Вечная жизнь. Из частной истории человековзросления Ташкентцы

Автор Юрий Егоров

Будильник разбудил меня засветло.

Я проснулся, и это хорошо. Когда-нибудь мое пробуждение не случится, и это плохо. По крайней мере, для меня. Впрочем, тогда с полностью отключенным сознанием я не смогу оценить весь трагизм и безысходность своего положения.

О том, что человеческая жизнь не вечна, я неожиданно понял, когда мне было года четыре. В то летнее утро, проснувшись, в трусиках и маечке я выбежал во двор нашего длинного одноэтажного барачного дома, растянутого на семь квартир.

Если считать слева направо, то в первой жил Генка-мотоциклист с женой Ритой, чемпионкой Узбекистана по мотогонкам среди женщин. Каждое утро неизменно в брезентовых брюках эта крепкая, мужиковатая женщина, совершенно непохожая на хорошеньких, тоненьких, невесомо порхающих девушек, уверенной поступью, твердо впечатывая каждый шаг в землю, шла к своему мотоциклу. Лихо оседлав это черное с серебристыми трубами двухколесное чудище и газанув так, что от мотоциклетного рева вздрагивала вся округа, на скорости, близкой к предельной, неслась в свой мотоклуб. Медленно ездить она не умела. Только что была, и уже её нет. Лишь бензиновый дух еще некоторое время витал в воздухе, напоминая о недавнем Ритином присутствии.

Что такое скорость, почему многие от неё чумеют, заражаясь страстью к быстрой езде, я понял, когда однажды Гена взял меня покататься на своем мотоцикле. На заднее сидение сажать не стал, правильно боясь, что я еще слишком мал, и во время поездки могу не удержаться, упасть и разбиться, а, взяв меня под мышки и приподняв, усадил впереди себя. Так что, как и Гена, я держался за мотоциклетный руль, убеждая себя в том, что тоже могу управлять ездой. Мотор взревел, трубы выпустили небольшие порции облачков дыма, и мы тронулись с места. Выезд с нашей Шпильковской улицы на Педагогическую положил начало моей мотоциклетной радости.

Педагогическая, находящаяся, буквально, в нескольких шагах от нашего дома, в то время еще не была заасфальтирована, а выложена плотно, впритык друг к дружке натыканными в землю булыжниками, макушечки которых торчали снаружи гладенькие, как попки младенцев. Это потом, через год или полтора, когда в Ташкенте прокладывался второй маршрут троллейбуса, дорогу закатали в асфальт, и улица стала оживленней. До этого же большую часть дня проезжающих по ней машин было – раз-два и обчелся. Чаще можно было увидеть арбы — повозки с двумя огромными, в человеческий рост колесами. Запряженные ишачками эти забавные сооружения двигались в сторону Туркменского базара, куда арбакеши– владельцы повозок – везли на продажу дыни, арбузы и разную огородную снедь.

Арбы всегда двигались неторопливо, потому что живым двигателем каждой из них был ишак – животное глупое, но, как иные капризные жены, невероятно упрямое, заставить бежать его трудно, почти невозможно: бей его, не бей – никакого толку. А уж если эта скотина остановится и упрется, с места не сдвинешь, потому арбакеши били плетками по хилым ишачьим задницам совсем не больно, только для поощрения пусть неторопливого, но все же движения.

Ишак может захотеть поупражняться в своем пении. Всегда это совершается без каких-либо видимых причин. Захотелось ему поорать – отказывать себе в этом удовольствии не станет. Совершенно неожиданно вдруг остановится, запрокинув голову и открыв пасть с огромными бело-желто-коричневыми зубами, начинает истошно реветь. Кажется, эти звуки зарождаются где-то в животе животного и, пока доходят до горла, только набирают мощную хриплую силу. Боже, как омерзителен ишачий голос! Но нужно потерпеть. Закончив свой гнусный победный ор, не ожидая ни аплодисментов, ни криков «браво», как ни в чем не бывало, продолжает путь.

