сарт быстрыми и ровными взмахами ведра поливает улицу, стоя по колени в арыке, подметает колею трамвая, бьет щебень для шоссе. Он же, одетый в лохмотья или полуголый, строит все эти европейского вида дома, окружив постройку, вместо забора, камышовыми плетенками — «чиями» (совсем как в Италии!), и проезжая по улицам русского Ташкента, вы везде видите сарта, то штукатурящего по-европейски дом, то размешивающего кетменем лёссовую замазку для облицовки сложенной из комьев того же лёсса изгороди сада, то ловко перебрасывающего лёссовые кирпичи на крышу, где другой такой же сарт перекладывает дымовую трубу. А русский обыватель Ташкента привык и приспособился к своему «мужику» в тюбетейке и, как на Дальнем Востоке, выработал для разговора с ним особый жаргон, уснащаемый бесконечными «мало-мало» и отличающийся отсутствием склонений и упрощенными формами спряжений.

Открытый вагон трамвая битком набит публикой. Две-три русских физиономии, остальное — сарты в тюбетейках, изредка в чалмах, несколько сартянок, закрытых частыми волосяными сетками, несколько хорошеньких детишек, с черными, как изюминки, глазами. Хотя вагон открытый, но в нос так и бьет острый запах перепрелого пота, неотступно сопровождающий не успевшего понатереться около русских сарта.

Электрический трамвай появился в Ташкенте 29 декабря 1912 г.
(11 января 1913 г.); ранее, с 1901 г., действовала конка

— Вот ведь когда строили трамвай, — говорит мне мой спутник, ташкентский старожил, любезно взявшийся немного познакомить меня со Старым городом, — говорили, работы ему не будет: сарт, дескать, инертен и как привык ездить на арбе — у них ведь раньше арбы ходили в русский город, вроде дилижансов, по две копейки с физиономии, — так и вперед будет ездить. А теперь посмотрите-ка: всегда битком набитые вагоны…

Вот и Старый город: извилистая, вымощенная булыгой улица, с узенькими, высокими земляными валиками или тротуарами по бокам. По этой улице проходит конка, на ней же и разные продукты цивилизации вроде амбулатории (где только что отняли ноги у попавшего под конку сартенка!), русско-туземной школы, арестного дома; вправо и влево от нее, то в гору, то под уклон, ответвляются узкие боковые улицы и переулки, уже не мощеные, или совсем узенькие проходы, ведущие то к чьему-нибудь дому, то к арыку, то к ка́узу — небольшому общественному пруду.

По обеим сторонам и этой улицы, и всех других — бесконечный ряд невысоких, желто-серых, от лёссовой обмазки, по большей части двухэтажных построек: нижний этаж — либо конюшни, с узенькими, во всю длину, окнами или щелями, либо запертые на замок амбары, либо лавки, где торгуют дынями и жевательным табаком, цирюльни, чайханы, в которых на виду у всех бреются, распивают чай или просто, в самых непринужденных позах, предаются сладкому отдохновению.

В одном месте — ряд мастерских кузнечного цеха; также на виду у всех, кузнец работает сидя, как на стуле, на краю ямы, в которой поставлена его наковальня.

Во втором этаже иногда жилые помещения — комнаты, террасы с небольшими колонками, но чаще — тоже какие-нибудь амбары или склады; жилище свое сарт, как истый сын Востока, старается запрятать подальше от любопытных глаз.

Вперемешку с жилыми домами и лавками — несколько мечетей или медрессе, все того же желто-серого цвета, из характерного местного плоского кирпича, проложенного толстыми пластами лёссовой замазки, с плоскими, тоже желто-серыми, куполами и почему-то — с очень низкими минаретами, которые заканчиваются полукруглым куполком; на некоторых — полосы чудесных изразцов, с темно-синими и бледно-зелеными узорами. Зелени на улице не видно: но по-над невысокими домами и «дувальными» стенами видна масса зелени: как и все, что он имеет, сын Востока и свой сад прячет в глубине своей усадьбы.

— Вот это уж Азия! — восклицаю я, под впечатлением всей этой своеобразной картины, на фоне которой кишмя кишит пестрая, шумная, полжизни проводящая на улице толпа.

