Борис Шамшидов: Верёвка № 8 История Ташкентцы

Отец мой был человеком творческим, отчего всегда находился в перманентном поиске оригинальных решений, коими регулярно удивлял всех друзей и родственников, включая себя самого. Родился он в Ташкенте в 1908 году, где и продвигался по жизни в стандартной для среднего класса колее того периода: школа-техникум-работа-армия-институт-работа-женитьба/дети-диссертация-работа/война-работа/после войны… и вот, пожалуй, и всё.

С конца 40-х и до пенсии он заведовал кафедрой начертательной геометрии и черчения одного из ведущих ташкентских вузов, которую сформировал в соответствии со своим характером, и которая, в свою очередь, формировала его характер в соответствии с классическими принципами этой строгой и красивой дисциплины. Он написал для кафедры все методические пособия и два учебника, отчего преподаватели кафедры чувствовали себя свободными и защищёнными, а студентам, включая девушек-узбечек, для которых диплом вуза в основном был пропуском в высшую лигу при замужестве, стало доступным понимание предмета, получение зачётов и сдача экзаменов. По правде говоря, студентам не всегда был понятен его, скажем, неоднозначный юмор в их адрес, но они его уважали и помнили, и до сих пор помнят за профессионализм, справедливость, и бескорыстие в степени абсолюта.

Роста он был среднего, хорошо лысый, круглолицый, носил такие же круглые очки, ездил на работу на велосипеде, и всегда был расположен к добродушному оптимизму в стиле узбекских народных традиций.

Мы жили на тихой улице в европейской части города, в особняке дореволюционной постройки, разделённом на три квартиры. К каждой квартире примыкал кусочек двора, где жильцам дозволялось воплощать свои дерзания в области ручного труда, земледелия, и накопления ненужных вещей. К соседям ежегодно приходил прививать розы благообразный белобородый узбек с абсолютно правильным русским языком. Он рассказывал, что до революции в этом особняке жил полицмейстер Туркестана, которому он тоже прививал розы. А в 18-м пришли рабочие депо, вытащили генерала на улицу и убили. Вот здесь, говорил он и показывал пальцем. Пахло Историей и было немного страшно. Но нам было по шесть лет, и мы только что пережили Войну.

Во дворе росли две старые черешни и огромная урючина. Плоды собирали все, кто хотел, и ещё оставалось. Никогда в жизни мне не встретилось больше такой вкусной черешни и такого урюка. Видимо, полицмейстер понимал толк в садоводстве. На нашем кусочке двора мама во время войны сажала помидоры и держала козу, а после войны выращивала хризантемы, огромные, как сковорода средних размеров. В хорошую погоду в окно спальни можно было увидеть белую шапку Чимгана.

Эти персональные кусочки двора несли серьёзную хозяйственную нагрузку. Там летом спали, сушили бельё, играли и ставили машины. В нашем углу после козы остался навес. Отец построил под ним подобие верстака, оборудовал его настоящими тисками, нашёл где-то кусок рельса, после чего всё это стало помпезно именоваться мастерской. Там он воплощал в предметах домашней мебели строгие каноны своей любимой науки. В доме появились косоугольные книжные полки, столы сложных криволинейных форм, стойки-вешалки для одежды, и тому подобные разноцветные фантазии, которые вызывали ассоциации с декорациями из научно-фантастических фильмов. Всё это было строго функционально и, как ни странно, достаточно удобно. Нечастые гости вежливо удивлялись и хвалили. Мы же в этой мастерской самозабвенно отбивали себе пальцы и набирались прочих опытов быстротекущей жизни.

Для маминого удобства в вопросе сушки белья отец создал во дворе систему маркированных крючков и верёвок. Крючки были привязаны к столбам и деревьям, и каждой паре крючков соответствовала верёвка с петлями. Всё было пронумеровано, верёвки в клубках хранились в корзинке из-под винограда и могли быть задействованы в течение двух минут. Мама экономила время, отчего была очень довольна. Она вообще всегда была довольна тем, что делал отец…

Поближе к пенсии отец придумал для себя ещё одно хобби. Он любил книги, и у нас дома была неплохая библиотека, так, 600-700 томов различных подписных и разрозненных изданий. В то время стали выходить во множестве мемуары участников Войны, и отец стал их выборочно коллекционировать. Его тематикой были мемуары, в которых упоминались участники Войны — евреи. Таких набралось с десяток-другой, и отец просил своих друзей и родственников делать на них ему дарственную надпись. По этой надписи получалось как бы, что некий ветеран, упомянутый в книге, дарит ему от себя эту книгу с соответствующими заверениями о характере и глубине их с отцом личных отношений. По особой просьбе отца в надпись включался перечень боевых наград и Этапы Большого Пути. Идея постепенно, со скрипом, воплощалась.