Однажды, будучи еще совсем малышом, я наблюдал картину и более живописную — по улице Педагогической шел верблюд. Зрелище впечатляющее! Огромный бактриан с высоченными ходульными ногами, подушками твердых мозолей на коленях, длинной шеей, на которую взгромоздилась поднятая на недосягаемую для меня высоту голова с чуть приоткрытым серыми резиновыми губами ртом, степенно и надменно, мерно раскачивая двумя торчащими горбами, шел на поводке, который держал в руке стройный молодой узбек-погонщик в тюбетейке и национальном халате. Оба – и верблюд, и его хозяин- шли гордо, не оглядываясь по сторонам, не обращая никакого внимания на глазеющих на них. Двигался верблюд так: сначала делал шаг, синхронно поднимая и опуская правые переднюю и заднюю ноги, потом повторял тоже самое левыми.

Крепко держащий меня за руку мой дед, предупредил:

— Смотри молча, не кричи, а то разозлишь верблюда, и он в тебя плюнет. Они иногда плюются.

Я представил, как липкая верблюжья слюна медленно стекает с моего лица, и мне стало противно. Поспешил спрятаться за спиной деда. Если верблюд плюнет, пусть в него. Деда мне было не жалко — отмоется.

Но «корабль пустыни» прошел мимо, сделав вид, что не заметил нас. Я проводил взглядом его, уходящего в сторону пединститута. Куда на самом деле вел его погонщик – это мне неведомо до сих пор. Но точно не за получением высшего образования.

Вот эта Педагогическая улица и стала местом, куда, тарахтя, выехал наш мотоцикл.

— Быстрее! Хочу быстрее! – крикнул я Генке.

— А не боишься? – над моим ухом раздался его вопрос.

— Не-ааа!..

Гена прибавил газу, и мир пришел в неистовое движение. Мы мчались так, что всё вокруг запестрело, стало быстро откидываться назад. Мотоцикл легко рассекал горячий ташкентский воздух, иступлено выполняя нашу с Геной прихоть сумасшедшей езды. И я понял, что такое радость скорости, когда вот так бесшабашно несешься вперед, вперед, только вперед, и ветер ворошит твои волосы, заставляет щуриться, а в душе поется, и сладко замирает сердце, не желая осознать, что судьба в эти мгновения держит палец на кольце гранаты. Одно неправильное движение мотоциклиста, и чека будет выдернута. Но Генка был опытным мотоциклистом, а улица почти пустынна. Судьба нас пощадила.

Когда, накатавшись, мы вернулись к нашему дому, Гена, выключив двигатель, снял меня с теплого бензинового бачка, на котором я так удобно устроился, и поставил на землю.

— Ну, как, понравилось?

Чувства переполняли меня, но слов, чтобы выразить свой восторг, не хватало, да многих я в то время еще и не знал, а значения иных были не до конца понятны. Долгое время, например, я думал, что вездесущий человек – это тот, кто ленится добежать до туалета.

И тогда я решил передать Генке свои ощущения восторженным жестом, таким, чтобы он в полной мере достойно отобразил мое счастье: сжав левую руку в кулак, оттопырил большой палец, при этом сделал вид, что пальцы правой чем-то его посыпают, после чего прикрыл его ладонью. Понимая, что Гена может и не понять мой немой язык, на всякий случай пояснил:

-С присыпочкой и покрышечкой.

Мол, стал свидетелем и непосредственным участником демонстрации высшего пилотажа — праздника души и тела, лучшего, что когда-либо было в моей простой обывательской жизни. Генка мой витиеватый жест понял совершенно правильно: засмеялся, и, хлопнув меня по заду, сказал:

— Дуй домой! Бабка-то, наверное, уже волнуется, куда пропал её любимый внук…

В следующей квартире с женой тетей Людой и взрослой, на выданье, дочерью жил дядя Ваня, добродушный пузан и весельчак, ташкентский вариант Гаргантюа. Каждое воскресенье он звал меня, хитро подмигивая:

-Юрчик, пошли погуляем.

-Айда!..