— Да, но сильно подчищенная, — замечает мой спутник. — Вот посмотрите — мостовая, немудрая, положим, а все-таки мостовая, да еще политая. А ведь несколько лет тому назад мы с вами задыхались бы от лёссовой пыли, а осенью тонули бы в грязи; впрочем, на боковых улицах и сейчас задыхаются и тонут… Ну, все-таки кое-какое освещение есть, что-то вроде ассенизационного обоза завели: теперь здесь воздух как воздух, а ведь еще несколько лет назад — хоть нос заткни.

Однако вагон добежал до конечного пункта. Несколько сот шагов пешком — и мы на базаре, в этом сердце азиатского города. Бесконечный лабиринт широких улиц и узких переулков, по обеим сторонам которых тянутся дощатые балаганы-лавки. Все улицы и переулки перекрыты навесом из нетолстых жердей, поверх которых кое-где набросана солома. Еще недавно над всеми улицами и переулками базара были устроены плоские земляные крыши; но после андижанского землетрясения начальство велело снять их и заменить нынешними легкими навесами. Но и под этими навесами — достаточно прохладно, и на постоянно поливаемых бурдюками улицах стоит, местами, порядочная грязь.

Недалеко от входа в базарный лабиринт мой спутник останавливается около сравнительно большой лавки, мало отличающейся, впрочем, на вид от других окружающих лавок: всякая мелкая, низкопробная бакалея, и только стоящие горою около лавки цибики чая позволяют предположить, что это — не простая мелочная лавочка. Перед лавкой стоит невысокого роста, худощавый, пожилой сарт, одетый немногим лучше и не чище, нежели все вокруг, с умным и серьезным лицом. Мой спутник подходит к нему и здоровается за руку.

— Это, — говорит он, обращаясь к сарту и указывая на меня, — мой знакомый, господин такой-то, приехал из Петербурга. А это Юсуп-аксакал, бывший базарный староста, хороший человек. Не пройдете ли вы с нами, Юсуп?.. Мы, может быть, ковры покупать будем, так вы нам поможете, да и так на базаре я один, пожалуй, запутаюсь.

Юсуп с видимым удовольствием соглашается быть нашим чичероне, и мы пускаемся в дальнейший путь уже втроем. Юсуп, видимо, пользуется на базаре большим почтением: везде, где мы проходим, ему делают кулдук — слегка наклоняются, прижимая обе руки к груди; более цивилизованные — впрочем, очень немногие — делают под козырек или даже приподнимают тюбетейку. Кто курит свой чилим [местное название кальяна], с поклоном протягивает его Юсупу, который делает глубокую затяжку.

На базаре самая строгая специализация. Каждый вид торговли, каждый промысел имеет свою улицу или свой переулок. Вот длинный и широкий мануфактурный ряд, с сравнительно большими лавками, где торгуют либо сарты, либо бухарские евреи, резко отличающиеся от сартов красивыми, правильными чертами лица, черными шапочками, вместо сартовских расшитых тюбетеек, и непробритыми на висках, хотя коротко подстриженными, прядками волос, выглядывающими из-под шапочки; это — туземные евреи, пользующиеся в Туркестане всеми правами местных обывателей, если только они или отцы их проживали в крае во время его присоединения.

Молодой еврей (г. Ташкент)

В мануфактурных лавках — местные бумажные материи, и тут же — «пунц» российских фабрикантов. Среди массы розничных лавок обычного восточного типа — несколько фабричных лавок, — Карла Шейблера, Морозовых и других, из Лодзи и подмосковного района. Вот шелковый ряд — шелковые и полушелковые материи, платки, косынки и т. п. Покупатели почти везде мужчины, и редко-редко на пороге лавок сидят женщины-сартянки, совершенно закрытые серыми халатами и волосяными фатами, и ведут какие-то переговоры с продавцом.

— Так вот у них и романы происходят, — говорит мой спутник. — Вот сидит она под своим халатом — кто ее знает, покупает она что, или совсем о другом речь. У них все это очень просто делается: выйдет сартянка на улицу, за водой или за чем другим; едет незнакомый сарт верхом на лошади или на ишаке, — зашли вместе в переулок, перекинулись двумя-тремя словами, и готово: села на круп лошади — и поминай как звали; как ее найдешь! муж и встретит — не узнает под фатою. Ну, положим, и ножом в бок такие романы тоже часто кончаются.