В начале семидесятых, летом, в одну из суббот, с утра пораньше, приехал к нам двоюродный брат отца Марик Коган. В то время он был главным инженером КБ «Узбекхлопкомаш». В дополнение к основной работе он полагал своей постоянной обязанностью поддерживать в форме внутрисемейные контакты, для чего по субботам садился на мотоцикл и объезжал родню. В семье он был самый молодой участник Войны, и, по мере возможности, разделял хобби отца.

— Вот, — и он подал отцу сероватую книжицу страниц на триста. — Здесь есть про Лёву.

Отец застыл. Всё было верно. А.В.Кузьмин. «В прибрежных водах». Воениздат, 1967… «Лейтенант Лев Бамштейн… …отдал приказ… …выпустили две торпеды в направлении…», и групповая фотография моряков с подписью, где справа в первом ряду сидел наш Лёва. Удача представлялась невероятной. Лёва, Лев Борисович Бамштейн, мамин младший брат, был семейной легендой. 1921-го года рождения, он сразу после школы уехал в Ленинград и поступил в Военно-морскую инженерную академию, но в первые же дни войны был призван в Северный флот, где и провоевал до Победы. Войну он закончил в звании лейтенанта и в должности командира звена торпедных катеров. Полный перечень всех боевых наград, именное оружие, пять ранений. После войны он поступил на автомобильный факультет Политехнического института, закончил его и долгие годы работал главным инженером авторемзавода №1, самого крупного в Республике. Атлет, красавец, добряк и балагур, прекрасный специалист, душа любой компании, он был предметом обожания обеих половин рода человеческого, и щедро отвечал им тем же. Пол-Ташкента были его друзьями. Где-то в середине шестидесятых он с семьёй переехал жить в Ростов-на-Дону и стал там директором судоремонтного завода, но в Ташкент приезжал не менее двух раз в году, декларируя эти налёты как командировки. Это были очень интенсивные командировки. Все производственные вопросы закрывались за пару часов приятного общения с друзьями, параллельно выяснялось, кто-где-когда, и составлялся почасовой график мероприятий вплоть до посадки в самолёт Ташкент-Ростов, с добрым десятком коробок, наполненных несравненными дарами земли узбекской. Жил он, конечно, у нас, но увидеть его можно было только ночью и в не совсем рабочем состоянии. Я в те времена готовился к защите диссертации, по семейным обстоятельствам жил у родителей, и подстраховывал его как мог. Но этого почти не требовалось.

Отец пришёл в себя.

— Ты… это… для… меня?
— Не могу, это Хамида. Он дал только на сегодня, чтобы ты посмотрел.

Их общий друг, Хамид Сарымсаков, тоже был ветеран Войны; к тому времени он был ректором Ташкентского института авиастроения. Марик реально оценивал драматизм ситуации, и к следующей субботе искомый экземпляр был им раздобыт и передан отцу. Дынно-виноградная страда была в разгаре, Алайский базар благоухал и взрывался, и налёта следовало ждать со дня на день. Напряжение достигло апогея.

Родители стали собираться на дачу. Наша уютная и ухоженная дача в Чарваке вполне заменяла им Ялту, Багамы и Анталию вместе взятые, и они проводили там всё лето, изредка наезжая в Ташкент за пакетными супами, рыбными консервами и новостями. Отец позвал меня и усадил около стола. Это уже само по себе было неожиданно, торжественно и серьёзно.

— Мы на пару недель поедем в Чарвак, — сказал он. — Если без нас приедет Лёвка, пусть подпишет книгу. Вот черновичок. — И он дал мне упомянутые мемумары Кузьмина и убористо исписанный лист формата А4. Текст содержал подробное описание родственных связей, перечислялись награды, боевые и производственные должности, а также кое-какие специфические параметры внутрисемейных отношений. С учётом сверхжёсткого регламента «командировок» поручение заведомо представлялось трудновыполнимым, но отец не принимал никаких доводов.

— Часик посидит, ему всё равно делать нечего. Думать ему не надо, я тут всё написал. Так. Мы поехали.

И я отвёз их на станцию Салар на электричку.