Я подбегал к нему, брал за руку, и мы покидали двор. Если это успевала заметить тетя Люда, то вслед нам неслось:

— Опять в пивную направился, черт старый?

Дядя Ваня останавливался и укорял жену:

-Людочка, ну, как ты можешь такое говорить? Мы идем просто погулять. Малец растет, ему мир познавать нужно, и взрослые должны помочь ему в этом. Юра, ты хочешь познавать со мной мир?

— Хочу, — я кивал головой.

— Вот видишь, — невинно дядя Ваня говорил жене.

— Постыдился бы ребенка в пивную таскать, — продолжала тетя Люда.– Хочешь воспитать его алкоголиком?

Но мы уже повернулись к ней спинами и, как ни в чем не бывало, продолжали свой путь, напоследок услышав беспомощное:

— Да чтоб ты подавился своим пивом, ирод!

Вздохнув, словно оправдываясь, дядя Ваня сетовал:

— Женщины, Юрец, – они все такие.

Я с ним соглашался.

— Дядя Ваня, я это уже давно знаю…

Наши воскресные познания мира заканчивались всегда одним и тем же: выйдя на Педагогическую и пройдя её пересечение с улицей Клары Цеткин – жалкую улочку с покосившимися заборами, прикрывающими неказистые домишки, наспех сляпанными из сырцового кирпича, — мы подходили к вожделенному месту, где всякий раз и заканчивалось «познание мира», главная суть которого – по версии дяди Вани – посещение местной пивнушки, сооруженной явно не по умным архитектурным чертежам, а по наитию примитивного строителя, скудная фантазия которого ограничивалась возведением четырех стен и пологой крыши, покрытой толью– картоном, пропитанным какими-то дегтевыми продуктами. Никаких архитектурных излишеств – только функционал! Это важнейшее местное сооружение – место встречи здешних мужиков – было облицовано листами фанеры, выкрашенными темно-синей краской. Но фанера для наружной облицовки – глупое упущение строителей. Тонкая, она была не в силах выдержать жаркое ташкентское солнце и осенние дожди — быстро покоробилась, начала отслаиваться, и внешне пивная имела весьма неприглядный, обшарпанный вид. Впрочем, и внутри была не лучше.

Дядя Ваня открывал дверь, и мы входили в пивную, окунаясь в облако табачного дыма. В комнате умещались стойка продавщицы тети Розы и четыре или пять столов, вокруг которых тесно устраивались жаждущие попить пивка. Столы были заставлены тяжелыми кружками, оставлявшими под собой круглые мокрые следы. На середине каждой столешницы расстелена газета с наброшенными на неё твердыми шариками курта– обезвоженного, щедро посоленного и высушенного айрана, — и твердой, как камень, вяленой, имеющей сырдарьинское происхождение рыбой — непременный атрибут всех пивных застолий.

Дядя Ваня сажал меня на стоящую в углу пустую бочку из под пива, а сам спешил к стойке. Тетя Роза привычным жестом брала пустую кружку, нажимала на рычаг, и благодатная пивная жидкость щедро текла, поднимая в кружке высокую пену. По правилам посетитель имел право дождаться отстоя, то есть момента, когда в пене полопаются все пузырьки, и она осядет, тогда тетя Роза честно доливала пиво до краев.

Дядя Ваня так и делал, когда подходил за второй и последующими кружками, но первую жадно выпивал тут же, у стойки, не дожидаясь долгого для него отстоя, и отрывал ото рта кружку только тогда, когда выпивалось всё до последней капли, после чего счастливо крякал, а меня смешил тем, что всё над его губой – до самого носа – было заляпано белой пивной пеной.

Каким-то немыслимым образом дядя Ваня, обладатель тела с немалой массой, умудрялся втиснуться в одну из плотных сидящих кампаний и, попивая пивко, втягивался в общий разговор, быстро становясь его центром и главным шутником, от забавных историй которого все покатывались со смеху. Но до этого поковыряв в распластанной тушке вяленой рабы, отделял самый лакомый — без костей — кусочек и нес его мне:

— На, Юрец, не сиди истуканом, отведай рыбки.