Узбечка с поднятой вуалью (г. Ташкент)

Еще и еще торговые ряды: вот специально сундучный ряд; вот ряд лавок с кошмами, деревянными остовами для киргизских юрт, грубыми коврами и другими атрибутами кочевого киргизского обихода; здесь длинный ряд небольших лавочек, где торгуют дынями и арбузами; там лавчонки с сартовским мылом, угольный ряд, бакалейная улица, где располагаются вперемешку, почти не отличаясь по наружному виду, маленькие торговлишки с несколькими десятками рублей оборотного капитала и большие оптово-розничные дела с оборотом в сотни тысяч.

На других улицах — ремесленники разных специальностей, которые тут и работают, тут и продают свои изделия. Громкий стук молотков по металлу привлекает нас в медный ряд: несколько десятков лавок, где куют медные изделия, делают на них высечки, лудят; на выставках готовые изделия — по большей части дешевые кумганы или медные ведра, но на вопрос Юсупа выносят и показывают нам и дорогие вещи, с чудною мелкою художественною высечкой.

Вот токарный ряд, где на глазах у всех точатся и отделываются ручки для бритв, детские люльки и всякие другие деревянные изделия; первобытного устройства токарный станок приводится в движение ремнем, который перекинут через ось и за который тянет то в одну, то в другую сторону полуголый сарт, помощник токаря. По соседству изготовляются деревянные частые гребни, которые выпиливаются ручною пилою на небольшом, остроумно приспособленном станочке. Вот продавцы тюбетеек. Заказчик выбирает у такого торговца материю и указывает рисунок шитья по одному из готовых, разложенных на прилавке штампов; торговец снимает мерку, тут же, на глазах у заказчика, выкраивает тюбетейку, отпечатывает на ней штампом рисунок и передает другому работнику, который делает вышивку и сшивает тюбетейку. Поблизости от мануфактурного ряда — лавки «машиначей» — портных, которые кроят и на машине шьют столь распространенные у сартов и у киргиз бухарские халаты.

— Вот вам и капиталистический промысел, — говорит мой спутник. — Эти машиначи все на торговцев работают, получают от них весь материал, приклад и шьют поштучно.

— А зарабатывают почем?

— Копеек по тридцати кругом. Это здесь вроде нормы; что ни работают, а заработок везде один — тридцать копеек в сутки. Да это и не так мало: ведь у них у всех, кроме промысла, и земля есть — хоть какой-нибудь клочок за городом, — а затем ведь, и какие же у них потребности!

Еще и еще разнообразные ремесленники. Вот, между прочим, пекаря, изготовляющие излюбленные сартовские лепешки; в пекарне работают трое: один раскатывает куски теста, другой на уже раскатанной лепешке накалывает зубчатым колесиком традиционные узоры, третий, полуголый, с головою, повязанною платком, влезает в жарко истопленную печь и прилепляет готовую лепешку к ее своду, где она печется «до готовности». Ряд серебряников, делающих разнообразные, по большей части очень грубые по отделке, но красивые по общему рисунку серебряные украшения.

А вот среди горы битого фарфора сидит старичок-клейщик, который как раз в данную минуту чинит разбитую чашку. Мы останавливаемся посмотреть, как ловко и быстро он делает свою очень тонкую работу: составив чашку, он особенным сверлом проделывает в ней небольшие дырочки, в которые вставляет металлические скобки — и починенная таким образом чашка служит, нередко, еще много лет. Юсуп тем временем перекидывается какими-то непонятными нам фразами со стариком, а старик, между делом, изподлобья рассматривает нас. К нам присоединяется еще какой-то зритель, тоже русский, в фуражке с кокардою и с толстою тростью в руках — тоже, очевидно, знакомый Юсупа. Старик и на него посматривает изподлобья, не задавая никаких вопросов и не проявляя особенного интереса. Случайно этот новый зритель, все время опиравшийся на палку, перехватывает ее за середину, — палка оказывается с большим серебряным набалдашником в форме фантастической птицы, не то орла, не то пеликана. Старик-клейщик сразу прерывает свою работу и закидывает Юсупа оживленными вопросами, все время посматривая на господина с птицей. Я разбираю слова «улькун-тюрэ»: старик принял трость с птицей за какой-то атрибут власти и решил, что владелец палки — какой-нибудь «большой начальник»…

Ташкент. Аш-хана. Паровые пельмени.
Ф. Ордэн (Н. Ордэ), конец XIX в.

