Алуся. Моя родословная. Часть 3 История Ташкентцы

Александра Николаевна Давшан (Часть 1, часть 2.)

Рассказать тебе сказку про звезду Алмазку?

Я появилась на свет в солнечную субботу после Крещения и не совпала с траурной датой вождя революции. И не было еще дуэли, и Пушкин был еще жив, и прошло всего сто лет. Первые руки, коснувшиеся меня, умные и деятельные руки, принадлежали Антонине Алексеевне Шороховой, создавшей в Средней Азии акушерско-гинекологическую службу.

Вот как ценил её архиепископ Лука и великий врач Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий: «Многоуважаемая и часто добром поминаемая Антонина Алексеевна!…Только с любовью вспоминаю о своих давних добрых и усердных сотрудницах и тем из них, которые добром поминают меня, шлю свой сердечный привет и благодарность, и пожелание душевного и телесного благополучия и избавления от скорбей и напастей…Только из Вашего письма я узнал о страданиях Антонины Стефановны ( дочь А.А. с репрессированным мужем были в ссылке–А.Н.Д.) и совершенно недоумеваю, почему? Всей Вашей семье шлю благословение и пожелание благополучия во всех жизненных делах, телесного здравия и особенно мира душевного, спокойствия совести и всегдашнего духовного благополучия». Письмо от 18 августа 1957 года впервые опубликовано Л.И.Жуковой в 2012 году (с.185). Я называю имя В.Ф. Войно-Ясенецкого, так как следующим значимым фактом в начавшейся младенческой жизни стало крещение.

Многие годы взросления в комнате на комоде рядом с типичным для начала века круглом зеркале стояла коробочка с пуговицами и катушками, среди них лежал маленький желтый крестик на белой веревочке. Его никогда не прятали и не убирали, иногда всю коробку без крышки задвигали за зеркало. Я не одевала его, но, когда становилось скучно, играть было не во что, брала и рассматривала. Крестик казался нарядным благодаря тоненькой по краям полосочке. И еще я знала, что крестик мой. Никаких вопросов не возникало, и никаких пояснений мне никто не давал. Сегодня я пробую разобраться в неясном потерянном прошлом. Цитирую Л.И.Жукову: «Рассказывая о памятных местах, связанных с человеком-легендой ХХ в., нельзя умолчать о Боткинском кладбище. До революции оно считалось «одним из лучших и образцовейших по своему благоустройству не только в крае, но даже и в России», сообщал «Туркестанский курьер» от 6 марта 1915 г. Следует отметить, что по-прежнему здесь действует храм Александра Невского (1905) и часовня «Всех скорбящих Радость». В 1934-1937гг., когда все церкви в городе были уже снесены или закрыты, епископ Лука регулярно посещал кладбищенскую церковь по выходным дням и праздникам и был знаком со всеми священниками кладбищенской церковной общины… В 1923-1937 гг. храм на Боткинском кладбище находился в руках обновленцев. Священники староцерковного направления проводили службу только в малой церкви «Всех скорбящих радости» (с.223). 23-24 июля 1937 г. В.Ф.Войно-Ясенецкий был арестован и отправлен в Восточную Сибирь. Дедушка стал прихожанином храма на Боткинском кладбище, когда в 1936 г. уехал из Мерва.

Крестили меня бабушка Маруся и дед Мирон. Документ из Записей актов гражданского состояния (свидетельство) о рождении за № 187865 выдан 23февраля, как полагалось, через месяц со дня рождения. Крестили, в феврале, не позже, (так как 15 марта 1937 года начинался Великий Пост со строгой первой неделею), под той крышей, в часовне «Всех скорбящих Радость», где регулярно бывал епископ Лука. И еще одна деталь для биографии Войно-Ясенецкого, приведенная Людмилой Жуковой: « В библиотеке архитектора Н.Н.Зимина (1895-1981) среди редких экземпляров книг имелось собрание «Проповеди архиепископа Иннокентия Херсонского» в шести томах в твердом переплете цвета морской волны. Как рассказала нам его дочь Александра Николаевна (доктор филологических наук), «отец купил книги еще в довоенное время у известного ташкентского букиниста. На титульном листе одного из томов стояла личная печать Войно-Ясенецкого, именно в таком варианте написания фамилии. В период перестройки один из моих учеников, глубоко верующий молодой ученый, уникальные книги вывез в Германию». ( «Чтобы взлететь, птица должна быть гордой». Ташкентский период в тернистом пути архиепископа Луки – профессора хирургии В.Ф. Войно-Ясенецкого (март 1917 – март 1940).Ташкент: Издательство журнала «SANAT», 2012.с.155). В книжном шкафу книги были невидимы, хотя очень часто доставались. Их по вечерам любил читать дедушка Мирон, каждый раз возвращая отцу, а тот укладывал их на прежнее место.

Один из моих учеников – это В.В.Плеханов. Студентом второго курса он пришел в мой спецкурс о Пришвине, потом привел однокурсницу. Тема его дипломной работы, конечно, была моя, пришвинская. Но чтобы обеспечить возможность аспирантуры, его руководителем должен быть зав кафедрой профессор. Плеханова уже заприметил Г.П.Владимиров, и талантливый выпускник поступил в аспирантуру. Однако начавшиеся изменения в жизни и соответственно в организации образования затянули защиту диссертации. Ушел на пенсию Георгий Петрович, а потом скончался. Для формального утверждения меня научным руководителем, в неразберихе тогдашнего существования, требовалось осуществления почти сказочного напутствия – пойди туда, не знаю куда; принеси то, не знаю что. Был вариант заявления о работе без руководителя. Так поступила на нашей кафедре Елена Константиновна И., которая защищалась в тот же день. Но в автореферате Плеханова В.В. «Миф. Символ. Имя» моя фамилия есть. После защиты я подарила ему эти книги. Перелистывая и видя печать Войно-Ясенецкого, я даже подумала, признаюсь, не оставить ли один томик. Но одернула себя – если уж дарить, то всё, полностью. Какое-то недолгое время, после защиты, он работал на кафедре, и студенты, даже вечернего отделения, рвались к нему на лекции. Появились завистники. Его нескрываемая религиозность их раздражала. В итоге рапорта деканата преподавателя уволили, чем, по-моему, ускорили отъезд.

Мама говорила, что я все равно долго оставалась без «домашнего» имени. С крещением родительские разногласия должны бы кончится. Но Верочка не хотела слышать об имени «одной противной девчонки» из Мерва, совпадающей по фамилии. Конечно, девчонка была старше, младших мы запоминаем реже. Когда из выступления на конференции Валерия Александровича Германова в музее писателя Бородина я услышала родную фамилию, а потом историю выпускника восточного факультета Санкт-Петербургского университета «Льва Востока», Льва Александровича Зимина, когда … эти вопросы бесконечны и нет им ответа…,поэтому коротко. Но коротко не получается. Пока я печатала предыдущие страницы, моя единомышленница и однокурсница Светлана Юрьевна Завадовская презентовала книгу «Неизвестные страницы отечественного востоковедения». В ней весь пятый раздел посвящен Александру Николаевичу Волкову. Там я нашла стихи, неизвестные раньше. Четвертый раздел «Из неопубликованного наследия» сразу привлек сочетанием имен слышанных (И.Ю. Крачковский) и неизвестных, и одинаковым заголовком первой из статей и последней в разделе публикаций – Биобиблиографический словарь Г.Г.Гульбина. В приложенном неизданном словаре я увидела фамилию Зимин Лев Александрович (С.590). Специалисты, вероятно, знают о нем как о главном труде недолгой жизни Гульбина (1892-1941). Он был начат в1936 году после первого пятилетнего пребывания в Архипелаге ГУЛАГ и прерван в сентябре 1941 вторым арестом, а потом гибелью на взорванном потопленном катере в Ладожском озере.

Меня поразил отзыв и предисловие к словарю академика Крачковского. Оно не только «доброжелательное» (С.А.Французов). Это концепция задуманной и начавшейся работы. Поэтому цитирую академика: «Истоки настоящей работы восходят к давнему времени – первому десятилетию настоящего (т.е. ХХ) века. Накоплявшиеся материалы иногда открывали неожиданные картины, о которых первоначально не было и мысли: вскрывались живые связи нашей арабистики и с русской литературой и со всей культурой. Новый свет падал и на арабскую цитату в письме А.С.Грибоедова, и на переводы басен И.А.Крылова арабскими эмигрантами в России, и на оригиналы «восточных повестей» О.И.Сенковского, которыми так восхищался А.С. Пушкин, и на роль «саратовского культурного гнезда», где Н.Г.Чернышевского учил арабист Г.С.Саблуков. Трагический отблеск от «Философского письма» П.Я.Чаадаева озарил последние годы вынужденного молчания основателя московского востоковедения А.В.Болдырева. Всё это увлекало дальше и дальше. Г.Гульбин сделал то, чего я сам никогда не мог бы сделать: он не только привел в порядок и проверил мои материалы, но составил биографии лиц. Когда я пересмотрел еще раз эти листки, предо мною опять встали и героические фигуры наших великих ученых, и светлые страницы в истории нашей науки, а рядом с ними тени безвозвратного прошлого, под гнетом которого погибло немало дарований. Я опять почувствовал, что подзаголовком к книге могут быть слова «Из прошлого нашей культуры» (с.492-494). Среди имен в словаре Лев Александрович Зимин (с.590). О нем три строчки: ученик В.В.Бартольда (кстати, указано немецкое имя Вильгельм, а не Василий, с.512), историк Средней Азии, доцент по кафедре арабского языка на восточном факультете Азербайджанского университета с ноября 1919г. Приведена одна публикация «Краткая арабская хрестоматия и словарь» (Баку.1920). Ташкентские статьи были недоступны. Под вопросом год рождения и абсолютно точно день смерти:10 мая1920г. Следовательно, только выпущенный, освобожденный зэк знает дату и, скорее всего, обстоятельства смерти — надуманное обвинение и расстрел. Г.Г.Гульбин написал к словарю Предисловие: «Грустью и подчас жутью веет со страниц источников, рассказывающих печальные повести о судьбе некоторых из арабистов. В Казани обливают грязью одного из творцов русской арабистики Х.Д.Френа. Из Вильны ссылают в Казань студента И.А.Верниковского. В Москве губят первого русского профессора арабского языка А.В.Болдырева. Если же всё же русская арабистика дала ряд славных имен…, то не будет ли появление «Биобиблиографического словаря» лишь скромным знаком благодарности и внимания по отношению к собратьям по оружию, уже ушедшим из наших рядов»(с.498). Может быть, эта Шурка Зимина была его дочерью? Ведь именно в 1918 и начале следующего года Зимин служил в Мерве, что-то возглавляя в системе образования, и поэтому он, голубоглазый, в сером костюме, приезжал на извозчике к Мирону Ефимовичу на квартиру, но последнего не было дома. Верочка, шестилетняя девочка, видела его и запомнила, так как подобных визитеров не встречала. Если подсчитать годы, то всё как будто возможно. Детская память в данном случае оправдана. Да и вряд ли столько однофамильцев было рассеяно в Средней Азии в те годы. Так в моё возможное невидимое окружение входит необычная и трагическая судьба.

У Николая Николаевича Зимина выбора между именем матери (Наталья) или бабушки (Александра) не было. Альбрехт Александра Иосифовна, урожденная Корвин-Круковская, для него самый дорогой человек, и я стала Александрой. У нас совпали цифры в дате рождения – 23, для знатоков нумерологии загадочное число. Поэтому день ее именин 23 апреля(6 мая по новому стилю) стал и моим – Мученицы Царицы Александры. Среди моих одноклассниц, а после однокурсниц, и еще позже на работе в школе и университете, я не встретила ни одной тезки-ровесницы. Были Альбины, Алевтины, Аллы, появились даже Алины, потом присоединили непонятно почему Алену, но Александры, если встречались, то на десяток лет старше. Распространилось имя много позже. Поэтому звали меня по-разному. Чаще с любовью к маленькой: Алочка, потом спокойное и легкое Ала – и одно «Л»; именно так имя пишется на белорусском языке; в школе, как всех, привычно — Алка; совсем по-домашнему Алуся, отсюда еще короче Луша, хотя это уменьшительное от Лукерьи. Оно встречается у С. Есенина, то есть имя крестьянское: «Собралися над четницей Лушею/допытаться любимых речей/и на корточках плакали, слушая, /на успехи родных силачей». Оно есть в «Поднятой целине» М.Шолохова – Лушка, казачка. В разговорном языке Ташкента, отраженном в стихах его поэта Александра Файнберга, жили два варианта. «Алка-дикая с майдана»: «Была любовь ее не долгой,/но это свистнула судьба — /всю жизнь из гербового дома/ бежать в лачугу без герба». В стихотворении «Благословенна первая любовь»: «К нам с возрастом печаль пришла иная./Тот валит лес, а тот ведет канал. Мы по годам уже не вспоминаем/ни Алл, ни Свет, ни Валь и ни Тамар».