Я брал протянутый мне гостинец и совал в рот. Рыба была очень соленая и очень твердая – не раскусишь. Приходилось некоторое время смачивать её слюной, чтобы она хоть немного обмякла. Что хорошего находят в рыбном камне собравшиеся в пивной мужики, мне в то время было совершенно непонятно.

Следующей в нашем доме была квартира тети Маруси. Это мы её так все называли, но по паспорту она значилась Матильдой, потому что была немкой, которую во время войны забросило в Узбекистан. Жила с сыном Валерием. Как и мой отец, он работал на авиационном заводе, тетя же Маруся была пенсионеркой. Больше всего на свете любила посещать открытые заседания в районном суде, так что была для всех нас кладезем информации, кто с кем разводится и почему, кому дали тюремный срок и за что, а кому удалось отвертеться от наказания.

Тетя Маруся была невероятной чистюлей, ни у кого в доме не было так опрятно, как у неё – нигде ни соринки, ни пылинки, пол тщательно помыт, кухонные тряпки всегда выстираны и даже отутюжены. Дружила она со всеми в нашем доме, но её главной подругой была моя бабушка, хотя и ссорились они частенько. Ссоры были не продолжительны, и уже на следующий день тетя Маруся приходила к бабушке, говоря:

— Ты что на меня дуешься, старая перечница? Кто тебя хоронить будет, если мы с тобой не помиримся?

Моя бабушка не была согласна умирать первой, но они мирились до новой ссоры.

Тетя Маруся любила нашу семью и меня, в частности. Когда я родился, пошла с бабушкой в ЖЭК оформлять в домовой книге факт моего существования. Работница ЖЭКа, записав меня и мои данные, естественно, оставила пустой графу «профессия». Тетя Маруся возмутилась.

— Не увиливай от работы, бездельница, заполняй всё, что положено!

— А ваш младенец уже работает? Кем? – огрызнулась работница ЖЭКа. — Я что должна гадать, какую профессию он выберет в будущем? Этого я не знаю.

— Зато я знаю, — тетя Маруся тыкала указательным пальцем в домовую книгу, — пиши: «инженер». Юрка выучится и станет им. Точно знаю: станет.

Чтобы не спорить с надоевшей ей посетительницей, чиновница – для смеха, наверное, — так и написала напротив моей фамилии: «инженер». Вероятно, это был единственный случай в истории советских ЖЭКов заполнения графы «профессия» у недавно родившегося младенца.

Через много лет, когда я стал журналистом, бабушкина подружка качала головой:

— Записала Юрку инженером, а он, надо же, куда прыгнул…

Короче, одобрила выбранный мною жизненный путь.

Я рос худеньким, уговорить меня поесть хоть кашу, хоть суп было делом невероятно трудным, и бабушка с тетей Марусей пошли на хитрость. Бабушка тайком передавала ей тарелку супа и кусок хлеба, и тетя Маруся звала меня:

— Юра, пошли ко мне обедать. Я тебя супом угощу, хоть раз попробуешь нормальную еду, а то твоя бабка совсем не умеет готовить. Не повезло тебе с бабкой…

Я шел к нашей соседке, и съедал всё поданное ею до последней крошки. Потом возвращался домой и говорил бабушке:

— Я твою еду больше никогда есть не буду- ты невкусно готовишь, не то, что тетя Маруся.

— Это она сказала, что я готовить не могу? – настораживалась бабушка.

— А еще она сказала, что мне вообще с бабкой не повезло.

— Ну-ну… — хмурилась бабушка.

В следующей после нас квартире жили тетя Катя с мужем Анатолием. У них был сын Жорик– мальчишка года на четыре старше меня, убежденный, что периодически должен напоминать мне, что он старше меня и главнее. Подзывал к себе и, сунув для острастки под мой нос кулак, спрашивал:

— Чем пахнет?

Я глубоко вздыхал и строил предположение.

-Смертушкой?

