Улица Кометная История

Татьяна Вавилова пишет в ФБ.

Этой улицы нет очень давно, да и тех, кто на ней жил когда-то, почти не осталось. Маленькая, немощеная, застроенная одноэтажными домиками, она осталась лишь на карте 1932 года. Никому не приходило в голову фотографировать Кометную и её обитателей, но, увидев картины художницы Дилором Мамедовой, я вдруг поняла, – вот они, дворики, где я выросла, очаг, у которого сидела загипнотизированная огнем, айван, где пила чай, поджав неудобно ноги.

Картины настолько точно передавали облик нашей махалли, что сразу захотелось бежать туда, где когда-то вились пересекаясь маленькие улочки и переулки, гляняные и каркасные домики окнами во двор и записать возникшее в памяти.

На месте той махалли и улицы Кометной стоят старые здания общежитий института ирригации, жилые многоэтажные дома, физико-технический институт и метеослужба с красным шаром на крыше. Проложены новые дороги – Тимирязева (Бодомзор) и та, что соединяет Энгельса с Новомосковской – Осиё. По ней одно время ходил 29 трамвай с Юнус-Абада на Высоковольтную и ТТЗ. Перекресток этих улиц и был центром махалли. Всё это не сразу застраивалось, поэтому от махалли отрезали куски постепенно и окружали ее строительными площадками год за годом много лет, пока не снесли и наш дом у ворот обсерватории, один из последних. Жизнь наша в этом районе началась в 1947 году, когда папа перевез семью с Жуковского, где три поколения размещались вместе, в съемную квартиру на улице Кометной.

Кометная в ту пору не слишком отличалась от кишлака, хотя была недалеко от центра – сквера. Центр называли «городом», туда никто из нас никогда не ездил, только пешком. Близко было по тогдашним меркам. Наше жилье на Кометной трудно и квартирой назвать. Проходная комната в еще не совсем достроенном новом доме Ивана Ивановича Конакова, бывшего сослуживца моего деда по работе в коммунальном банке. Дом стоял в самом начале Кометной, на углу с Обсерваторской и был одним из первых европейских застроек в этой части города. Сын Конакова, Александр, танкист, всё еще не вернулся с фронта, задержался в Саратове, у родных жены Дуси, тоже фронтовички. Предприимчивый Иван Иваныч решил подзаработать и сдать временно две комнаты, предназначенные для молодой семьи. В одной жили мы, в другой больная бабушка с взрослой внучкой. Двери между комнатами не было, только занавеска, через которую я носилась через обе комнаты от входной двери до кровати бабушки. От той жизни осталось мало впечатлений. Помню лишь залитую солнцем террасу и маму, напевающую «Тёмную ночь». Полы Иван Иванович из экономии не покрасил, поэтому мама, стоя на коленях, добела скребла доски ножом и пела. Перед террасой — огород. К аккуратным грядкам с зелеными кочанами капусты и красными помидорами Иван Иваныч запретил мне даже приближаться, а меня так тянуло пробежаться по дорожке вглубь, к малиннику и заглянуть в самую чащу. Но вместо меня по огороду ходили горлинки да и сам хозяин.))

Вскоре приехал хозяйский сын и папа срочно перенес наши немудреные пожитки в другой двор, наискосок через улицу. Нашим новым хозяином стал сероглазый, крепкий Хаит. Жену его звали Кумри, с ними жили дети, Бахтияр, Рано, Дильбар и маленький Атхам. В отдельном помещении — мать Хаита, его сестра Хури и два брата, Хамид и Хоким. Я хорошо помню все имена потому, что мы много лет общались с семьей Хаита, вплоть до сноса Кометной. Двор был очень похож на тот, что нарисовала Дилором Мамедова. Особенно очаг во дворе. Моё самое любимое место! До сих пор люблю живой огонь, потрескивание дров, и да, запах горящего кизяка! А аромат готовящейся шурпы! Я ждала, когда сварится картошка. Никогда больше не ела такой вкусной картошки! Кумри-опа доставала мне из казана горячую, целехонькую картошку и подносила на шумовке на пробу – сварилась ли. Дули мы на нее вдвоем изо всех сил. Рядом с кухней располагалась наша кибитка под саманно-земляной крышей. Весной крыша покрывалась алым ковром маков. Такие же расцветали на дувале. В кибитке была маленькая комната с земляным полом и крошечная передняя, заменявшая коридор с кухней, а в ней хранилище для угля в зеленом военном ящике из-под патронов или еще от чего-то, не знаю. Перед ящиком поставили чугунную буржуйку, на ней готовили и ею обогревались. Зимними вечерами, ожидая папу с работы, мама кипятила на печке чайник и пересказывала мне притчи из библии вместо сказок. В комнате стоял стол с керосиновой лампой, стулья, постели для родителей и моя. Книги на этажерке, посуда на полке, одежда на гвоздях за дверью. Ничего лучше инженер и младший научный сотрудник САНИИРИ не мог себе позволить в конце 40-х.