Год моего рождения имеет собственное имя: Год Большого Террора. Определение «большой» в данном случае обозначает не просто количество, это еще разнообразие методов, способов, приёмов. Как складывалась жизнь семьи после моего рождения? В январе проводилась всесоюзная перепись населения, признанная в декабре не состоявшейся. «Вредители», участвующие в ней, «змеиное гнездо предателей в аппарате советской статистики» («Перепись населения 1937года…1990») были ликвидированы. Первым сохранившимся документом Н.Н.Зимина от января 1937 г. оказалась справка в комендатуру. Ему 42 года. В 1913г., поступая в Институт гражданских инженеров, он 11 июня предоставил в канцелярию необходимые справки, которые «находились в производстве». Отбыть воинскую повинность после завершения учебы в 1918г. не смог, так как возникшее новое государство определилось далеко не со всеми законами. Работая в «Хлопстрое», он получил следующий документ: «Копия. Форма №7. По 31 декабря 1929г. состоит в запасе 1-й очереди. В дальнейшем по 31 декабря 1935 г. состоит в запасе 2-й очереди». Рядом в его бумагах есть еще копия: « СССР. № Военной учетной специальности 66. ЛИЧНАЯ КНИЖКА запасного РККА. Фамилия ЗИМИН. Год рождения 1895. Род войск ВНЕВ. Военная учетная специальность и ее № — 66 не проходил военного обуч(ения). Рядовой. Партийность: б/п. Как числился до переучета — рядовой».

Комендатура интересовалась должностью Зимина. Слишком велик был разрыв между заведующим отделом гражданского проектирования «Хлопстроя», профессором, зав кафедрой в Средне-Азиатском Строительном Институте, с благодарностями за работу, высокой оценкой профессионализма в характеристиках, с одной стороны, и, с другой, самым младшим военным чином – рядовой. 20 января 1937 г. комендатура справку получила. Снова подтвердилась невозможность когда-либо использовать знания, умения и опыт инженера Зимина на хоть какой-нибудь военной должности. До роковых-сороковых оставалось недолго. Между тем зрели и вскрылись внутренние проблемы Узбекистана. Я писала об этом в первой части родословной («Зодчий») и приведу только даты событий.
2 ФЕВРАЛЯ 1937 г. опубликовано Постановление СНК Узбекской ССР «О мероприятиях по обеспечению Республики Узбекистан медицинскими кадрами» за подписью Ф.Ходжаева.
2 МАРТА 1937г. в приказе Народного Комиссара Здравоохранения СССР работа в Узбекистане получает оценку «явно неудовлетворительно» и требование представить проектные задания к 15 мая. 13 МАЯ 1937 г. ситуация доведена до сведения руководства ТашМИ.
25 МАЯ 1937 г. постановление за подписью Ф.Ходжаева, где медицинскому институту разрешается создать команду инженеров-проектировщиков.
26 МАЯ команда названа. Первая фамилия ЗИМИН Н.Н. Наверно, к этому периоду неожиданной, интересной и перспективной работы относится листок с перечнем обязательных для нового проекта больниц, названных в постановлениях коротко корпусами. Рукой Н.Н.Зимина, его особым, но легко читаемым почерком идет перечисление: « Хирургические больницы. Детские неинфекционные больницы. Детские инфекционные больницы. Инфекционные больницы для взрослых. Невропсихиатрические больницы (диспансер со стационаром). Костнотуберкулезные детские больницы (мои эскизные проекты – в Наркомздраве). Акушерско-гинекологические больницы». На обороте черновой набросок, перечеркнутый, с заголовком: «Метод определения размеров помещений»: «1.Площадь палат (и других помещений) должна быть достаточна: 1)для расстановки мебели и для оборудования и 2)для свободного протекания функционального процесса. 2.Высота палат (и других помещений) назначается в пределах от 3.5м и до 4м в зависимости от конструктивных и архитектурных (интерьер и фасад) соображений. 3.Необходимый объем воздуха дается тем или иным устройством вентиляции». Зачем я детально привожу технические записи, скорее всего устаревшие или не соответствующие современному уровню? Чтобы продолжить цитирование моего отца с этой личной памятки только вот иного, очень иного содержания и заглянуть в его истинный внутренний мир. Теперь уже мелко и четко в конце странички, с хорошим разрывом от приведенных записей, я читаю: «Синоптические евангелия.//А.Н.Д. На всякий случай разъясняю. В Новом Завете евангелисты Марк, Матфей, Лука повторяют друг друга. Евангелие от Иоанна отличается по стилю и содержанию от синоптических//. Христианская антроподицея.// А.Н.Д.: Учение об оправдании человека в русской религиозной философии//. Сотериология. Христологические споры.//А.Н.Д.: Ветхий Завет—учение о Законе или о добрых делах. Новый Завет—это учение о благодати и прощении//. Тринитарные споры. Проденциальный акт.//А.Н.Д. : Споры о Святой Троице и природе Иисуса Христа//. Посмотреть в Энциклопедическом словаре –« Умное делание», Фаворский «Умный свет», Синэргетический, Синэргия, Догмат, Сизигический акт—действия как единый поступок, одним словом. Совестливый акт. Дух, Душа.// А.Н.Д.—отдельно и крупнее:// В.Соловьев «Великий спор и христианская политика»/. Кто мог быть его собеседником? Может быть, Всеволод Федорович Лубенцов. Был еще один, для меня странноватый, инженер, имени не помню, мама называла его «сектантом». Н.Н.Зимин учился и жил в Петербурге как раз в годы ожесточенных споров по религиозным вопросам. В Ташкент он привез много книг, так как посещал студентом лекции на интересующие его философско-религиозные темы. Когда я доросла до их чтения или пролистывания, они казались мне скучными и наивными. А часть книг подобного содержания я увидела после смерти отца. Всё оставлено в Азии, роздано студентам, может быть, передано в библиотеку Епархии. Верующим человеком отец был всегда, молился и утром, и на ночь. Пробовал учить меня… И ёлку мне устраивали всегда только 7 января.

Вернемся к 26 маю 1937 г. Выбранная в этот день руководством ТашМИ группа инженеров, якобы зачисленная на ответственную работу уже 7 апреля, то есть на месяц раньше, должна представить к 31 мая проектное задание. Дальнейший ход событий можно только предположить, а факты свидетельствуют: 17 июня 1937 г. Файзулла Ходжаев снят с работы, 9 июля арестован, в марте 1938 г. обвинен по одному делу с Н.Бухариным, А.Рыковым, 13 марта вынесен приговор, 15 марта 1938 г. расстрелян. Реабилитирован в 1965г. В Москве на стене памяти среди других имен репрессированных есть его имя. В столице Узбекистана улица Файзуллы Ходжаева стала называться улицей Алишера Навои.

Николай Николаевич Зимин продолжает служить как прежде, что подтверждает Выписка из приказа №1307 от 3 августа 1936г. по Народному Комиссариату Просвещения УзССР: « В соответствии с Постановлением СНК УзССР об организации проектно-сметного отдела при Наркомпросе для обеспечения проектами школьного и культурно-просветительского строительства 1937 года назначить персонально на штатные должности следующих работников: 3) Зимин Н.Н. –старший архитектор группы с окладом 800 рублей с 1 августа 1936 г. Зам. Наркома Просвещения—Кичанов». Через два года Выписка из приказа №112 от 27ноября 1938 г. Зимин Н.Н. « согласно поданному заявлению от 23 ноября 1938 г. уволен». Он возвращается к архитектуре медицинских учреждений. «Производственная характеристика на архитектора Проектной группы Наркомздрава ЗИМИНА НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА. Зимин Николай Николаевич состоит архитектором проектной группы Наркомздрава УзССР с 1 декабря 1938 года. Тов. Зимин своей работой показал себя архитектором с большой эрудицией и хорошо знающим архитектурное проектирование. К своим обязанностям т. Зимин относится весьма добросовестно, аккуратно исполняя порученные ему задания. В общественных организациях не работал. Взысканиям не подвергался. Руководитель проектной группы Наркомздрава УзССР Ачкасов». Наверно, это самый продуктивный творческий период его зодчества. Названия лишь некоторых проектов: Туберкулезный диспансер в Ташкенте, Туберкулезный санаторий в Чимгане, Диспансер по борьбе с проф. заболеваниями, Венерический диспансер, Психиатрическая больница, Лепрозорий и т.д. Вера Мироновна после декретного отпуска поступает в ординатуру и, работая, учится три года.

А я расту. Расту на руках у няньки. Первую звали Нина. На фотографии я у нее на руках спокойная и упитанная, чтобы не писать – толстая. Мама « молочная», но приходит время прикорма. Обнаруживается мое полное неприятие пресного молока. Меня смотрит кто-то из светил и определяет (на всю жизнь!) кашу на воде. Все последующие пробы в микроскопических дозах приводили к одинаковому действию. Из детских происшествий: в доме была доберман-пинчер Дэзи, воспитанная и умная. Маме приносила тапочки, отцу газеты. Но однажды испугалась выстрела на улице и бросилась прятаться под коляску, где я спала. Она ее не перевернула, я жива-здорова. Больше всех испугалась мама, и собаку отвели навсегда к дяде Кости. Когда я первый раз увидела нарядную елку, то схватила блистающий шар и попыталась попробовать на зуб. Всё обошлось. После Нины вторая няня засыпала на ходу и спала, только присев. От такого болезненного сна есть лекарство. Выгуливая меня в парк, она села на скамейку и заснула. Мимо шла Ляля и, взяв меня из коляски, принесла домой. Няня проснулась не сразу… А в остальном благополучное детство. Если детские болезни, то в легкой форме согласно словам необыкновенного доктора Гаритовского Николая Алексеевича: « Яблоко в дом, доктор из дома». Иногда он сам приходил с яблоком. Из записок на листочках Н.Н.Зимина: «12-го июня 40 г. За обедом Алочка стояла на стуле, шалила, упала и заплакала. Вера взяла ее на руки и начала успокаивать, а Алочка сквозь слезы сказала ей: Зачем ты не смотрела, что я упала?»

Сохранились мои слова: снизать, то есть опустить чулочки. И т.д. Но вот запись от 22 июня 1940 года: «Мы с Алочкой и Верой шли гулять по Ульяновской улице и Пушкинской. Алочка увидела большое дерево и говорит: это – каштан, на следующее дерево тоже: и это каштан, а увидев третье дерево, сказала: а это жолудник. Это дерево было дуб». Мне три с половиной года. Через год в тот же день начнется война. А мы сменим местожительство. С отца снова потребовали справку о прописке в двухкомнатной квартире из двух больших комнат с высокими потолками, итальянскими трехстворчатыми окнами, стенами из жженого кирпича, то есть продолжением мастерских когда-то реального училища. В старых-старых бумагах лежит справка о перепрописке только его одного. Ни мама, ни я нигде не упоминаемся. В сентябре мы с ней появляемся в домовой книжке М.Е.Демидовича по адресу: Мельничный переулок, дом 7. В декабре там же стоит фамилия Зимин Н.Н. Кто занял квартиру, выделенную титулярному советнику инспектору Ташкентского реального училища моему прадеду Александру Львовичу Зимину в 80-ых г. 19-го века, не знаю. Но в 60-ые годы 20-го века, после ташкентского землетрясения 1966 г., я в нее попаду и замечу про себя, что лепнина на потолке уродливо разделена стенками маленьких комнат. Никаких иных ни чувств, ни тем более воспоминаний у меня не возникло. Что я могла запомнить в четыре с половиной года? Александр Фитц прислал статью о днях, памятных русским немцам, новая для меня информация на основании документов. И всё сложилось, и прояснилось. Я вспомнила Н.Коржавина – через одну «комнату Мандельштама» он развернул полотно жизни тридцатых годов.