— Правильно! –Жорик радовался моему пониманию и рукой, которая еще несколько мгновений до этого была кулаком, гладил меня по голове.

– Молодец, всё понимаешь!

Должен сказать, что никогда, ни разу за все годы, которые мы прожили в одном дворе, Жорик не только не ударил меня, но и не назвал каким-нибудь обидным словом. Он не был ни драчуном, ни задирой. Однако потребность постоянно самоутверждаться, как потом рассказывали мне, у него сохранилось до конца его жизни.

В следующей квартире жили тетя Дуся и дядя Коля, родившие трех дочерей – Валю, Надю и Лиду. С Валей и Надей – они были постарше — мы за всю мою детскую жизнь не сказали друг другу ни слова, тогда они презрительно смотрели на меня, как на мелюзгу, букашку, с которой глупо разговаривать, да и не о чем, и только с Лидой, старшей меня всего на год, в то время мы дружили. Но и эта дружба, когда мы уже были школьниками, закончилась в один день.

Было это так. Выкопав в земле возле нашего дома небольшую ямку и палкой начертив вокруг неё квадрат, мы с моим другом Сережкой играли в чижа, когда из ворот вышли три сестрицы. Они лузгали семечки и, молча, смотрели за нашей игрой.

До этого дня Лида несколько раз пыталась с нами играть в эту игру, но получалось у неё из рук вон плохо – и поддать чижа так, чтобы он улетел максимально далеко, и бросить его, правильно рассчитав, чтобы он попал в начертанный квадрат, и набрать очки, сильно ударив по чижу (его изображала небольшая палочка, остро отточенная на концах) во время его полета палкой-битой так, чтобы он улетел как можно дальше, ей не удавалось — игра эта всё-таки рассчитана не на девочек, а на ловких мальчишек. Тем не менее, в тот вечер я позвал Лиду:

— Хочешь играть? Иди к нам!

Лида ничего не ответила, только на лице изобразила неприятную гримасу, и, как мне показалось, порадовала этим сестер. С того дня и изменились кардинально наши отношения. Лида не только перестала со мной разговаривать, но даже здороваться, смотрела на меня, как на соплю под ногами. Я не очень-то расстраивался из-за этого – что у меня, кроме неё, друзей больше нет?

Через много лет я, кажется, понял, причину такого странного, как мне тогда казалось, поведения Лиды. Вероятно, в тот день, когда мы с Сережкой беспечно играли в чижа, у неё случились первые месячные, матушка-природа начала мягко готовить её к главному предназначению. К еще вчера просто девочке пришло новое удивительное понимание своей сущности — осознание себя девушкой, которая должна пленять прекрасных юношей. Мы же с Сережкой на принцев явно не тянули, оставаясь всё теми же пацанятами- несмышленышами, не посвященными в великую тайну девичьего взросления. Наш черед еще не настал, природа готовит к взрослости людей разных полов поочередно — сначала девочек и лишь потом берется за мальчишек, — но всегда добивается главного результата – их всепоглощающей тяги друг к другу, величайшего счастья, которым одаривает человека любовь.

Возможно, в старших классах интерес ко мне, повзрослевшему, у Лиды и вернулся бы, но в то время я уже учился в другой школе, жил в другом доме, лишь изредка навещая мою быстро стареющую бабушку.

И, наконец, в последней квартире нашего дома жила узбекская семья – Марьям Латыповна и её дочь Рано – отшельники, у которых была своя жизнь, никак не соприкасающаяся с нашими. Я редко видел тетю Марьям, старую седую полную женщину с больными тазобедренными суставами. В основном она сидела дома или чем-то занималась в своем садике, скрытым от наших глаз невысоким деревянным заборчиком и виноградными лозами, и лишь изредка попадала в поле моего зрения, идущая по дорожке мимо нашей террасы. Шла она с трудом, каждый её шаг сопровождался попеременным наклоном корпуса то в правую сторону, то в левую – утиная походка. Проходя мимо кого-то из нас соседей, она обязательно здоровалась, возможно, даже знала всех нас по именам, но почти никогда ни с кем не вступала в беседу, а если заговаривали с ней, была просто равнодушной любезностью.