На всё теплое время кровати выносили во двор под дерево и спали под марлевым пологом, чтобы москиты и комары не заели. Хозяйский дом новой капитальной постройки, стоял напротив, через большой двор, где росли деревья, цвели петушки, мыльный корень, золотые шары, львиный зев, благоухал райхон. Под виноградником – айван. У хозяев было электричество, а вместо печки сандал. За нашим домиком находился черный двор, запретный для меня. Разрешали смотреть только издали потому, что бараны бодались, корова лягалась, а огород я сама могла истоптать. Папа занимался диссертацией и дополнительно к окладу много подработать не мог, поэтому мама устроилась в лабораторию Академии наук, на Анхоре, и днем за мной приглядывала бабушка. Если случалось так, что Хаит возвращался с работы раньше моей мамы и заставал бабушку, он бросал всё и приходил поговорить по-немецки. Тогда я, конечно, не понимала, это потом мне мама объяснила, что Хаит был на фронте, его тяжело ранили, часть отступила, оставив его в поле. Когда пришел в себя, увидел немцев. Так и попал в плен. По рассказам Хаита, его вылечили, ни в какой лагерь не отправили, он где-то работал водителем, по специальности. Там и научился Хаит говорить по-немецки и любил попрактиковаться, проверить, не забыл ли язык. Что делал Хаит в Германии на самом деле, мне неизвестно. Говорили, что домой он вернулся года через два после победы и что его не арестовали, но паспорт не выдали, а только справку на 3 месяца и постоянно вызывали на беседы или допросы, без которых ее не продлевали. Не помню, долго ли это продолжалось, но на работу Хаита приняли, водителем грузовика, хорошая по тем временам работа.

И даже премию дали однажды к какому-то празднику. Однако радости премия не принесла. Работал Хаит на ферме под Ташкентом и наградили его живой свиньёй. Кто уж догадался мусульманина премировать свиньёй, сказать не могу. Но привез он свинку в машине вечером и хотел на ночь оставить, а рано утром увезти на скотский базар и продать. Что тут поднялось! Родные стеной встали, чтобы не пустить свинью во двор, не опоганить жилище. Особенно непреклонна была мать Хаита, а ее ослушаться он не посмел, увез свинью куда-то, упросил товарища приютить на ночь, а рано утром продал. Надо сказать, что папа сразу после переезда к Хаиту запретил покупать и готовить свинину. В махалле принято угощать друг друга, соседи иногда просили или сами давали посуду, мясорубку. Вот папа и не хотел, чтобы брезговали. Соседи понимали, что у нас, русских, другие обычаи и законы и своих никогда не навязывали, приняли в свою общину такими как есть. Они приглашали нас на все торжества, принимали участие в наших. Когда выжимали усьму, обязательно звали меня. Это было целое действо. Кумри-опа растирала усьму и выжимала ее в углубление на дне перевернутой пиалы и намазывала брови вместе с переносицей своим девочкам. Среди них очереди дожидалась и я, а потом бегала с зелеными бровями, пока не наступало время смывать усьму. Вместе с хозяйскими детьми я участвовала в еще одном увлекательном мероприятии, — на Рамазан ходила по дворам и пела специальные песни, по-нашему колядки. За прославление семьи и хорошие пожелания на праздник, нас одаривали сладостями и печеным. Всё собранное делили по-братски и съедали с величайшим удовольствием. А на русскую Пасху мои махаллинские друзья всегда с нетерпением ждали куличи и крашеные яйца. В Пасхальное воскресенье мама уже с утра наряжала меня в новое платье, вплетала в косицы красивые ленточки и давала угощение, с которым я бежала на улицу.

Теперь многие не верят, но замков у нас тогда не было. Не только дверь в нашу комнату, но и калитка во двор не запирались на замок, просто два кольца связывались веревочкой или палочка вставлялась, чтобы ветер не открыл. Правда, двор редко оставался пустым. Женщины не работали, дети дошкольники. Воровство считалаось событием чрезвычайным, необычным. Ночью по улицам махалли ходил сторож с трещеткой, следил за порядком. Однако случались и происшествия. Однажды летом, когда мы уже переселились ночевать во двор, на улице послышался женский крик: «Вайдот! Вайдот!». Собаки залаяли по всей округе, захлопали калитки, на улицу выскочили люди, а Хаит зажег керосиновый фонарь и полез на лестницу, приставленную к дувалу, посмотреть в соседний двор, откуда громче всех кричали. Оказалось, что одной из жительниц махалли привиделся вор, перелезающий через дувал. Мужчины с фонарями обследовали все дворы и улицу, никого не нашли. То ли убежал нарушитель, то ли тревога оказалось ложной, но долго еще улица не могла успокоиться и уснуть.