В стихотворном сюжете комната в центре исторической ситуации, когда общество разделилось на «своих» и «чужих». Но в чистом виде разделение продержалось недолго. «Свои» оказывались «чужими» и терпели то же наказание или расправу, что совсем недавно устанавливали сами. Действующим и думающим героем-обвинителем Н.Коржавин делает реального исторического деятеля, венгерского писателя, комбрига Матэ Залка. В искренности его автор не сомневается. Поэтому образ мыслей создается привычно положительными словосочетаниями: «славный век», «могучая вера», «дух наш стоек» — и общеупотребительной оценочной лексикой: «обыватели вы», «на солнце пятна». Однако результат мыслей, когда слово должно превратиться в дело, противоречив и невозможен для действия: «ни к чему ордена и шрамы; всюду стройки, а тянет в пьянство; муть на сердце, но в мыслях строго». Авторская оценка происходящего принадлежит отдаленному будущему. Поэтому и горька, и насмешлива: «штурмовали небо, взяли лагерную помойку». Историческая драма «страшной правды непонимания, заблуждения» состоит в том, что «без власти оружья», без революционного насилья «было б всюду не как не хуже, а, как правило, всё же лучше». Жилищная проблема, что в центре, что на окраинах, существовала всегда. Ремесленные мастерские после закрытия реального (ремесленного) училища не нужны. Здание на углу Гоголевской и Ремесленной улиц крепкое, удобное по месту расположения – и центр рядом, и никому не мешает. Вот только живет архитектор Н.Н.Зимин с бабушкой. Однако очень старая бабушка носит немецкую фамилию Альбрехт, и можно попробовать. Но архитектор выполняет проекты не только республиканского, но и союзного значения. После смерти 86-тилетней «немки» прямой повод к выселению исчезает. В 1933-36 годы начинается раскулачивание крестьянских хозяйств, в том числе и немецких, в европейской части СССР. 28 августа 1941 года издан указ «О переселении немцев Поволжья». С сентября 1941г. – эвакуация из центральных областей государства. И так далее… Кто жил в оставленной квартире, не знаю. Возможно, ее сразу занимает военное учреждение. Через 25 лет штабной офицер Лев Авнерович Каганович, чей уютный домик вблизи Кашгарки разрушен 26 апреля 1966 года, получает эту квартиру. Его жена Мира Марковна Саксонова— руководитель моего дипломного сочинения, потом коллега по кафедре. Одно из ее специфических выражений, когда речь шла об отношении к человеку—«дружили домами».

Мельничный переулок с момента возникновения был расположен между Саларом и Дархан-арыком и соединял Пушкинскую с Ульяновской. Через все наши дворы на территорию переулка бежала чистая арычная вода, сливаясь возле старых высоких акаций и вливаясь в большой арык, а потом в Салар. Вдоль уличных арыков, с одной стороны, тополя с серёжками, навстречу, с другого конца, цветущие «ватой». Ни у кого никакой аллергии. Микроклимат обеспечен. Большинство домов было частными. Переулочный электорат был весьма пестрым. Пять армянских семей, одна татарская, одна узбекская, две молоканские и русские из самых различных мест. Наверно, среди них были украинцы, кто-то еще, как мои бабушка и дедушка, но язык общения русский был грамотным и приятно звучным. Среди соседей встречались большие начальники, за которыми приезжали легковушки – директор большого завода, прокурор (женщина). Были начальники без машин, но как было не знать главного человека Алайского базара? Жили орденоносные учительницы (по химии Клавдия Александровна из 110школы; учительница начальной школы Панна Степановна и ходившая всегда в форме Ступакова, преподаватель какой-то спецдисциплины из суворовского училища). Были врачи (в том числе военврач Ташкентской тюрьмы), преподаватели вузов и училищ, маникюрша, рабочие высокой квалификации, инженеры, служащие специалисты из разных министерств. Были свои сумасшедшие, талантливые, красивые, с трагической или очень грустной судьбой. Были больные туберкулезом, постепенно, незаметно уходившие. Не было алкоголиков, бандитов, воров. Среди хулиганов числились два подростка, задиристых и лихо лазающих по заборам, крышам, старым акациям. Когда деревья к первому мая зацветали, ровесники получали от Нардика колючие ароматные и корявые ветки. Достать из двора Муриных или с крыши склада кинутый мяч было правом и обязанностью этих мальчишек.

На углу Мельничного и Ульяновской находилась «Аэросъемка» с общежитием для сотрудников. В их дворе, большом и неуютном, был единственный на весь переулок водопровод. Но дедушка Мирон вырыл колодец, и многие стали приходить за водой к нам. С утра все взрослые уходили. Ляля, младшая сестра мамы, в институт, дедушка и родители на работу. Возвращались к пяти-семи вечера. Играть было не с кем – другие дети были пристроены в детсады по месту работы родителей. Я оставалась с бабушкой. Игрушек своих я не помню, да их, верно, было немного, а каких-то любимых не существовало вообще. Когда удавалось встретиться с ровесницами у них дома, то их игрушки я запоминала – и домик с мебелью, и большую куклу с закрывающимися глазами, на которую можно было только смотреть и чуть-чуть трогать. У куклы что-то было поломано, и она лежала одна, занимая весь нижний ящик шкафа. У другой девочки куколка как негритенок была очень-очень маленькая. Когда я подросла, смастерила миниатюрную фигурку и карандашом раскрасила лицо. Для мини-игрушки и дом, и мебель в нем должны быть маленькие. На них хватало палочек и тряпочек. Но любимым развлечением был патефон. Сама открывала, сама вертела ручку, то есть заводила, ставила на кружащийся диск пластинку. Их на 78 оборотов было совсем мало: сказка о рыбаке и рыбке, о попе и балде, монолог Пимена, джазовая мелодия с паровозными гудками и звуками начинающегося движения колес, песенка про моего пожарного. Все я знала наизусть. И еще большие пластинки с арией Людмилы, увертюра Бетховена «Кориолан». Её я ставила редко – как-то от нее было и грустно, тревожно, это я понимаю теперь, а не тогда, и вообще она внешне отличалась от остальных пластинок. С яркой красного приятного оттенка большой круглой и гладкой наклейкой с белой собакой, сидящей возле трубы граммофона. Наклейка нравилась, но буквы многие были неизвестными, оказалось немецкими. Возможно, пластинка была из жизни Александры Иосифовны. В ее юные годы именно эта музыка немецкого композитора стала по-своему модной. Увертюра «Кориолан» отличается от других прежних его программных увертюр «Эгмонта» и «Леоноры» характером музыки, которая, считают музыковеды, «передает трагедию надломленного, но непокоренного сознания древнего героя». Первое исполнение «Кориолана» под управлением автора датируется 1824 годом, после венского концерта музыка зазвучит в европейских залах. А для меня пластинка – штрих немецкого присутствия в моем происхождении. Постоянным и удобным в употреблении был для меня весь набор оперы «Евгений Онегин». Среди них были любимые, видимо, с понятными словами, которые ставились чаще всего: письмо Татьяны и самая последняя с финальными словами Онегина «О, жалкий жребий мой». Я запомнила содержание пластинок, еще не умея читать. Дырочки на больших пластинках слегка отличались, и я быстро находила желаемое содержание. Я не знаю, как и когда научилась читать. Не было ни букваря, ни азбуки. К счастью, я оказалась избавленной от советской детской поэзии с ее примитивностью и назойливостью. Любимой, сохранившейся до сих пор в потрепанном виде, была самоделка «Плюх и Плих». Вся книжка, с картинками на каждой странице, была аккуратнейшим образом обведена на кальку (восковку) и прошита. Ее сделал один из постоянных чертёжников (дядя Аркаша Жмуйда), работающих в архитектурной команде отца. Книжка-самоделка была без первой страницы, но с запомнившимися афоризмами: «От битья умным сделаться нельзя», «Видит горы и леса, облака и небеса, но не видит ничего, что под носом у него». Это перевод с немецкого о двух мальчишках Пауле и Петере принадлежит Даниилу Хармсу (Ювачеву), о чем я узнала много лет спустя. Он арестован в конце 30-ых годов, дату смерти и сам факт гибели излагают по-разному. Но в начале 40-ых его уже не стало.

А еще были сказки. Прямо по белорусской поговорке: Коли внучек маю, так и сказку знаю. У каждого сказка была своя. Дедушка разными голосами говорил: Сивка-бурка, вещая каурка, и после начиналась добрая веселая история про Кота Котофеевича, умного и хитрого. И как из избы пришлось уйти потому, что сливки слизал, и как спрятался в лесу в сухих листьях. И все кончалось хорошо! Бабушка сказку сказывала обязательно с присказкой. Значит, так она её слушала сама в детстве. Но прибаутки или докучные сказки отличались от читанных мною потом у В.Даля и Афанасьева, у них они начинаются с царя. У бабушки все проще, короче: «Стоит двор, во дворе кол, на колу мочало, не начать ли сказочку сначала» и т.д. Но сказку о звезде-алмазке я не услышала никогда. Нет такой сказки… От кого она восприняла этот шуточный фольклор для детей? Не узнать…Её две сказки – страшная про медведя на липовой ноге и грустная о крошечке Хаврошечке. Ее маленькую, без мамы, защищала только любимая корова. Надо было влезть ей в одно ушко и вылезти из другого – и всё исполнялось. Но злые люди извели, зарезали спасительницу, и думали, что пропадет Хаврошечка. А коровка своими косточками помогла, и все тоже, как полагается в сказке, хорошо устроилось. Только сказка длинная и девочку было жалко, и коровку тоже. Про медведя я слушать не хотела. История Хаврошечки нравилась самой бабушке Марусе. Она, старшая дочка, помогала своей маме и за сестренками присмотреть, и коровку подоить – всё умела. Когда с дедушкой поселились в Мерве, то сразу завела Жданку, отпаивала дочек и лечила молоком деда. Он прожил 90 лет. В Ташкенте завести корову оказалось невозможно. Тогда купили козу не белую гладкую и породистую, как у соседки тети Наташи Лебедевой (я помню ее по утрам возвращавшейся с бардой, и кисло-сладкий запах запомнился навсегда), а лохматую и рогатую, совсем юную козу-дерезу, и не стали ждать, когда она подрастет, а сразу избавились. Только один раз я гордо держала ее за веревку, чтобы она погуляла по переулку. Но как-то взаимопонимания не получилось. Бабушке коза и корова напоминали детские годы, родителей, сестер, ту необыкновенную жизнь, что когда-нибудь переживает каждый. После инсульта в потускневшем ее добром всегда сознании, может быть, одно из мест, если не самое главное, потому что исключительно ее, принадлежало Жданке. Ей казалось, что корова бродит во дворе под окном. Бабушка ломающимся парализованным языком пыталась сказать: Коровка там? Ей надо было ответить, чтобы она успокоилась. Развлечением, которое помню до сих пор, было пение. Хором и по голосам, т.е. дедушка, бабушка, Ляля, иногда с ними и мама. Все они сидят тесным кружком на полу в передней и, разматывая шерсть, поют по голосам про конопельку. Мама пела одна и себе аккомпанировала. Ее репертуар отражал ее время: «Когда я на почте служил ямщиком», «Туча со громом сговаривалась» и есенинское «Ты жива еще, моя старушка». Наверно, что-то еще, но я помню названное. Что осталось в памяти о тех годах, что лично мое, без последующих наслоений? В декабре 1941 года отцу принесли повестку в военкомат. «Военнообязанному Зимину Николаю Николаевичу, проживающему Мельничный пер.№7, предлагается явиться в 9.00 по адресу Папанина №4 4декабря 1941г. комната №3. Неявка без уважительных причин будет рассматриваться как нарушение дисциплины учета, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Начальник 3 части». Стало как-то пусто. Он вернулся через несколько дней с другой справкой: «Выдана Куйбышевским Райвоенкоматом Начсостав. запаса тов. Зимину Н.Н. в том, что он действительно освобожден от прохождения сбора и направляется к месту постоянной работы. Освобожден из Райвоенкомата 11 декабря 1941 г. в 21 час. Старший политрук Земляной. Начальник 3-ей части РВК Техн. Инт. 2 ранга Смагин». В машинописный текст вписаны от руки большими буквами НАЧСОСТАВ. Конечно, тогда я ничего не поняла, но указанные справки он сохранил, и поэтому их упоминаю. Среди близких родственников, кого я знала с детства и помню, на войне не был никто. По возрасту не подходил никак и Позняк Игнатий, мой 90-летний прадед, отец бабушки Маруси. Он ушел к партизанам. Умер на родине. В отряде…