Рано мы встречали и того реже. К нам, жильцам дома, просто так она не выходила никогда. Увидеть её можно было только тогда, когда она шла с работы или поздно вечером в окне её комнаты, если то было настежь открыто и не занавешено — приглашение ночной прохладе знойного города посетить дом, вытеснить в нем сухой горячий, пахнущий пылью воздух, заставляющий людей покрываться липким потом, делая их тела мокрыми и неприятно скользкими. Какие же это были благостные минуты, когда прохлада неторопливой волной затекала в дом! Дышать становилось легче, вялость побеждалась приливом сил, наполняющих каждую человеческую клетку радостью жизни и счастьем бытия.

Не случайно свой рабочий стол Рано поставила возле открытого окна, тем самым максимально приблизив себя к месту встречи с прохладным дуновением ночного города. До сих пор прекрасно помню её, сидящую за этим столом: худое вытянутое лицо, черные, как смоль волосы, очки то ли увеличивали её глаза, то ли они действительно были несколько крупнее, чем у обычных людей. Была Рано кандидатом каких-то наук, преподавателем какого-то института.

Неяркий свет из её окна лился в ночную ташкентскую темень чуть ли ни до рассвета. Этот свет излучала темно-зеленая настольная лампа-грибок, удобная для работающих за письменным столом тем, что, поворачивая шляпку лампы в разные стороны, можно было добиться того, чтобы свет падал исключительно в нужном тебе направлении, оставляя все остальное пространство в таинственном полумраке. Что это были за странные ночные бдения? То ли Рано проверяла студенческие работы, то ли писала какой-то научный труд – не знаю, но, понятно, была она типичной совой и все ночи отдавала работе. Да и было ли у неё что-нибудь, кроме работы?

Хотя возраст перевалил за тридцать, замужем она не была. Видимо, мужчин отталкивало то, что она сильно хромала – одна её нога была значительно короче другой. Какую мужскую симпатию могла ожидать такая женщина? Сострадание – не более того.

Я никогда не видел их вместе — дочь и мать,- но мысленно иногда представлял, как они идут рядом: переваливающаяся из стороны в сторону тетя Марьям и хромающая Рано – парад инвалидов. Только повзрослев, понял, насколько чудовищно жестока была эта моя детская фантазия, много лет корю себя за неё, однажды поняв, что нет ничего подлее, чем делать чужое увечье предметом шуток и насмешек.

Но возвращаюсь в то памятное майское утро, когда в маечке и трусиках я, не обнаружив дома бабушку, которая обычно в это время кормила меня кашей, выбежал во двор нашего дома. Солнце уже поднялось высоко. Жаркое, оно висело в небе, выбрасывая на сотни тысяч километров огромные раскаленные языки газа– протуберанцы, -без конца меняющие свою конфигурацию, то напоминая огромные арки, то фонтаны, то кусты и кустарники, а исходящие из солнечного нутра электромагнитные волны с немыслимой скоростью неслись в космос, долетев до нашей Земли, тут же рьяно начинали заниматься фотосинтезом, а людьми воспринимались как яркий живительный солнечный свет.

Добирался он и до нашего двора. Жгуче-желтый, найдя редкие просветы в густой листве нашего виноградника, уверенно поднявшегося на высоких шпалерах и зеленым шатром покрывавшего пространство от нашего небольшого сада до крыши террасы, он узкими столбиками лучей падал на дорожку, выложенную жженым кирпичом, высвечивая правильную геометрию кладки. Дорожка эта, тянувшаяся вдоль всей внутренней стороны дома вела к огромным деревянным воротам, которые отделяли тихую территорию нашего внутреннего мирка от большого мира города. Днем ворота были открыты, на ночь запирались.