Лёвка приехал назавтра вечером. Мы поужинали, и я показал ему книгу и передал просьбу отца. Он полистал без особого внимания.

— Да, это мой вице-адмирал… Интересно… Да, так и было… Да, это мои матросы… — и он назвал несколько фамилий.

На фотографиях он узнавал многих, но не всех. Честно говоря, я ожидал, что он впечатлится больше, но для него, повидимому, это всё было обыденно, как любая работа, которую он когда-то делал, успешно закончил и благополучно забыл. Я заикнулся было по поводу дарственной надписи, но он сослался на усталость и на то, что время ещё есть, и мы всё сделаем завтра в наилучшем виде. Потом он сделал пару звонков, и мы пошли спать.

Утром в 7:30 за ним пришла машина, и он укатил по своим требам не позавтракав. Вернулся он около десяти вечера, сказал, что решил все вопросы по командировке, пообедал со Стёпой (Степан Сергеевич Тальянц, начальник ОблГАИ), а завтра утром за ним приедет Марик, и они поедут делать дамламу у Мишки Левина. Уже это само по себе слегка настораживало. Утром я опять попытался подкатиться с книгой, но, как и накануне, он уехал, не завтракая.

Я весь день мусолил очередную статью с описанием парадоксов процесса трения поверхностей с псевдорегулярным микрорельефом в условиях недостаточной смазки, отчего к концу дня стал испытывать ощутимое отвращение к жизни вообще и к трибологии в частности. Около часа ночи к воротам кто-то подъехал и заглушил мотор. Звук был похож на «Волгу» Марика. У Лёвы были свои ключи, но его как-то подозрительно долго не было. Я решил пойти поздороваться. На улице было безлюдно и тихо. Жара спала. Упоительно пахли розы в саду у соседей. Глупые жучки налетали на фонарь и падали на землю. Деловитые кошки бродили по тротуару и беззвучно исчезали в подворотнях. Напротив, около ворот особняка Первого Секретаря, сидел на табурете усатый пожилой милиционер, одним глазом спал, а вторым наблюдал за тем, что происходило. Явной опасности для устоев общества и безопасности Вождя он в происходящем напротив, по видимому, не находил. У «Волги» были открыты обе передние двери. На правом сидении боком сидел Лёва с высунутыми наружу ногами и опущенной головой. Очевидно, он дремал. Рядом стоял Марик и периодически с перерывом в сорок секунд говорил: «Лёва, ну, пойдём!» Тогда Лёва приподнимал голову, и, по гурмански ею покачивая, врастяжку произносил: «Дамлама! О, дамлама!» И снова засыпал. Поскольку перепить Лёву было в принципе невозможно, интересно было бы увидеть, как себя чувствовали остальные гости Мишки Левина.

Так, с небольшими вариациями, прошла вся рабочая неделя. Настал день отлёта. Рейс на Ростов был в пять часов вечера. Мы позавтракали и попили кофе. Лёва был побрит, аккуратно одет, и слегка, без напряжения, сосредоточен. Ему это очень шло. Бывают иногда такие баловни судьбы, которым всё идет. Я опять подкатил с книгой.

— Борька, Борька, не сейчас, попозже, сейчас приедет Витька Боц, мы поедем купим пару дынь, потом всё сделаем.
— Лёва, но…

Их не было часа четыре. Где-то около двух они вернулись, попросили открыть ворота и загнали машину во двор. Для перетаскивания на веранду «пары дынь» потребовалось около получаса. Здесь было всё, что бывает на ташкентских базарах в конце августа, включая лепёшки «оби нон», маргиланскую редьку, нарезанную желтую морковь в пакетах из бумаги «крафт», а также специи для плова в маленьких конусообразных кульках. Всё предстояло упаковать в восемь добротных картонных коробок из-под какого-то прецизионного импортного оборудования. Мне была вменена роль консультанта с дополнительной обязанностью прислуги за всё. Увязывание коробок началось, «процесс пошёл». На пятой коробке у них кончились верёвки. Началась лёгкая паника. Я пошёл в подвал и принес корзинку из-под винограда. Лёва взял верхний клубок с биркой №8 и стал недоуменно со всех сторон его рассматривать. Я дал необходимые пояснения и показал систему крючков.

— И можно взять? А что Гришка, ругаться не будет?
— О чём ты говоришь, бери, сколько надо, я всё завтра восстановлю в лучшем виде. Давай, шустри, у нас ещё одно дело есть.