. Еще помню темные комнаты, окна занавешены байковыми одеялами, дергается низкое пламя. Коптилки были разными – каждый делал по-своему, но углы оставались черными и светился совсем небольшой кружочек. Если свет выбивался наружу, раздавался стук в калитку. Домком всего переулка с подручными обязательно ходила по переулку. Запомнились болезни: воспаление легких у дедушки. Он лежит низко, на раскладушке. Мама делает ему камфару. Я держу в руках клочок ваты. Незнакомый освежающий запах спирта, мама протирает кожу на его руке. Деду около 70 лет, у него легкие слабые и воспаление их всегда вызывало у мамы страх. Дед Мирон поправится, а ощущение спиртовой свежести останется со мной навсегда. Зато водка для меня отвратительна. У Николая Николаевича начинается фурункулез. Вся шея в нарывах. Проходит один – появляется другой. Мама объясняет слово «фурункул», делая перевязки, накладывая ихтиолку. Наступает моя очередь – у меня скарлатина, но в легкой форме. Однако она дает осложнения, и Николай Алексеевич Гаритовский прописывает постельный режим: лежать необязательно, но не ходить. Тогда скарлатиной заболело несколько моих ровесников в переулке. Умерла только Женечка, с ней мы как раз играли накануне болезни и у нас, и у нее. Всю оставшуюся жизнь мне приходилось проходить по Ульяновской улице мимо окон их комнаты. Она жила с мамой. Больше никого не было, и она смотрела на меня и спрашивала что-то… Заболела моя мама. Ее должны положить в больницу и отвезти обещают на госпитальном транспорте, то есть в запряженной коляске. Мы, родители и я, идем в госпиталь. Однако лошадь взбрыкнула, и ехать было страшно. Тогда нас быстренько отвезли на машине. Вечером колыбельную о бедном мальчике мне речитативом поет отец: «Шел по улице малютка, побледнел и весь дрожал». Она из репертуара его детства. После операции мама какое-то время была дома. В переулке появились новые люди – эвакуированные. Через стенку в единственной комнате Нины Григорьевны (сама она спала в малюсенькой передней) теперь жили Демуцкие из Киева, кинооператор с красивой женой Валентиной Михайловной, актрисой. Однако сниматься она больше не могла. На фронте погиб их единственный сын, и у нее остался тик, непроизвольное подергивание на лице. Через стенку от моей подруги Инны жила женщина с мальчиком Игорем. Были приезжие в других домах, но о них я ничего не знаю. К одной из них бесконечно старенькой, жившей за углом в бывшем сарае, побеленном и больнично чистеньком, меня водили несколько раз учиться обвязывать платочки. Я ничему не научилась и думаю, что вся затея, принадлежавшая отцу, предполагала какую-то материальную помощь. Но брать даже маленькие деньги старая женщина не соглашалась, и тогда придумали эти уроки. Но потом я простудилась и сидела дома, пока не потеплело, а её не стало. Приходили какие-то люди, знакомые, бабушкины дальние родственники-военные проездом, ее сестра из Грозного тетя Оля с мужем в военной форме дядей Матвеем. Взрослые вели непонятные разговоры, кому- то сочувствуя, переживая, но унылости или слез я не видела. Развлечением становились походы — мимо Тельмана, ТашМИ, кладбища — с дедушкой за керосином; с бабушкой в дом на Дархане за повидлом и к молоканам в нашем переулке; к домкому за справкой. В кино с Лялей и в оперетту на «Холопку». Один раз в дом на углу, где Ульяновская соприкасалась с Свердловской, там жила дочь Войно-Ясенецкого. Два раза мама брала меня в госпиталь. Зимой на елке она оставила одну в «Зале» на первом этаже школы, и я едва не расплакалась от множества (в моем восприятии) незнакомых, забинтованных, на костылях. После мне подарили две конфетки «Вишня». Летом — на киносеанс во дворе, где показывали незабываемый «Большой вальс». Несовместимые детали военного времени живут; не забывается толстая квадратная плитка несладкого шоколада – американская помощь; единственный поход в закрытый торгсин (торговля с иностранцами) с неизвестными продуктами, товарами, увиденными впервые и не запомнившимися, так как я не знала, зачем они. Моя стриженная под машинку голова из-за обнаруженных в ней насекомых и после долгое время мамина проверка. Падение в яму: полезла в соседский двор Муриных за сбежавшим кроликом, купленным для моего развлечения. Муриных никогда не было дома. Они работали на заводе, уходили и возвращались затемно. Во дворе было только одно дерево — орешня, затенившая весь двор. Под ней росла высокая трава, ее не убирали. Рядом с забором, через который я просто переступила, оказывается, была яма для сухого мусора. Она тоже заросла травами. Я наступила в пустоту и полетела вниз. По-моему, я только крикнула бабушку, а прибежал дедушка, возившийся во дворе. Он принес лестницу и спустился ко мне. Ни царапины, ни ушиба, ни испуга не было. Может быть, всё произошло очень быстро, и дед на руках меня по лестнице подсадил наверх. Бабушка, с которой у меня было полное согласие, сказала: не говори маме. Следующее путешествие было в кладовку, где лежали вещи, не поместившиеся в комнаты, мебель (качалка, кресло, маленькая кушетка), книги и журналы «Столица и усадьба». Этого богатства мне хватило надолго. Орфография была старой, но понятной. Иллюстрации, фотографии, портреты – открылась совершенно иная жизнь. Зимой, когда в кладовой было холодно, настало время для книг в доме. У отца в удобном вместительном ореховом шкафу они были уложены так плотно, что моих сил сдвинуть ровные тугие ряды не хватало. Потом он даст мне том Лермонтова с многочисленными изумительными иллюстрациями и томик Гоголя с «Вечерами…» и «Миргородом». У дедушки книжки лежали в их с бабушкой комнатке в открытом доступе – на этажерке. Однотомник – весь Пушкин юбилейного 1937 года и тяжелая очень красивая Библия на церковно-славянском. Читать было сложно, но листать и видеть знакомые буквы, а через них разбирать слова, можно.

ДЕТИ, В ШКОЛУ СОБИРАЙТЕСЬ.

Их было две. Сначала музыкальная, куда 15 июня 1944 года отец подал заявление на «допущение меня к отборному экзамену». Отбор проходил, судя по дождю и слякоти, в наступившую ташкентскую осень. Помню полутемное большое холодное пространство. Полы скрипели. Своего места у школы еще не было, и всё мероприятие проходило в дореволюционном здании, при входе в которое могучая, но облезлая фигура поддерживала земной шар. Сейчас на том же месте новый музей искусств Узбекистана. Мне кажется, именно тогда, оглядывая присутствующих, родители решили, что сшитую мамой мою верхнюю одежду с медвежьим торчащим воротником надо бы заменить. А дальше всё, как в кино про меховое ателье. В Ташкенте оно находилось на улице Ленина напротив кинотеатра «Искра». Спокойный уверенный продавец приносит и выкладывает на прилавок какие-то шкурки. Но кроме белой пушистой лисы я ничего не хочу. К ненаглядному меху подносят образцы подкладки. Мне уже все равно, но теперь мама выбирает золотую. Шубка с шапкой – красота неописанная – остались на детской фотографии. О девочке-пианистке в такой же шубке написал «Старую песенку» Саша Файнберг: «Стали голыми деревья. Мокрый снег пошел зимой. На крыльце в тулупах люди вещи старые вязали. Увозили пианино на машине грузовой. Я стоял в пальто потертом и братишкиной ушанке. Там от снега гнулись ветви, провисали провода. Шла к машине в белой шубке и на варежки дышала. Дверцей хлопнула железной и пропала навсегда…Сколько лет прошло, не знаю. «До свиданья» не сказала. Золотой скрипичный ключик в нотной папке унесла».

Я не помню деталей процедуры отбора. Открывалась не замеченная раньше дверь, и в нее заходил очередной будущий музыкант. А к нам подошла женщина с девочкой явно старше меня, уже школьница известной в городе школы. Женщина знала моих родителей. После позже она несколько раз приходила к нам домой, к маме на консультацию. А девочку звали Лялей. Она смело назвала песню, которую споет, когда ее позовут. Моя про маленькую ёлочку была беспомощна по сравнению с её «Прощай, любимый город. Уходим завтра в море». Нас приняли обеих, но пути наши разошлись, хотя Лялю временами видела моя подружка, потому что их мамы работали в одном министерстве. Однако пока это присказка. Быль, а не сказку я узнала через много лет, и счастливой быль если становится, то в старинной сказке. Ляля окончила школу с золотой медалью, поступила и закончила престижный гуманитарный факультет в МГУ, вернулась в Ташкент, защитила кандидатскую диссертацию и осталась работать на престижной и главной в далекие времена кафедре, читая лекции по самому главному тогда для всех предмету. А лет через 20 ее разыскала историческая родина, гордая во всем мире своими философами. Ляля оказалась ближайшей родственницей одной фамилии, поднятой из праха памяти за оригинальность мышления. К тому жестокому и справедливому времени русская мама, удочерившая чистокровную Madchen и таким образом спасшая ей жизнь, умерла. У взрослой талантливой и умной Ляли зазвенела другая фамилия. А потом? Историческая родина подумала и начала наказывать за прошлое выживших, «не тех», не соответствующих новому моменту своих соплеменников. В их число попала Ляля, потому что преподавала предмет, в те минуты ставший вредным для национального самосознания. Ей отказали в возвращении…А в моей школе тоже оказались похожие судьбы и в нашем классе (Эльвира П.), и в других (Мила В.), а потом оказались и в университете. Вот что осталось за душой, если «в начале жизни школу помню я».

Принцип обучения в музыкальной школе остается постоянным. Индивидуальные занятия на выбранном инструменте, групповые по теоретическим дисциплинам, хор, оркестр. Отчет – зачеты, экзамены, академический концерт. Учебный год делился на два полугодия. Сохранилась программа академического концерта 12 декабря 1945 года: 1.Гнесина – этюд №9. Исполняет ученица дошкольной группы Джахангирова. Класс педагога Яковлевой Г.Н. — вот так оформлялось каждое выступление. Назову учеников Ксении Михайловны Успенской, у которой училась и я. Аскочинская Таня, Бочкарева Ляля, Никитина Марина и я – второй класс. Мой репертуар на этом концерте: Бетховен – Сонатина Ф-дур, Чайковский – Мазурка. Женя Вейцман в третьем, Клара Бабаджанова в шестом. У нее же учились старшие — Гилев, Алик Зекель, Валентина Качура, Мара Кутина. Наш квартет второклассников выступал на двух роялях. Это было почетно и приятно. Марш Черномора мы исполняли по радио, когда никаких предварительных записей не было, только живой звук. Рекомендовано, т.е. почти обязательно, было посещение в филармонии музыкального лектория. Дневные концерты по воскресеньям интересные, доступные изложением, серьезное и качественное музыкальное сопровождение, конечно, развивали наши незагруженные головы… В музыкальной школе энтузиазмом Беленького набрали необходимых участников для детского оркестра, и начались репетиции. Марина Никитина и я играли в четыре руки на рояли. «Детская симфония» Гайдна была записана в ташкентском радиокомитете. Иногда в праздничные майские дни ее передавали. Чем старше становился класс обучения, тем больше оказывалось форм контроля. Экзамен по гаммам, технике, увеличились отчетные концерты, конкурсы. Надо было сидеть за инструментом всё дольше, выбирать между обучением музыкальным и каким-либо другим. Совмещение на высоком уровне двух школ у меня не получалось. В общеобразовательной я была на два класса старше, и я бросила музыку. На этой ноте не хочется заканчивать воспоминание о музыкальной школе. Было еще много всякого. Например, экзаменационные оценки. Они были с плюсами и с минусами, чтобы каждый знал свое место. Однако «плюсы» объявляли не всегда, чтобы не обидеть или не нарушить привычное распределение. Так я о полученном за Баха плюсе узнала через год, а потом увидела на листочке, сохраненным отцом. Состав школы был особый. Дети способные, талантливых – немного. Родители принадлежали к музыкальным кругам. Большинство семей после окончания войны уехали. Я не знаю, как сложилась судьба начинающих музыкантов. Осталось имя Гилева. Помнится Женя Вейцман, получивший другое образование. Стасик Савари давно написал книгу «Десять шагов до рояля». Потом, в нормальное, мирное время уехал в Донецк, переписывались благодаря интернету. Что с ним сейчас? Не знаю. В Ташкенте прекрасно работает Феликс Яновский. Валентина Качура давно в Канаде. Ляля Бочкарева в Питере. С Мариной Никитиной встретились в ТашГУ, и она получила еще диплом филолога. Мара Кутина, кому Виктор Александрович Успенский посвятил миниатюру «Бабочки» (её исполняли все ученики Ксении Михайловны), кончила востфак. Мара Ашрафи стала доктором наук в Таджикистане. Бернара Кариева ушла в хореографическое училище и прославила Узбекистан. Когда композитор Успенский сумел приобрести «Москвич», нас, младших учениц, пару раз из его дома до консерватории даже подвозили на легковушке. Администрация школы хорошо знала своих учеников. При необходимости немедленно нас находила. Вот открытка, полученная мною 3 мая 1947г.: «Алочка! Ты назначена играть на открытом концерте 8-го мая. Ксения Михайловна просит немедленно явиться к ней на дом. Учебная часть Музшколы – десятилетки». И еще воспоминание о самой лучшей елки во Дворце пионеров (Дворец Романова). Путешествие по нескольким залам, по-разному украшенных, с неожиданными встречами, фокусами, номерами и т.д. А в бумагах отца нахожу письмо: «Уважаемый тов. Николай Николаевич! Дирекция, Партийная организация и Местный Комитет Ташкентской Государственной Консерватории и музыкальной школы-десятилетки приносит искреннюю благодарность за Ваше содействие в организации новогодней ёлки для учащихся музыкальной школы и детей сотрудников Ташкентской Государственной Консерватории, Государственного Театрального Института и Музыкального училища имени Хамзы. Новогодняя ёлка 12 января 1947 года благодаря Вашему активному участию прошла с большим успехом и доставила четыремстам детей огромную радость. Надеемся, что и в дальнейшем Вы не откажете в своей помощи при проведении культурно-массовых мероприятий для музыкальной школы-десятилетки, что еще больше укрепит учебно-воспитательную работу этой школы. Директор Ташкентской Государственной Консерватории — Клычев. Директор Музыкальной школы-десятилетки при ТГК – Поликарпова. Секретарь Партийной организации ТГК – Соловьева. Председатель Месткома ТГК – Гордеенко».