В тот памятный день в нашем дворовом мирке было что-то не так. Возле квартиры дяди Вани сгрудились наши соседи. Почти все. Даже тетя Марьям и Рано, что было совсем уж удивительно, стояли там. Говорили все друг с другом тихо, непонятно мне, а из дяди Ваниной квартиры раздавался громкий плач вперемежку со стонами тети Люды. Что случилось?

Из квартиры дяди Вани вышли моя бабушка и тетя Маруся в черных платках на головах. Не ссорились, не шутили друг над другом – шли молча. Я подбежал к бабушке. К моему удивлению, она не стала меня бранить за то, что я вышел во двор, не позавтракав — и это было странно, -только нежно погладила меня по голове.

— Бабуля, почему тетя Люда так громко плачет? Её кто-то обидел?– пытаясь понять происходящее, я задал вопрос.

Бабушка всхлипнула:

— Дядя Ваня умер.

О том, что люди умирают, я знал, но мертвых еще никогда не видел. Интересно, какие они? Я бросился к двери дяди Ваниной квартиры. Бабушка хотела меня удержать, но я увернулся.

Там я бывал не раз, знал, где что, поэтому сразу побежал в спальню. Всё там было не так, как раньше. Окна были прикрыты тяжелой занавеской, плохо пропускающей солнечный свет, зеркало на платяном шкафу почему-то закрыто простыней. В комнате была тетя Дуся, молча ставящая на стол вазу с цветами. На черном венском стуле, поставленном возле кровати, сидела тетя  рыдала. Я хотел подойти к ней, обнять, сказать: «Не плачь, всё будет хорошо… Не плачь. Не надо…». Но не сделал этого, потому что увидел лежащего на кровати человека. Глаза его были закрыты.

Нет-нет, это не дядя Ваня, — сразу же понял я. Правда, лежащий был таким же толстым, но во всем остальном нисколечко не похож на моего любимого старшего друга. Того я никогда не видел неподвижным, только энергичным весельчаком, который размахивал руками, сыпал шутками, и все смеялись. Даже когда он молчал, его глаза весело искрились. Сейчас он должен был сказать: «Надо же, к нам Юрец пожаловал! Ну, здравствуй, Егоров-младший! Люда, налей-ка гостю горячего чаю. Где у нас самая большая кружка?..». Потом протянул бы мне свою огромную руку с шершавой ладонью. А я бы подал ему свою маленькую, и он осторожно бы её пожал, не сжимая сильно, чтобы не сделать мне больно. Вот как встретил бы меня дядя Ваня! А этот, неподвижно лежащий на его кровати, был совершенно безразличен и ко мне, и к плачущей тете Люде. И лицо у него какое-то странное – желтое, не такое, как у всех.

Мне вдруг стало страшно. Я попятился к двери. Прочь, прочь от сюда!

Во дворе подбежал к бабушке.

— Бабуля, это не дядя Ваня, там кто-то другой. Он молчит, и лицо у него желтое, а дяди Вани было красное.

— Дядя Ваня это, — вздохнула бабушка, -Таким молчаливым и желтым его сделала смерть. Но ты должен запомнить его веселым.

— И что теперь с ним будет? Так и будет лежать в постели?

— Его положат в гроб и похоронят.

— Закопают?

— Закопают

— В землю?

Бабушка засуетилась:

— Пойдем ,я тебя покормлю. Каша, наверное, совсем остыла.

Она взяла меня за руку, и мы пошли, а все остались. «Наверное, они уже кашу поели, а теперь ждут, когда дядю Ваню положат в гроб. Неужели им это интересно?», — подумалось мне.

Вечером, лежа в постели, я размышлял: вот дядя Ваня умер — с кем же теперь я буду ходить в пивную? Кто посадит меня на пустую бочку, даст погрызть соленый кусочек каменной– не раскусишь — рыбы? Я буду как всегда играть во дворе, перепрыгивать через арык, а дядя Ваня одиноко лежать в земле в тесном гробу? Но тут ко мне пришла и ошарашила страшная мысль: а вдруг я тоже умру? Это как же так — здесь всё будет по-прежнему, а меня не будет. Получается, больше никогда папа не покажет мне в ночном небе звезды?