Базар — сердце Старого Ташкента; сердце базара — широкая улица, сплошь занятая чай-ханами — чайными, и аш-ханами — харчевнями; вперемешку с ними то цирюльни, где сарты на виду у всех бреют голову и лицо, то лавочки, где продаются дыни и жевательный табак.

Употребление насвая

Тут же, на улице, стоят несколько морожеников — роль мороженого играет глыба снега, который поливается патокой и в таком виде подается потребителям; тут же и фонограф, с множеством слуховых трубок.

«Чайная» улица битком набита народом: во всех чайных масса сартов и киргиз, кое-где между ними русские, мещане или солдаты; на пороге одной из чайных попивает чай туземный полицейский, в длинном коломянковом халате и мерлушковой папахе, с жгутами и шашкой, как у настоящего городового, и мирно пьет чай из круглой чашки; завидев проходящих «тюрэ», из которых один в полувоенной форме, он приподнимается и делает под козырек.

В одном месте большое собрание народа: тесными рядами, по обеим сторонам улицы, сидят сарты и киргизы, в чалмах, тюбетейках и серых войлочных треухах, а посреди улицы стоит длиннобородый старик, в белой чалме, опираясь на длинный посох, и что-то оживленно рассказывает, усиленно жестикулируя и оборачиваясь то к одному, то к другому ряду своих слушателей; порой он прерывает свое повествование каким-нибудь вопросом; ему отвечают из толпы, иногда много человек зараз, иногда только один или двое, сидящих прямо против старика и, по-видимому, поддерживающих с ним особенно оживленную беседу. Это — «маддах», профессионал-рассказчик, который ходит по чай-ханам и увеселяет публику рассказами на всевозможные темы; чтобы не дать остыть живому интересу публики, он пересыпает свой рассказ разными вопросами, а среди слушателей сидят его негласные помощники, которых обязанность — отвечать на его вопросы и таким образом придавать представлению «маддаха» вид оживленного диалога. Окончив какой-то длинный рассказ, маддах обходит публику и собирает подаяния. Я тоже даю какую-то мелкую монету.

— Вот ему и тема для следующего рассказа, — говорит мой спутник, — как пришел на базар большой тюрэ, и как он, прослушав рассказ маддаха, щедро одарил его.

Юсуп утвердительно кивает головой.

Немного дальше, опять, сплошные ряды сидящих по обеим сторонам улицы пестрых халатов, все в чалмах или тюбетейках — киргизских треухов не видно. Здесь уже нет никакой центральной фигуры, а просто ведется какой-то оживленный общий разговор.

— Масляка́т держат? — спрашивает мой спутник Юсупа.

— Так тошно, маслякат, — отвечает тот.

Это, оказывается, сарты собрались обсуждать какие-то свои общественные дела.

Еще дальше — опять небольшая кучка халатов, на этот раз уже не сидящих, а стоящих, а посреди этой кучки, оживленно жестикулируя, громким и резким голосом что-то рассказывает точно сошедший с верещагинской картины дервиш, в остроконечной расшитой шапке, обмотанной белою чалмою, в грязном и ободранном халате, с посохом и с висящею через плечо дорожною флягой из тыквы-горлянки: рассказывает, очевидно, о святых местах, чудодейственных могилах и благочестивых ишанах. Тут же среди толпы похаживает мальчуган с корзиною небольших, незатейливо связанных букетов.

— Это для кого букеты? — спрашиваю я моего спутника.

— Как для кого! Сарты страшно любят цветы… вот посмотрите, — указал он мне на несколько человек из толпы: из-под тюбетеек выглядывали, падая на лоб, небольшие веточки цветущей люцерны.