Наступил год победы. Мне 8 лет. 25 августа 1945г. директору школы №44 Центрального района Ташкента Орловой К.В. отец подал заявление о приеме меня в третий класс. По месту жительства (Куйбышевский район) я могла учиться в начальной школе №27. Это серое, тусклое помещение с низкими потолками и большим двором было в 10 минутах от дома, и никаких дорог не надо переходить! Через Пушкинскую, напротив бани, десятилетка №47. Вверх по дороге на улице Урицкого школа №43 с очень хорошими отзывами. Но мой счастливый удел – школа №44. О ней много написано признательных слов и воспоминаний. Возведенное по дореволюционным требованиям к образовательным помещениям: просторный коридор, высокие потолки, большие классные комнаты, высокие окна — здание радовало большим пространством двора и высокой сосной. Сейчас, надеюсь, дерево стоит, на улице…

Домашнее обучение имело свои плюсы и минусы. Я должна была думать над заданием сама. Я и в школе не смотрела, что и как пишет соседка по парте, не оборачивалась и не тянулась к сидящим справа, слева, спереди и сзади. Я не знала этой формы поведения. Ее не было в музыкальной школе. Научиться было не у кого. И это воспитывало. Но я многое не умела и не понимала, что было доступно одноклассницам. В первый школьный день мы в классе подписывали тетради. После фамилии я, как было сказано Галиной Владимировной, написала имя Ала. Тетради нам вернули через урок. На обложке красным карандашом жирно подчеркнуто неверное написание с комментарием: «Не умеет писать свое имя». В школе я не плакала, потому что не понимала, что сделано не так. Рёв был дома. Кто пошел объясняться, я не помню. Видимо, вся история была для меня настолько ужасной, что голова моя справилась, навсегда выбросив этот случай первого дня школьной жизни. А карандаш был осторожно стёрт. Не мной. Тетрадь аккуратно обернута. Наверно, отцом. Я вошла в ритм школьного обучения, получая в течение года разные отметки, за устные ответы пятёрки, за письменные тройки, четверки, изредка пятёрки. В табели недельной успеваемости есть две двойки. Я училась учиться в коллективе. В итоговой карточке, т.е. переводной, первая учительница Галина Владимировна Савина написала: «Исключительно внимательная и серьезная девочка. Всегда выполняет всё точно и аккуратно».

Учительский состав начальной школы представляли дамы «послебальзаковского» возраста. Я не знаю их биографий, но они, и это было видно по одежде – ежедневной свежей кофточке, строгим юбкам, безукоризненно причесанным и гордо поднятым головам, прямым спинам, были из другого времени. И одновременно их педагогическое мастерство отмечено высокими советскими наградами. У Галины Владимировны – орденом Ленина. Нас развивали словом, мы учили стихи не из книги для чтения, а продиктованные учительницей или данные как задание по списыванию упражнения. Для каждого ряда свой вариант, а потом ими обменивались и отметку получали за чтение наизусть. На последнем четвертом уроке она предоставляла право читать выученное и выбранное самостоятельно. Меня поразило, как Ира Атаева декламировала балладу Роберта Бёрнса «Вересковый мёд»: «А мне костер не страшен. Пускай со мной умрет моя святая тайна – мой вересковый мёд»! Мы учили наизусть русскую прозу. Она началась как незабываемая для меня с миниатюры «Гаечки» Михаила Пришвина: «Мне попала соринка в глаз. Пока я её вынимал, в другой глаз ещё попала соринка. Тогда я заметил, что ветер несет на меня опилки и они тут же ложатся дорожкой в направлении ветра. Значит, в той стороне, откуда был ветер, кто-то работал над сухим деревом. Я пошел на ветер по этой белой дорожке опилок»… В определенном смысле эта была судьбоносная встреча на всю жизнь. Внеклассное чтение существовало параллельно с программным. Задание на лето перед четвёртым классом в 1946 году я выполнила с помощью мамы, потому что сама проиллюстрировать прочитанный рассказ не смогла. Мама же быстро срисовала большую обезьяну в прыжке на двух распахнутых страницах знаменитого и популярного детского журнала «Мурзилка». Рассказ назывался «Приключение обезьяны», и автором его был Михаил Зощенко. В августе того же 1946 года выйдет партийное постановление «О журналах «Звезда» и «Ленинград», разоблачавшее «вредительское творчество Анны Ахматовой и Михаила Зощенко». «Приключения обезьяны» упомянуты в нем и объявлены клеветой на советский образ жизни. Так расширялось мое «знакомство» с запрещенными авторами: песня Есенина, стихи Даниила Хармса, рассказ М.Зощенко. А в студенческие годы с оценками Пришвина: для Л.Троцкого автора контрреволюционной «Мирской чаши» (первоначально названной «Раб обезьяний»). У М.Григорьева в тридцатых годах обвинение в «алпатовщине», т.е. герой не советский характер. Позиция Г.Ломидзе–Пришвин не принадлежит к соцреализму. И т.д. Четвертый класс завершался экзаменами. В пятый я перешла с четверкой по русскому письменному и пятерками по устному, арифметике, естествознанию, истории, географии, узбекскому.

В средних классах сменились все учителя. Классное руководство принадлежало Прасковье Евпатьевне, она вела ботанику, потом зоологию. Мы по-прежнему занимались во вторую смену, но в неудобном помещении. Парадный вход был закрыт, и классной комнатой для нас стал вестибюль, потом кабинет физики, где вместо парт были столы для опытов, кабинет биологии с заспиртованными банками, двумя скелетами и химическим наполнителем. С теплотой вспоминаю учителя арифметики. Седой, очень старый Сергей Иванович работал последний год. Задачи в десять-восемнадцать вопросов, когда ценилась логика вопроса. Четкие и распространенные формулировки. Тётя Патя, как звала вся школа нашу классную, была добрым и увлеченным человеком. Когда мы «расходились», звучал ее призыв—« Дети! Слушайте сюда!» Она поднимала маленькую ручку над головой и пальцами другой прихлопывала по своей ладошке. Когда мы доросли до «открытий» Трофима Лысенко, она мучительно диктовала нам его «ветвистую пшеницу», в которую не верила сама. Так мне казалось. Русский язык и литературу вела с неприятным голосом грубая Елена Павловна. Она с удовольствием отняла у меня подаренную Ольгой Зотовой открытку с редкой иллюстрацией и не отдала. Тоскливо вела историю «Рыба». Ей же досталось учить нас введенной неожиданно только на две четверти конституции. Для меня произнести названия административных органов управления, контроля и пр. стало невозможной задачей. Всё это было так далеко от меня. В итоге я получила в табель тройку. Я была такая не одна, и нам разрешили «переответить», т.е. пересдать. У меня результат не изменился. Дорога из школы домой да еще в декабрьских сумерках была полита слезами. Так началось мое « непротивление злу насилием». В приложении к моему университетскому красному диплому тоже по близким к конституции предметам стоит лишь «Хорошо» .

Школьная программа слепо соответствовала «партийной организации и партийной литературе».Ругательные слова «генетика, кибернетика» присутствовали во всех предметах. Воспитательное воздействие базировалось на обличающих словах «далеки от народа». Но уровень знаний, а не просто болтовня на тему, требовался всегда. После раскрашенной древней истории и холодной муторной в средние века нас окунули в историю партийных съездов и славных пятилеток в четыре года. Тогда же очень умело и доброжелательно нам давались советы: «Если у вас скоро день рождения, попросите подарить вам собрание сочинений товарища Сталина». Наше пробуждение началось благодаря внепрограммному чтению. Книги путешествовали по классу. Приносили из дома все, что было. Пляшущие человечки, три мушкетера, Овод, приключения Елены Робинзон, романы Чарской, «Сага о Форсайтах». Были книги без автора, т.е. с вырванным первым листом. Но мы уже знали, что на стр.17 внизу очень мелко печатается заголовок. Так был прочитан в восьмом классе «Человек меняет кожу» Бруно Ясенского. Представляя себя героями выбранной книги, мы и вели себя соответственно, и, развивая сюжет, проживали роман Лермонтова. Нюся Очаковская (Грушницкий) все перемены ходила, говоря комплименты княжне Мэри-Бэлке Акимовой. Я в образе Печорина не отводила от глаз картонный лорнет. Лермонтовская проза запросто слетала с наших уст, заставляя оборачиваться проходящих мимо. Романа А.Дюма хватило на весь класс. Граф де ля Фер, Атос — Нюся, Люда Захарова – де Артаньян, Бэкингем — Ира Атаева, госпожа Бонасье — Элла Завадская, Анна Австрийская — Ала Зимина. У меня как у королевы была личная печать, вырезанная из резинки Людой. Я прикладывала ее к письмам герцогу Бэкингему, которые на уроках передавала Завадской в другой ряд парт, хотя герцог сидел за моей спиной на третьей парте в среднем ряду. Странно, что после такой театрализованной жизни никто из нас не пошел в театральный институт. Потребность самовыражения проявится в других профессиях, в совмещении дела и слова.

В 1952 году мы стали десятиклассницами. Действовало ещё постановление о награждении медалями за учебу. Обязательные ежегодные похвальные грамоты больше не влияли на медаль. Настоящих отличниц у нас было две – Ольга Зотова и Тамара Сидельникова, а без грамот и просто хорошисток из-за одной четверки половина класса. И мы стали учиться, целенаправленно, на медаль. В итоге треть девочек получили заработанные награды. Я смотрю на два документа о среднем образовании, которые давали право дальнейшей учебы. 24 мая 1913 года ученик дополнительного класса Ташкентского реального училища Николай Николаевич Зимин получил СВИДЕТЕЛЬСТВО и мог «поступать в высшие учебные заведения с соблюдением правил, изложенных в уставах оных». Дополнительный, т.е. восьмой класс реального училища, куда он пошел после мужской гимназии Екатеринбурга, наверно, что-то значил при поступлении благодаря изученному спецкурсу «Основания аналитической геометрии и анализа бесконечно малых» и большему вниманию практики в арифметике, алгебре и тригонометрии. По ним у реалиста были отличные оценки и только по немецкому языку «хорошо». И смешно, и странно. Так и думаешь, насколько русским был его немецкий дедушка Карл Эрнестович Альбрехт… 26 июня 1953 года Зимина Александра Николаевна по окончании средней школы №44 имени К.Д.Ушинского получила АТТЕСТАТ ЗРЕЛОСТИ и на основании Постановления Совета Народных Комиссаров Союза ССР от 21 июня 1944 года № 750 «О мероприятиях по улучшению качества обучения в школе» награждалась золотой медалью. В моем аттестате подписи учителей, вызывающие воспоминания. Директор Васса Александровна Марковская, сдержанная, спокойная, вела у выпускников математику, а при моем поступлении была в школе секретарем и принимала документы. Надежда Ивановна Попова заменила Татьяну Ниловну, лучшего школьного физика (листок с контрольной пятеркой я хранила как реликвию), стала нашей «классной» и легко и просто учила нас физике. Она, эвакуированная, попала в Ташкент с маленькой дочкой и без документов. Помог ей с работой зав районо, замечательный человек Ефим Лазаревич Зельцер. Он и меня с красным дипломом, двумя маленькими детьми, распределенную вопреки правилам в другую область, возьмет к себе в школу на оставшуюся вакансию учительницей второго класса «В». Немецкий язык преподавала все годы Антонина Макаровна Турыкина. Высокоя, очень худая, скромно, всегда одинаково одетая, с пятого класса обращалась к нам только по фамилии и при всех обстоятельствах только на «Вы». По-моему, немецкий мы знали лучше других предметов. В университете я выбрала английский. Но когда поступала в аспирантуру, а мама была после тяжелой операции и я дежурила в больнице, и было не до экзамена, то сдавала без подготовки немецкий. Прежних знаний, бывших благодаря Антонине Макаровне больше и глубже школьных, хватило и на перевод, и элементарную беседу, и грамматику. Экзамен принимал доцент Оскар Абрамович Данцигер. Я получила отлично. Литературу у нас вела Евдокия Николаевна Пасюченко. Она знала свое прозвище «Евдоха», которое нам досталось от старшеклассников, и не обижалась. Прекрасная убедительная речь приучила нас уметь слушать. Рассказывая новую тему, она становилась коленкой на стул, возвышаясь над партами, сильная и уверенная в своих словах. Да, она была скована программой и следовала ей, не соблазняя нас недоговоренностями или намеками. Нину Владимировну Тейх я уже упоминала. Когда-то Герцен говорил, что университет дал ему «методу». Мы ее получили во многом от Тейх. Она с удовольствием пикировалась с нами, конечно, знала эпиграмму Нюси Очаковской: «Нина Штейх сегодня мило и отчаянно острила». Но обе стороны вели себя с аристократической вежливостью.