Ситуация была прокомментирована в лучших традициях нормативной лексики Северного флота, после чего, примерно через двадцать минут коробки были увязаны и перенесены в машину вместе с чемоданом. Мы попили кваса и присели на дорогу. Я опять подкатил с книгой и подал Лёве ручку и «черновичок». Он торжественно одел очки, сел к столу и стал читать.

— Это — что — ещё — за — х***я — такая? — Он оторопело смотрел то на лист формата А4, то на меня. Я объяснил. — Но здесь на час писанины, а у нас через час самолёт!
— Лёва, как хочешь. Неделю ты был занят, теперь у тебя самолёт, и вообще, я не обязан никому говорить, что ты был…
— Ладно, давай!

Он взял книгу и на обратной стороне обложки каллиграфическим круглым почерком вразмашку написал: «Дорогому Грише в компенсацию верёвки №8». Подпись, дата. Дело было сделано.
— Витька, поехали! Опаздываем!

Через пару часов появились родители. Первый вопрос:
— Что, Лёвка был?
— Был.
— Книгу подписал?
— Подписал.
— Это хорошо. Сейчас перекусим и посмотрим.

Вечерело. Они перекусили, и отец сел за свой параболический стол. Настал момент истины. Он открыл книгу и напрягся.

— Это что он тут написал, дурачок такой? Какая ещё верёвка? А где же мой текст? Я же давал черновичок!
— Папа, ты же знаешь… он был так занят… много работы… верёвок не хватило… Витька Боц… самолёт… — Я мямлил, жевал сопли, и не знал, что говорить.
— Да при чём тут верёвка! Что за глупости! Вот ведь дурачок какой, мне что, верёвки жалко! Ладно, всё понятно.

Он вооружился лезвием от безопасной бритвы, резинкой, ручкой, и приступил к реставрационным работам. К одиннадцати часам всё было готово. Посреди страницы красовались Лёвкина подпись и дата, а вокруг был каллиграфически воспроизведен полный текст «черновичка». Честь семьи была восстановлена.

— Вот теперь всё в порядке.

Он удовлетворённо закрыл книгу, поставил её на косоугольную полку и пошёл пить чай с четырьмя ложками сахара. Мама спала перед телевизором. Я домусоливал свою статью.

…Да будет благословенна их память! Они воевали, работали, любили, гуляли… и всё и всегда делали полностью и до конца. Они, верятно, и не думали, что может быть как-то по-иному. Нам не дано такого в наш прагматичный и суетливый, в наш слишком компьютерный век. Господи, прими их души и соедини нас в День, который Ты укажешь!

Коган Марк Иосифович. Субботний объезд

>Коган Марк Иосифович (1924) с дочерью Наташей и внучкой Полиной. Москва, 9мая 2005 года
Шамшидов Григорий Лазаревич (1908-1987), Забайкальский ВО. 1931 г. Перед демобилизацией
Шамшидов Борис Григорьевич (1941). Ташкент, 1985 г.
Шамшидова Мина Борисовна (1913-1988). Ташкент, 1967 г.
>Шамшидов Григорий Лазаревич (1908-1987). Ташкент, 1978 г.
Морской спецназ Северного флота. Бамштейн Лев Борисович (1921-2001) — справа. 1943 г.
Шамшидов Григорий Лазаревич (1908-1987). Хоста, 1939
Бамштейн Лев Борисович (1921-2001). 9 мая 1977 г.

1.Коган-Марк-Иосифович.-Субботний-объезд

2.Коган-Марк-Иосифович-1924-с-дочерью-Наташей-и-внучкой-Полиной.-Москва-9мая-2005-года

9.Бамштейн-Лев-Борисович-1921-2001.-9-мая-1977-г.

8.Шамшидов-Григорий-Лазаревич-1908-1987.-Хоста-1939

7.Морской-спецназ-Северного-флота.-Бамштейн-Лев-Борисович-1921-2001-—-справа.-1943-г.

6.Шамшидов-Григорий-Лазаревич-1908-1987.-Ташкент-1978-г.

5.Шамшидова-Мина-Борисовна-1913-1988.-Ташкент-1967-г.

4.Шамшидов-Борис-Григорьевич-1941.-Ташкент-1985-г.

3.Шамшидов-Григорий-Лазаревич-1908-1987-Забайкальский-ВО.-1931-г.-Перед-демобилизацией

Источник: Журнал-газета МАСТЕРСКАЯ под редакцией Евгения Берковича.