Заглянули в две-три чай-ханы: все они более или менее одного типа; чай из круглых фарфоровых чашек, сартовские лепешки, дыни, горою наваленные у входа; в углу обязательный чилим, из которого, по исконному обычаю, может сделать затяжку каждый прохожий, хотя бы он и не потребовал никакой платной порции, и тут же обязательная туземная гитара, или домра; на ней играет каждый потребитель, которому захочется усладить свой кейф тихим и меланхолическим перебиранием струн; в некоторых висят своеобразные конические клетки с перепелами, которые воспитываются то для пенья, то для боя.

Курение чилима

Однако чистота во всех этих чайных более нежели сомнительна, и потому мы направляемся пить чай в более культурную чай-хану, известную и среди жителей русского города. Передняя часть ее предоставлена туземцам, которые попивают чай, сидя на корточках на достаточно грязном ковре; тут же в переднем углу сидит на корточках небольшой оркестр — четыре человека, исполняющие, между прочим, и русские песни; за переложение их на туземные инструменты содержатель ханы получил даже, как гласит висящий на стене диплом, какую-то награду на местной выставке. Задняя часть чай-ханы, с окнами, выходящими на большой, обсаженный деревьями арык, предназначается для привилегированных посетителей из русского города, — здесь стоит несколько столов со стульями и не слишком мягкими диванами. Мы располагаемся, вместе с Юсупом, за одним из них; нам подают порцию чая, те же сартовские лепешки, еще какое-то печенье и тарелку с фруктами, персиками и виноградом; мой спутник и Юсуп делают по затяжке из чилима, и лишь после того приступают к чаепитию.

— Хорошо, небось, сегодня торгуете? — спрашиваю владельца чай-ханы, довольно порядочно говорящего по-русски. — Вот сколько народу!..

— Напротив, — вмешивается в разговор мой спутник, — завтра пятница, большинство разъехалось по своим садам. Вы, пожалуй, Юсуп, — обратился он к нашему чичероне, — тоже уехали бы, если бы мы вас не задержали?

— Нет, у меня дела есть в городе, — отвечал тот, — ужо́ вечером поеду. А уж разъехалось-то, правда, много: лавки, пожалуй, наполовину заперты, да и покупателей мало. Это Николай Семеныч — так звали моего спутника — верно говорит: здесь у каждого, кто только не самый бедный, за городом сад: сам неделю в городе сидит, на базаре торгует или ремеслом занимается; а женщины с детьми, а у кого есть — малайка, в саду работают. А на пятницу каждый в свой сад едет; отдыхают, по очереди друг к дружке в гости ездят — это у нас «габ» называется; теперь вот только худо стало по садам жить…

— Что́ так?

— Да вот, дорогу строят: рабочие отовсюду набрались — все больше персы; грабежи пошли, убийства…

На широкой базарной улице слышится какое-то особенное движение: едет офицер верхом, за ним два верховых туземных полицейских; все, кто сидел, встают и делают кулдук.

— Полицмейстер туземного города, — говорит Юсуп, — хороший господин…

— Разве при ханах начальники не лучше были?

— Что вы, помилуйте, — чуть не испуганно восклицает Юсуп, — разве можно говорить!.. При хане — просто беда было: тогда нельзя было такой халат надеть, как этот! — и Юсуп указал на свой хотя и довольно потрепанный, но все-таки чичунчовый халат. — Как только узнал бы датха́, что у меня деньги есть, сейчас бы какое-нибудь дело завел, самого в тюрьму, а деньги — часть хану, а часть себе… Не дай Бог!.. Что в вахф отдано, только того и не трогали…

— Ведь вы знаете, — вмешался мой спутник, Николай Семенович, — здесь ведь почти все лавки и кругом караван-сараи — все это вахфы: к мечетям приписаны, к медрессам. Ну, мечетям и медрессе, конечно, немного достается, главный доход идет мутавалию — душеприказчику, из потомков завещателя, который заведует вахфом. В сущности, из-за этого больше и вахфы учреждались: оставить имущество просто детям — того и гляди на хана отберут; ну и завещали в вахф, а потомков мутавалиями назначали; самое лучшее было обеспечение — хан не отберет!..