Оба исторических документа о среднем образовании на гербовой голубоватой бумаге с водяными знаками. Свидетельство на более плотной и нарядной, а первую страницу украшает герб российской империи. На раскрытых сильных крыльях орла два царских портрета Романовых. Царь и великий князь Михаил Федорович еще в Шапке Мономаха и государь император Николай Александрович в мундире, поэтому без короны. В 1913 году, еще мирном, отмечалось трехсотлетие династии Романовых, поэтому свидетельство соответствующе оформлено. Мой аттестат двухсторонний лист, на одной стороне текст на русском, на другой узбекском языке. Итак, документы одного назначения принадлежат двум поколениям одной семьи. Между ними 40 лет: это две мировые войны, первая атомная бомба, научные открытия, возникновение новых государств и т.д. А перечисленные предметы одни и те же. У реалиста их 14, у меня 15. Полностью названия изученных дисциплин совпадают 11 раз. Не совпадающие, на самом деле, идентичны противопоставленным смыслом: законоведение и конституция СССР; Закон Божий стал историей СССР. Что же менялось? Человек? Значит, в процессе образования главное КОГО учить, а ЧЕМУ определяется в процессе? И принципы обучения зависели от организаций с одинаковым названием: Министерство просвещения. Хотя малая разница есть. У меня над ним – УзССР, у Н.Зимина – стоит определение: народное просвещение.

ЧТОБ НА РОМАШКАХ НЕ ГАДАТЬ…

Все мои одноклассницы получили высшее образование, поступив на выбранные факультеты. Начался иной жизненный виток. Почему я пошла на филфак? В течение всего десятого класса к нам приходили представители разных вузов, толково рассказывая о своих профессиях. С филологического не было никого. Но в последний школьный год нам ввели неожиданно психологию, которую вела молоденькая и какая-то иная Надежда Сергеевна, выпускница МГУ. Она рассказывала нам о гуманитарных предметах, о дочери Сталина Светлане, с которой одновременно училась в университете. Это была настолько другая жизнь. О филологическом образовании я узнавала из разговоров с троюродной сестрой Инны Багдасаровой, Тамарой, поступившей в ташкентский пединститут. Почему Тамара из Прибалтики оказалась в Ташкенте, вопросы не задавались. Ведь приехала к родственникам, к тёте Оле, и поступила. Филология никак не ассоциировалась у меня с будущей работой учительницей в школе, хотя новый типаж молодых учителей уже был перед глазами. Активные, доступные, модные, насколько позволяло послевоенное дорогое бытие , сменяли как-то быстро поколение, учившее нас в младших классах. Увлекали разговоры о новом корпусе МГУ и вообще обо всём новом. Я заговорила о Москве. Мама категорически, как никогда, сказала, что никуда меня не пустит. Наверно, правильно. Мне в январе исполнилось 16 лет. И шел 1953 год. Впрочем, может быть, в дальнейшем она и жалела…

Филология широкое понятие. Присутствующая в нем неопределенность, распахнутость, сжималась определением – русская, узбекская, английская, немецкая, французская, т.е. конкретизировалась акцентированием слова «язык». Такие факультеты были в пединституте и в инязе. Филологический факультет возник, когда в Ташкенте оказалась эвакуированная профессура из Москвы, Ленинграда, Киева. Создание факультета обеспечило и учебной, и творческой работой эвакуированных специалистов и подготовило ташкентские кадры. Организация нового для Средней Азии факультета началась на рубеже осени-зимы 1941года. Я оказалась на этом факультете десять лет спустя. Преподавательский состав был достаточно возрастной, но редко остепененный. На кафедре литературы работали доценты Лидия Александровна Перепелицина, Николай Петрович Кременцов и Георгий Петрович Владимиров, заканчивающий докторскую диссертацию в Москве. Остальные или уже что-то писали, или только собирались. Деканом недолго пробыл профессор Краснобаев, позже читавший нам курс психологии. Он же проводил собеседования с абитуриентами-медалистами, откуда я и запомнила его. Меня он спрашивал о литературе, которой интересуюсь и почему. Я назвала русскую классику. Кое-кто из медалистов, а в тот год конкурс был и среди нас, подстраховывал свой выбор узбекской литературой. Медалистам, не прошедшим на русскую филологию, предлагали восточный факультет, где был недобор. По-моему, так было единственный раз за все время нашего университета. Управлял факультетом деканат, представленный незабываемыми лаборантами: постарше Зазой Ароновной и молодой Розой Абрамовной. На факультете было несколько специальностей: филология русская, узбекская, журналистика, логика и психология, романо-германская филология. Но прием в 1953 году был только на филологию русскую и узбекскую, зато по 50 человек на каждую. Аудиторий не хватало, и часть первых курсов занималась во вторую смену, в том числе и мы. Занятия кончались в 22.30. Я не хочу писать о лекторах. Пройдя тот же путь, я знаю, что хорошо и что плохо. Было и грустно, и откровенно скучно, истины прошлого гнули и закрывали рты. Но вот запомнился семинар по истории КПСС, который вела, видимо, аспирантка-заочница. Напоминаю, что шла осень 1953 года, и писатель Валентин Овечкин написал, а всегда передовой «Новый Мир» напечатал, очерки «Районные будни». На занятии мы говорили о необходимости переустройства сельского хозяйства, о работе, как говорил В.Овечкин, «своими руками». Говорили, переживая текст очерков. Однако больше таких семинаров не было. Аспирантку как заочницу взяли в райком комсомола на должность третьего секретаря, и она больше не вела семинары. Изучение жизни на новом уровне кончилось, а лекции оставались беспредельно Серыми, словно соответствуя фамилии лектора. С азами теории литературы, пропущенными в школьной программе, нас знакомил профессор Михаил Степанович Григорьев, параллельно читая незнакомые строчки Есенина и других неведомых поэтов. Илья Альбертович Киссен в свободной манере, надеясь на сообразительность незамутненных мозгов, плыл по морям и океанам языкознания. Ценил малейшее проявление лингвистического чутья. Горы книг сваливалось на нас. Всего прочесть было невозможно, потому что невозможно достать. Надо было сидеть и ждать в читальном зале библиотеки. Лекторы сами тонули в программе обязательной литературы. Но первый курс после хлопка пролетел как-то быстро и для меня почти благополучно. Заваленный зачет по зарубежной литературе (Средние века и Возрождение), где требовался пересказ содержания, я пересдала в сессию. Троек у меня не было, не было даже намека на них. Начался второй курс. К нам в аудиторию пришел Кременцов. Его когда-то слушал дедушка Мирон, наверно, в учительской семинарии Ташкента, может быть, на публичном выступлении. Николай Петрович, высокий, худощавый, прямой, для нас достаточно пожилой, спокойно, никогда не торопясь, после приветствия, всегда садился в скромное широкое кресло. Из портфеля доставал карточки, какие стоят в библиографических кабинетах библиотек. Перебирая их, приятным ровным баритоном начинал говорить. Я не помню, чтобы к нему кто-либо опаздывал. Отсутствие учебников заставляло писать конспект. Но Кременцов никогда не настаивал на обязательных записях, как это практиковали многие, почти все остальные лекторы. За ним записывать было легче, по крайней мере, мне так казалось. Размеренная речь (и никакой диктовки или повторения не было) позволяла отметить главную мысль. Кроме главных курсов по русской классике он вел у нас специальный семинар, где студенты читали свои работы. У меня была ранняя драматургия Лермонтова. Я выбрала её, отказавшись от эффектной темы о юношеских поэмах. Просто их я знала лучше еще раньше, а драмы, начиная с кинофильма «Маскарад», отличались героями, из которых выйдет в романе Печорин. Кременцов, однако, удивился такому выбору, считая поэмы эстетически более удачными. Лекции Кременцова я сохраняла и, когда самой пришлось читать именно этот курс, использовала его принцип расположения учебного материала. Мое сообщение он одобрил и рекомендовал на студенческую конференцию. Приятной неожиданностью стал спецкурс по польской литературе. Его читала доцент Татьяна Николаевна Юденич. Тему курсовой работы я выбрала у нее «Поэма Адама Мицкевича «Пан Тадеуш». Интерес к польской литературе подкрепился спецкурсом польского языка, счастливо свалившимся на нас в исполнении приехавшего из Киева и оставшегося работать на факультете профессора Григория Ивановича Коляды. Очень-очень пожилой, седой, с бородкой, очень подвижный, бесконечно требующий студентов к доске, дающий объяснение и подсказку ошалелой от профессорского напора студентке, Коляда внес в жизнь факультета какую-то нотку старины в общении и полной бескомпромиссности в оценках знаний. Поэтому были в группах студенты, не принимающие древности новых курсов и не умеющие их усвоить благодаря сравнительному методу. Тоскливо и как-то одинаково-однообразно шли все годы занятия по русскому языку. Исключением стал курс доцента Дмитрия Дмитриевича Ильина. Удовольствием были пары по английскому. Я была в начинающей группе, потому что после немецкого в школе выбрала другой язык. Его вела доцент Елена Львовна Майская. Как она отличалась от всех других преподавателей! Благожелательность и требовательность ее уровня я никогда не встречала раньше. Много лет спустя в архивных документах университета я случайно увидела её анкету и тогда же впервые прочитала: социальное происхождение – из дворян.

Третий курс оказался самым загруженным. Объемные курсы русской литературы, исторические и современные дисциплины лингвистики, общеобразовательные — логика, психология, и специальные — педагогика и методика. И постоянная диктовка, когда словесный поток из фактов и дат уже не охвачен анализом и твоей мыслью. А первые пары, т.е. время лучшего восприятия, отданы политэкономии, историческому материализму. На этом курсе в нашей лексике появится новое словосочетание «культ личности». Сначала доступное ограниченному кругу избранных и доверенных, оно немедленно прозвучит в радиопередачах из-за бугра. Однако с его распространением, в качестве причины всех неудач и ошибок, для идеологических гуманитарных направлений образования мало что изменилось. По-прежнему дополнительные вопросы формулировались как слова Карла Маркса о татаро-монгольском иге, Ленина – о Толстом «как зеркале русской революции», Горького – о «достоевщине». Период «серебряного века» заметался «Старухой Изергиль», единственным произведением Серафимовича и Куприна и романом А.Толстого. Тоскливо слушался спецкурс о Шолохове, когда самым частым словом лектора было имя-отчество писателя. Я к этому моменту уже прочитала случайно попавшийся начальный томик «Тихого Дона» в первой публикации, позже усовершенствованной автором, наверно, в лучшую «культурную» сторону. Но, к счастью, сообразила, что вопросы лектору задавать не стоит. Прорывом на четвертом курсе к советской литературе стали лекции Николая Потаповича Малахова. Записывать на глазах рождающиеся мысли я не могла. В них было столько полета, свободы, будущего. Оставалось слушать и радоваться. Повезло и с зарубежкой. Нам ее читал Лиходзиевский. Много лет спустя я узнаю, что в Ташкент он был выслан с группой белорусов. Они немало построят в материальной и культурной области новой родины. А еще позже вместе с его сыном доктором филологических наук я приму участие в праздновании столетнего юбилея Степана Ивановича. Начнется педагогическая практика и знакомство на всю оставшуюся жизнь с Евгенией Адольфовной Стэнман, «немкой, родившейся на строительстве КВЖД», как она себя называла. Талантливой и обаятельной, героиней стихов репрессированного поэта. Переписку с ним она хранила до окончательного отъезда в Москву уже в очень преклонном возрасте. В беседе с Николаем Красильниковым Евгения Адольфовна говорила, что в известном стихотворении Павла Васильева многое выдумано. Возможно, кроме искреннего восхищения и преданной памяти поэта о своей однокласснице. Прочитайте отрывок из его стихотворения «Евгения Стэнман»: « Эти горькие губы так памятны мне, и, похоже,/ Что еще не раскрыты глаза, не разомкнуты руки твои;/ И едва прикоснешься к прохладному золоту кожи,/ В самом сердце пустынного сада гремят соловьи./ Мы когда-то мечтали с тобой завоевывать страны,/ Ставить в лунной пустыне кордоны и разрушать города./ Грохоча по мостам, разрывая глухие туманы,/От Сибири к Ташкенту идут и идут поезда./ Через желтые зори, через пески Казахстана/В свежем ветре экспресса по рельсам ты мчалась сюда./ Но в строительном гуле без памяти, без перемены/Буду слушать дыханье твое, и, как вечность назад,/ Опрокинется небо над нами, и рядом мгновенно/ Я услышу твой смех, и твои каблучки простучат». Медленно обходя (ей было много лет и недавно скончался её сын) перед отъездом свою квартиру, Евгения Адольфовна задержалась перед горой журналов и книг, лингвистической библиотекой, раздать которую в то время было невозможно и оставить тоже некому – люди разъезжались. Она кивнула в сторону кипы и сказала: «Там письма Павла Васильева». Просматривая в интернете материалы о поэте Васильеве, я, конечно, нашла посвященные ей стихи. Однако, в краткой его биографии о Жене Стэнман нет ни слова, даже о романтической дуэли из-за неё. Я прочитала неизвестные раньше слова Осипа Мандельштама о том, что в современной ему поэзии есть только четыре поэта – Мандельшам, Анна Ахматова, Павел Васильев и Пастернак. Сказаны они были после того, как Осип Эмильевич услышал эпиграмму Васильева. Может быть, неожиданный выбор объясняется присутствием у названных поэтов абсолютно непохожих слов на одну тему? Высокий слог Ахматовой, перевод «С армянского»: « Я приснюсь тебе черной овцою/на нетвердых, сухих ногах,/Подойду, заблею, завою: «Сладко ль ужинал, падишах?/Ты вселенную держишь, как бусу,/Светлой волей Аллаха храним…/И пришелся ль сынок мой по вкусу/ И тебе и деткам твоим?» Стихи О.Мандельштама широко известны. Не так знакомы слова Васильева, грубые, непечатные, в ритме гомеровской «Илиады»: «Ныне, о, муза, воспой Джугашвили, сукина сына./Упорство ослов и хитрость лисы совместил он умело./ Нарезавши тысячи петель, насилием к власти пробрался./ Ну что ж ты наделал, куда ты залез, расскажи мне,/Семинарист неразумный!/ В уборных вывешивать бы эти скрижали…»(и т.д.). И писали они независимо друг от друга, и в одно время – первую половину 30-ых годов, т.е. до моего рождения. После 1937 года ни Мандельштама, ни Васильева не было в живых. Пастернак переживал глубокую депрессию и ждал ареста, Ахматова писала в «стол» и в память самых доверенных : «С Новым годом! С новым горем!/Вот он пляшет, озорник… И какой он жребий вынул/ Тем, кого застенок минул?»