— Смотри, Юра, видишь семь звезд расположились так, что напоминают ковш с ручкой? Это Большая Медведица. А рядом с ней Малая Медведица. Видишь?

Я задирал голову, глядя на небо, и врал:

— Вижу.

Разве различишь какой-то там ковш, если на небе мильён звезд?

Но, если я умру, то никогда не увижу не только звезды, но и как по весне белым становится цветущее у нас в саду вишневое деревце? И осенью, не сорву налитое кисло-сладким соком яблоко, не помыв его, а только обтерев о майку, не откушу его, чтобы с наслаждением разжевать и проглотить чудную мякоть? И никогда не встану под теплый майский дождик, который неожиданно начнет лить с небес? И бабушка не схватит меня, не потащит на кухню, чтобы поменять намокшую маечку и протереть пушистым махровым полотенцем мои мокрые волосы, всё время допытываясь:

— Юра, ты не замерз?

Всё это будет, но только для кого-то другого — не для меня? А я, как дядя Ваня, с противным желто-землянистым лицом буду лежать один в тесном гробу? В заколоченном. На него набросают много земли, и мне уже будет невозможно встать, а только лежать, лежать, положив руки на грудь.

Мне стало так страшно, что я громко заорал. Я никогда не кричал так истошно. Слезы брызнули из глаз. Я плакал с каким-то воем, отчаянно и безнадежно. На мой крик сразу же прибежала вся семья – мама, папа, бабушка и дедушка. Бабушка села ко мне на кровать, обняла меня, трясущегося, рыдающего, прижала к своей теплой груди. Остальные сгрудились рядом.

— Что случилось, мой дорогой? Тебе приснился плохой сон? – бабушка целовала меня и нежно гладила.

— Бабуля, я умру?

— Ну, что ты, конечно, нет!

— Никогда-никогда?

— Никогда-никогда. Ты будешь всегда.

— Вечно?

— Вечно.

— А ты умрешь?

— Я умру.

— А мама? Папа? Дедушка?

— Они тоже умрут.

— Как же я буду один без вас?

— Ну, это будет не скоро. За это время ты вырастишь, станешь совсем взрослым. У тебя будут дети.

— А они умрут?

— И они не умрут, вы будете жить всегда-всегда.

Я покрепче обнял бабушку. Значит, она умрет, и её похоронят. И дедушка умрет. И мама. И папа. Мне было их жалко, но за себя я радовался, ведь мне предстоит жить вечно.

Бабушка положила меня на бочок, укрыла одеяльцем.

— Спи, дорогой мой, спи! Пусть тебе приснятся только сладкие сны.

Я положил руки под щеку и стал засыпать. Слезы мои высохли, и только всхлипы еще некоторое время продолжались…

С тех пор прошло больше шести десятков лет. Я уже давно понял, что в тот вечер бабушка меня обманывала. Но ложь эта много лет спасала меня от мыслей о бренности жизни. Я усмехался, вспоминая, как легко поверил бабушке, что жить буду вечно. Мне хотелось в это поверить, и я поверил.

Как давно это было. Как быстро пролетает жизнь. Я навсегда распрощался со счастливым детством, легкомысленной молодостью, и уверенной взрослостью. Стал старым, тем самым дойдя до последней строчки возрастного перечня. И уже не боюсь смерти. Мне не страшно покинуть этот прекрасный мир. Да, впереди маячит мой последний день жизни. Но я не спешу на призывный свет этого маяка. Еще хочется поболтаться в этом бушующем море людской жизни.

Не спешу опускать потрепанные в дальнем походе паруса.

Об авторе:
Егоров Юрий Николаевич, родился в 1949 году в Ташкенте. До 2001 года работал в различных редакциях Гостелерадио Узбекской ССР — НТРК Узбекистана. После переезда в Россию состоял в пресс-пуле Государственной Думы России от пресс-службы политической партии «Единая Россия». Впоследствии был главным редактором журнала «Университетская жизнь» Московского государственного университета технологий и управления имени графа Разумовского К.Г.