Врезались в память ещё два события: той, который устроил Хаит в честь посвящения своих сыновей в мусульманство и развод соседки с мужем. У Хаита не хватало денег сделать отдельный праздник каждому сыну, поэтому он объединил их в один той. Празднеству предшествовал сам обряд, но я его помню плохо, меня не пустили любопытничать вместе с другими детьми. Помню утренний плов. Несколько человек принесли во двор огромнейший казан, такого большого я после никогда не видела. Специально нанятый человек выкопал яму, такую глубокую, что спускались в нее по лесенке. В яму установили котел, а под ним разжигали огонь. Приглашенных гостей собралось так много, что заняты были и помещения, и двор. Мы немного посидели с мамой в женской комнате, но потом пошли спать. Папа был на полевых работах в Голодной степи. На рассвете громкий стук в окно поднял нас на ноги. «Ира, — кричал маме Хаит, — плов готов!». Оправившись от испуга, я вновь уснула, а маме пришлось идти.))) Второй эпизод – развод. Разводились молодожены и к ним во двор пришли несколько женщин в сопровождении председателя махалли Шермухаммедова. Стоял несусветный крик и плач, сквозь открытую калитку были видны летающие по воздуху вещи – делили имущество: одна куча невесты, другая жениха. Надо сказать, что в те времена махаллинский комитет не был такой формальной структурой, как теперь. Председатель Шермухаммедов, высокий, красивый старик с белой длинной бородой, в чалме и халате, пользовался величайшим доверием и уважением. К нему приходили не только за всякими справками, но и за советами.

Ближе к школе мне позволили играть и гулять с махаллинскими детьми подальше от дома. Носились не только по Кометной, но и по старому татарскому кладбищу. В самом конце Кометную перегораживал новый дом, оставив небольшой проход, справа за которым и возвышалось на бугре кладбище. Сейчас на его месте физико-технический институт. Здание сохранилось. Кладбище запомнилось мне заброшенным, поросшим сухой травой, с бесчисленными округлыми холмиками без памятников и табличек. Некоторые могилы провалились, мы с любопытством заглядывали в них. Страха перед мертвыми не помню, не испытывала с самого детства, может потому и в медицинском училась спокойно. Бегали и к обсерватории, но в сад не ходили, далеко от дома, позовут – не услышим, влетит. Из жителей Кометной запомнились две колоритные персоны – Убай-ака и Елизавета Никитишна. Убай-ака жил через двор от нас. Черноглазый, с орлиным носом, взгляд суровый, не особенно приветлив к детям, но боялись мы его даже не за это, не по себе было от деревянной ноги Убая-аки. Кто помнит эти ужасные деревянные протезы? Вырезанная из довольно толстого дерева, «нога» крепилась на широком, грубом ремне, перекинутом через плечо. Ремень натирал кожу даже через рубашку, особенно ташкентским жарким летом, когда Убай-ака шел весь взмокший. Ногу Убай-ака потерял в Финскую войну 1939 года, с тех пор и мучался на деревянной ноге. А Елизавета Никитишна жила от нас далековато, к ней мы с мамой иногда ходили в гости. Нужно было пройти всю Кометную и через тот самый узкий проход выйти на новую улицу. Она шла в сторону Гидры, так называли гидростанцию на Боз-су в районе нынешнего ботанического сада. Там застройщикам выдавали участки под дома. Потом улица, вдоль которой их выстроили, стала называться Тимирязева, а многие дома до сих пор сохранились, некоторые переделаны или отстроены заново. В то время строительство только начиналось, в одном из новых домов и проживала Елизавета Никитишна. Была она уже в возрасте, но очень красива. Когда-то, еще до революции Елизавета Никитишна была богата и довольно известна в городе. Муж ее до революции служил полицмейстером русской части Ташкента. Ему принадлежало несколько домов в районе улицы Аккурганской и Урицкой, часть квартир они сдавали по найму. Махаллинский председатель Шермухаммедов вспоминал, как ездила Елизавета Никитишна по Ташкенту в коляске, модно одетая, в умопомрачительной шляпе с вуалью. Детей у Елизаветы Никитишны не было, во всяком случае она о них никогда не упоминала, про судьбу мужа полицмейстера тоже рассказывать избегала, замужем была во второй раз. Елизавета Никитишна умела шить и учила этому мою маму. У нее осталась от прежних времен машина Зингер, на которой они строчили мне платья из ситца.

Прожили мы у Хаит-ака года три. В 1951-м я пошла в школу и первое время уроки делала при керосиновой лампе. Потом Хаит-ака провел нам электричество и крышу починил, а то в ливневые дожди она протекала и приходилось тазы подставлять. Но в крошечной кибитке тесно было, да и диссертацию папа защитил и ждал утверждения ВАКа из Москвы, финансовае положение обещало улучшиться. Вот и решили снять квартиру удобнее, в 4-м Обсерваторском переулке, поближе к школе. Однако это тема для другого рассказа. А от Кометной остался лишь сон, который снился мне многие годы. Будто забралась я высоко-высоко на огромный уличный тутовник, взмахнула руками и полетела над Кометной, над татарским кладбищем и даже над железной вышкой в обсерватории, с которой пускали таинственные шары, растворявшиеся в голубом небе.