Пятый курс как «сумбур вместо музыки». Хотелось, чтобы скорее все кончилось. Педпрактика, где школьная учительница, с очень хорошим опытом и знаниями, говорила мне какие-то хорошие слова о моем отношении к ученикам, «особом внимании в голосе». Новый спецкурс мы не слушали, а читали книгу о Дмитрии Фурманове — итог докторской диссертации зав кафедрой. Дипломную работу писала о Пришвине, хотя с измененным названием: не творческое поведение, а мастерство писателя. Мне пытались предлагать и Паустовского, более распространенного, и классика «Последних песен». Я отстояла Пришвина и этим обеспечила себе будущее. Рецензентом был Николай Потапович Малахов. Его главное замечание, что я «иду» за Пришвиным, т.е. анализируя его текст, недостаточно полемизирую с ним, были для меня похвалой. И ориентиром в научном поведении.

ОБРАЗ ОБРАЗОВАНИЯ.

Заявление и соответствующие документы для аспирантуры инспектор пролистала и протянула обратно. Первая запись в трудовой книжке — учительница начальной школы – видимо, не устроила, и двухгодичный стаж казался недостаточным. Мне порекомендовали еще поработать. Всё это противоречило условиям приема, опубликованным в газете. Я вернулась домой. Вечером раздался телефонный звонок. Научный руководитель дипломной работы, не официальный, но единственно реальный заместитель зав. кафедрой, М.М.Саксонова спросила, подала ли я документы. Утром она перезвонила: «Немедленно отнесите бумаги в отдел аспирантуры. Георгий Петрович был в университете». Так я получила право на вход в университет. Приведенная ситуация требует разъяснения. В списке претендентов, представленных на кафедру для экзамена по спец предмету, меня не оказалось, а кафедра всегда следила за своим составом и правильно делала. Много лет случайных людей у нас не было, то есть не было сплетен или «непорядочных» конфликтов. Кто, кроме меня, хотел учиться в аспирантуре, я до последнего экзамена не знала. Сначала сдавались общие дисциплины, и нас было много. Нехватка кадров высшей школы чувствовалась все сильнее. Аспирантура по филологии фактически только начиналась, потому что в университете появился доктор наук свой, не приглашенный. Среди желающих были способные, имеющие стаж работы по специальности и еще подходящие по возрасту для очного обучения, т.е. интересы двух сторон — учителя и ученика — совпадали. А у меня мама была в больнице, и мне было как-то не до всего остального. Но вот вопрос о перманентной революции на первом экзамене я помню. По специальности мне достался от Н.П. Кременцова вопрос «Гоголь и натуральная школа». Пройдет немало лет, и профессор Елена Захаровна Цыбенко предложит тему докторской диссертации «Гоголь и польская литература». Тогда я отказалась, помня сложность лингвистических проблем. Но про Гоголя все-таки у меня есть статья о завершенном и никому из современников неизвестном произведении, изданном посмертно. Атеистический ХХ век закрыл его для нас. Собирая материалы для статьи, я узнала, что в последние годы нашего ХХ века «Размышления о Божественной Литургии» оказались самой издаваемой книгой Гоголя. В разных вариантах для разной аудитории она называется «Жанр размышления в творчестве Н.В.Гоголя», «Контекст для последнего текста Н.В.Гоголя»—2009г. «Счастливые страницы Н.В.Гоголя»—2010г., и в журнал «Восток свыше», вып.20, главный редактор поместил ее под заголовком «Муж мудрый строит храмину не на песке, но на камени». «Размышления…»не богословский трактат. Здесь нет ни разъяснения «тёмных мест» Библии, ни дискутируемых вопросов. Описание процесса богослужения соответствовало церковному укладу. Предметом размышлений автора становятся чувства, испытываемые во время главного православного праздника. Характер гоголевского дарования развивался в русле русской психологической школы. Он настаивал: «Все мои последние сочинения—история моей собственной души». Но «ведатели человека» оставались глухи и слепы». Тогда, прекратив поиски сюжета и просьбы, о чём твердят в школе, Гоголь обратился к событию, признанному мировыми религиями и освященному идеей мира. Ему было так важно, что «без меча пришел к нам Христос». Демократизм гоголевского таланта определил героя, присутствующего на Литургии. Он был уже в самой первой повести «Сорочинская ярмарка» назван одним «старинным братом», в «Ревизоре» в ироническом плане для Хлестакова « душа Тряпичкин» брат, в трагическом контексте в «Шинели»: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» и в этих проникающих словах слышалось: « Я брат твой». Подобное понимание, присущее народному бытованию и сохранившееся в монашестве, подтверждает В.И.Даль. Обращение «Братья и сёстры!» были первыми словами выступления вождя народов, когда началась Великая Отечественная Война. Брат как читатель – идеал Гоголя. К нему в «Размышлениях…» обращается писатель. В эти творческие минуты вдохновения перед нами слово художника, который служит великой идее. Мысль облекается в стилистические пассажи, поэтические формулы. Они из повседневной жизни: лишь бы «всякие ссоры, ненависти, вражды – всё бывает позабыто, брат повиснет на груди у брата, и вся Россия – один человек». Поэтические принципы гоголевской прозы, в том числе и «Размышлений», сложны для современного читателя. Поэзия открывается в образах красоты, прежде всего, природы. Гоголь пишет, как дышит, как слышит окружающий мир. Его слух воспитан поющей Украиной, её самобытным эмоциональным языком, легко доходящим до самых высоких нот и в любви, и в ярости, и ласке, и отчаянии. Но он никогда на этом языке не создал ни одной собственной строчки.

Меня зачислили в очную аспирантуру. По-моему, выручил реферат как наиболее близкий к актуальным проблемам литературоведения, рождающихся в оттепельном климате. Естественно, что «поиск человека в человеке», посвященный творческому поведению художника на основе дневников М.М.Пришвина с анализом повести «Кладовая солнца», т.е. часть дипломной работы, назывался скромнее. Но в ранних статьях Г.П.Владимирова, до исследования прозы Д.Фурманова, я нашла упоминание о Пришвине. Однако как тему кандидатской диссертации его мне не дали. Вероятно, я просто не доросла до нее, и Г.П. понимал это лучше других. Тему мне подарил Андрей Парфентьевич Алякринский, разносторонне одаренный человек, филолог и художник, мягкий и принципиальный. Как же мне повезло, что я занималась не дежурным соцреалистом, заехавшим в Азию, а Бруно Ясенским. Сколько я тогда и узнала, и поняла. Пропуск в спецхран и книги с печатью в «Ленинке». Визит в учреждение, навсегда оставленное в русском языке словом А.Солженицына – «Архипелаг ГУЛаг», где мне спокойно объяснили, что все возможные данные есть в библиотеке. Работа в Душанбе. Обнаруженные только в Ташкенте в библиотеке Навои газеты начала тридцатых годов, по которым я восстановлю Интернациональную бригаду писателей и ее маршрут в Средней Азии. Государственный литературный архив в Москве на Ленинградском шоссе и фонд писателя – тощая папка. И неожиданно приносят единственный уцелевший экземпляр романа «Заговор равнодушных». Читаю и не узнаю. Текст, опубликованный в «Новом мире», много меньше. Передо мной сложная композиция и детективный сюжет, новые герои, интрига замаскированная, политическая. Но писать об этом нельзя, потому что у персонажей имена реальные, эти люди недосягаемы для публичного разговора. В диссертации только упоминание. А эпиграф к роману по-прежнему звучит современно: «Не бойся врагов – в крайнем случае, они могут тебя убить. Не бойся друзей – в крайнем случае, они могут тебя предать. Бойся – равнодушных. Они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существуют на Земле предательство и убийство». Помимо документов знакомство с современниками Ясенского и его жены Анны Берзинь. Разговор с ее дочерью от первого брака, т.е. до Берзина: « Я не знаю ничего, я росла не у неё, и никаких книг у меня нет». С Андреем Ясенским, сын от брака с полячкой. Он совсем «вне темы». Но на премьере Польского театра, который привез в Москву оригинальную постановку поэмы Бруно Ясенского на родном польском языке «Слово о Якубе Шеле», он был. Встреча с последним мужем покойной Анны Берзинь. О Ясенском общие слова, известные мне: когда раздался ночной звонок, она бросила свой халат на рукопись, лежащую на тумбочке. Но показал подаренную Анне Абрамовне книгу Сергея Есенина с надписью: «Самые лучшие минуты были у милой Анюты…» и предупредил, что автограф отдан составителям собрания сочинений поэта, и пока распространяться о нем не стоит. Хотя моя научная тема вписывалась в кафедральный план, но, чтобы понять этого пассионария ХХ века, мне пришлось подучить польский язык и тогда прочитать раннюю прозу Ясенского («Ноги Изольды Морган»). Чтобы объяснить авторские изменения в двух редакциях романа «Я жгу Париж», я делаю заказ по межбибу и получаю на месяц из Москвы роман «Я жгу Москву» Поля Морана. На него ответил Ясенский, находясь в Париже, и был выслан из Франции, где развернулась кампания в его защиту с участием Анри Барбюса. Поэтому в 1928 году он оказался в СССР. С помощью ближайшей подруги Светланы Завадовской прочитан французский роман и обнаружены «удары» П.Морана по советской жизни и литературе, в том числе и по Маяковскому. Она с ходу переводила, я записывала ценное для меня. Происходило это на Советской, 10, в квартире Волковых. Оказался понятным новый финал у Ясенского. Первая редакция печаталась главками в газете, была откровенно злободневной и анекдотичной. Вторая расширилась, обросла пониманием и поэтому другим описанием противоборства разных миров. В 1923 г. врагом человека объявляется « машина, сопящая, красная, тупая, прогрызлась во все закоулки жизни, из инструмента жизни невольно становится ее господином». В 1928 г. «мир, как плохо свинченная машина, больше портит, чем производит. Но не сдвинуть с места громадной машины. Вросла глубоко. Пущенная в движении, вертится с незапамятных времен. Хватать голыми руками за спицы? Не удержишь, только руки оторвет». А в Европе уже фашизм. Именно он станет в «Заговоре равнодушных» катастрофой для сознания. Одновременно Ясенский пишет о столкновениях Азии, Востока, социализма и Америки, Запада, капитализма («Человек меняет кожу»). Так постепенно небольшое наследие Бруно Ясенского в моем понимании избавлялось от кажущейся пестроты и создавало портрет личности, в своих поисках и надеждах пытающейся обогнать время. К сожалению, он стал его жертвой и погиб в лагере на Дальнем Востоке. В застенке родились последние поэтические строки: «Но я не корю тебя, Родина-мать./ Я знаю, что только в сынах разуверясь,/Могла ты поверить в подобную ересь/ И песню мою, как шпагу, сломать./ Шагай, моя песня, в знаменном строю,/ Не плачь, что так мало с тобою мы пожили./Бесславен наш жребий, но раньше ли, позже ли/Отчизна заметит ошибку свою».

Моя первая научная статья посвящена истории создания романа «Человек меняет кожу» и напечатана в Научных трудах ТашГУ «Филологические науки», выпуск 268. Редактором сборника был Григорий Иванович Коляда. От кафедры русской литературы в 10 человек три работы. Ему понравилась статья Лидии Анатольевны Тартаковской о Д.Веневитинове, ко мне претензий не было. Статью Л. И. Левиной о Куприне он не принял. Защиту диссертации я, конечно, затянула. Но моя защита была первой в Ташкенте, когда оппонентом стал не доктор философских наук или академик, имеющий в Узбекистане право на такое рецензирование гуманитарных исследований, ибо профессоров по русской литературе, кроме Г.П., моего научного руководителя, не было. Диссертацию прочитала и дала согласие профессор МГУ, доктор филологических наук с европейской известностью, специалист по славянским литературам Елена Захаровна Цыбенко. Все хорошо, что хорошо кончается. То, что происходило до защиты вокруг моей диссертации случайно, намеренно, исподволь, по принципу «добра желаю» или от любопытства, меня воспитывало, создавало мою личную позицию. Уровень обсуждения устанавливался от метафорического изречения «мысль ушла в песок» до рекомендаций «дать фон», сделать выводы. Моя работа была далека от интересов и знаний кафедральных специалистов, а стать над устоявшейся точкой зрения старшие и опытные не смогли. Научному руководителю было некогда думать над моими промахами. Он знал: претензии сгруппируются, рукопись сократится и будет отвечать требованиям, сформулированным в далекие времена. У Г.П. уже несколько лет была обязанность идеологического наставника в Узбекистане. Помимо руководства кафедрой, продолжающей разрастаться, он возглавлял единственный русский журнал в Ташкенте «Звезда Востока». Он сберег и кафедру, и журнал, и сотрудников. А ведь он рисовал картины и писал стихи. Помню его строчку о «словотворчестве» младшей дочери. Он был филологом. И еще солдатом, верным стражем партийных установок, но не чиновником и не самодуром. Александр Файнберг не прав в своем разгромном стихотворении: «Почтенный литератор… Приветствую и плачу. От счастья тру глаза. Редактором назначен? За! За! За! Заботы больше нету стихи нести в журнал. Поэт свободен. Это божественный финал». Просто «клети свободы» были разные. Файнберг это понимал всегда. Реагировал, когда чувства зашкаливали. Потому и написал вольный сонет с романтическим для своих дней заголовком «Стройотряд»: «Ну и дремуч ты, комиссар небритый./Вон видишь – бродит хряк, а с ним свинья?/ Так вот она и он, и даже я/ в сравнении с тобою – эрудиты./Броня – твой лоб. Не взять и динамитом./ Но вдруг я смолк, тревогу затая./ А что, коль правда – все-таки твоя, / и корень мой – с похлебкою корыто?/ Я лом отбросил. Кода, комиссар./ Достраивай свинарник этот сам./ Как надо чавкать – не по мне учеба./ Я – от другого корешка вершок./ Сказал. Однако утром за расчетом/ я в хлев его, как миленький, пришел». У меня никогда не было с Г.П. « душевных разговоров». Я показывала кафедральные бумаги, нагрузки, отчеты, за которые отвечала, выверенные, где он ставил подпись. Но я помнила, что из-за меня он ходил к ректору, и тогда отдел аспирантуры принял меня. Кстати, трудящиеся там дамы сами кандидатами наук не стали никогда. Когда я написала заявление об освобождении от обязанностей замдекана, чего домогалось факультетское партбюро, решая, как мне, беспартийной, вынести еще выговор, Г.П.сказал: «Надо было сказать мне». Его не было на моей защите. Ночью он прилетел из Москвы с очередного идеологического совещания. Ему было много лет и, как объяснила его жена Ольга Алексеевна, «приходил в себя». После защиты я отвезла цветы… Диплом кандидата филологических наук из Всесоюзного ВАК я получила гораздо раньше тех, кто с процедурой защиты опередил меня. Их работы, окруженные отзывами местных специалистов, перепроверялись тщательно.

О докторской диссертации по самым разным причинам долгое время вообще и думать не приходилось. Такая форма научной работы планировалась. Ее исполнителями на кафедре русской литературы числились Н.П.Малахов, Б.А.Геронимус и П.П.Филиппов. Они отчитывались ежегодно, но завершенную работу не представил никто. Реально она была только у Малахова. Но последняя тогда публикация его автора Леонида Леонова заставила всех читателей крепко задуматься над позицией советского старейшего писателя из далекого первого поколения. А чуть позже главная неизлечимая болезнь века достала их. Кафедрой мы хоронили и Николая Потаповича, и Бориса Авигдоровича.

Я в соответствии с учебной нагрузкой вела спецкурс и семинар по творчеству Пришвина. Писала редкие статьи, но получала приглашения на конференции. Командировку получить было невозможно. Ее можно было заслужить активной общественной работой. Всё как всегда. Однажды я всё же пошла за командировкой на прием к ректору, академику, математику. Он несказанно удивился, как я не знаю, что командировка нужна секретарю партбюро факультета доценту Григорию Борисовичу О. Больше никогда по собственному желанию к начальству не ходила. Только по вызову. Опубликовала методические указания с лекциями о Пришвине и темы курсовых сочинений. Подтолкнул меня к такой публикации однокашник, тогда уже профессор, специалист по узбекскому языкознанию, Иристай Кучкартаев, трудно у него сложилась судьба в «лихие 90-ые». Началу нового исследования дала стажировка в МГУ. В отличие от коллег по кафедре мне было сложно оставить жизнь в Ташкенте на целый семестр. Наконец, как-то всё сложилось, и я уехала на факультет повышения квалификации МГУ. В литературоведческом семинаре я получила на рецензию доклад о кратких рассказах Ивана Бунина. Перечитала их, увидела не замеченное и пропущенное автором доклада, и написала на ту же тему свою работу. Мое выступление приняли с удивлением от артистического анализа и предложенных гипотез. Ведь они появились благодаря знанию Пришвина. Участница семинара и горячая защитница автора доклада потихоньку попросила меня отдать мое исследование неудачнице. Я вспомнила, как в аспирантские годы знакомый литературовед из отдела русской литературы Академии Наук Узбекистана попросил почитать мою дипломную работу. Конечно, я согласилась. И потом узнала, что из неё сделали кому-то реферат для аспирантского экзамена. Тогда эта высшая модель обучения стала появляться в других республиках. Теперь я коротко сказала – нет. Эти первые страницы сопоставления вошли в докторскую диссертацию. Мой доклад на семинаре был о Пришвине. Из участников семинара им не занимался никто, а наш руководитель, прощаясь со мной, сказал: «У вас в руках золотая тема».

Живая творческая обстановка, не исключающая бытовых проблем, как всегда была в семье. Муж – журналист, то с перегрузкой, то с командировкой. Один сын увлекался музыкой, современно громыхающей, к сожалению, не понятой мною.

Алёши не стало 26 сентября 2014 года. В интернете о нем много писали: «Леша харизматичен, но и абсолютно непродажен. Теоретически и практически он объединяет в себе классический авангард, джазовую импровизацию… и много других направлений, но нет смысла делить его на составные, он слишком целен для этого. Надо его просто знать»…И стихи «Старые друзья – призраки прошлого/ Живы, и слава Богу. /Приходят изредка, /и то во сне./ А как показать дорогу,/Когда и сам стоишь на распутье,/ немея./Крестообразно рукой незаметно махнуть/ о музыканте Леше царевичу Алексею». Сохранились там же музыкальные записи. Всё это отдельный разговор, который не могу начать…

Второй сын Андрей, подрастающий, внимательно наблюдающий и самостоятельно действующий. Для начала он перевелся в другую школу. Окончив университет, проработав год, ничего не говоря, оформится в Афганистан…

Свои думы оставались и жили только в голове. Когда окружающая ситуация изменилась, я, как говорится, села, написала и защитила. Что касается темы – главным оставался Пришвин, его творчество в контексте русской литературы. При обсуждении на кафедре, опустевшей после смерти или отъезда доцентов, меня упрекали в том, что я не взяла такого-то и такого-то писателя, рекомендовали сравнение с В.Бианки, Н.Сладковым и пр. Всё естественно. Пришвин-философ был для них закрыт. Коллеги, далекие от философии как системы ценностей мироустройства и человеческой судьбы, писали статьи на тему Восток и Россия, но уровень сравнения ограничивался взглядом «с родной колокольни». Вероятно, приблизиться к позиции Пришвина: « И вдруг я понимаю всё. Не школьные знания о том, что когда-то кочевники окружили славян, что Русь была под игом монголов четыреста лет, что слова заимствованы от них…Я узнаю всю ту загадочную половину русской души, которая не подвластна нашему анализу»,- оказалось невозможным. У меня сложилась собственная концепция состояния русской литературы. Я ее доказала сопоставлением творчества Пришвина, Бунина, Пастернака, Андрея Битова, Солженицына, Довлатова. Их произведения, принадлежащие разному времени, отстаивали по-разному главное в преемственности поколений. Их книги получили мировое признание: Нобелевская премия Бунина, Пастернака и Солженицына, Пушкинская премия и премия за лучшую иностранную книгу (Франция, ФРГ) и др. у Битова. Придет время необыкновенной популярности Довлатова в мире. Пришвина В.Кожинов назовет писателем 21 века и т.д. Я определила героя, которого не было в классике 19 века, используя термин «Человек пишущий» или «Ноmо scribens». Для думающего человека ХХ века после испытаний природой, историей, красотой, любовью спасение было в творчестве, в создании своего слова. Именно так изобразили своих отчасти автобиографических героев Пришвин агронома Алпатова, Бунин недоучившегося гимназиста Арсеньева, Пастернак врача Юрия Живаго, Битов возможного мостостроителя и филолога Леву Одоевцева, Довлатов охранника лагеря зэков Алиханова, В.Пискунов газетчика Платона Ивановича. Им всем «слово нужно для спасения души». Та же проблема с разным успехом продолжена В.Маканиным, Ю. Бондаревым и др. Исследование образа Востока в поэтике Пришвина («Жень-шень») и Платонова («Джан») вызвало бурю негодования. Только что разрешенный и опубликованный Платонов воспринимался как уникальное явление. Платонов, очень талантливый художник, не первый и не последний, кто в творчестве шел другой дорогой и не понимал слова Пришвина. Путь человека к счастью – главное разногласие между ними. Вот только Пришвин Платонова не читал, потому что его не печатали. Платонов Пришвина читал, используя и коверкая пришвинский текст. Так, образ-символ «страна непуганых птиц» превращается в «непуганую страну»; у Пришвина она создается «творчеством человека», для Платонова это «дорога к бессмыслице». Я по сей день думаю, откуда в инженерной сущности его характера случилась такая позиция? Неужели так проявилось влияние статьи М.Горького «О прозе»(1933г.): «…литературную работу у нас принято именовать туманным и глуповатым словцом «творчество». Пришвинские сравнения в портрете крестьянки Ариши «тоненькая, как восковая свечка», с лицом, как «на картинах у Васнецова, Нестерова, может быть, даже у Рублева», получают разъяснение Платонова «монашеское обличье», «монашеское духовенство», « в природу можно уйти по-монашенски, чтобы спастись в ней, как в скиту». Напомню, что все это пишется в «людоедские» годы, первые в третьем десятилетии ХХ века, накануне сноса памятника погибшим в 1812 году Храма Христа Спасителя. В современной жизни дискуссии, на близкие и несовместимые в решении проблемы, продолжаются. Приведу две позиции, не потерявшиеся во времени. Пушкин: «Говорят, что несчастие хорошая школа: может быть. Но счастье есть лучший университет. Оно довершает воспитание души, способной к доброму и прекрасному». Пришвин: «Пройди по Руси, и русский народ ответит тебе душой, но пройди с душой страдающей только – и тогда ответит он на все сокровенные вопросы, о которых только думало человечество с начала сознания. Но если пройдешь за ответом по делу земному – великая откроется картина зла, царящего на Руси». Моим доказательствам на основе исследования статей Платонова, сравнительного анализа совпадений в сюжете и образах восточных шедевров двух современников, заблуждения одного в опасной борьбе с гуманизмом другого, противопоставлялись идеологические постулаты. Перефразируя знаменитые слова Платонова «В прекрасном и яростном мире», противопоставив два мира – один прекрасный по Пришвину, другой яростный по Платонову, я написала статью «Мир прекрасный или яростный». Она была высоко оценена новым редактором «Звезды Востока» Николаем Красильниковым и сразу напечатана. Ею я прощалась с последним годом ХХ века. Однако всё написанное надо было оформить как научное исследование в виде докторской диссертации. Пройденная школа взаимоотношений учила держать язык за зубами. «Зачем тебе это надо»,- слышала я за спиной. После случайной встречи в метро с Валей Андрияновой, моей умной и справедливой однокурсницей, тогда уже доктором педагогических наук, автором учебников, профессором и зав отделом большого НИИ, прямо сказавшей, что надо всё оформлять, и рассказавшей о своих пережитых мытарствах, я вдохновилась на новые подвиги. По утверждению Д.Лихачева, слово «подвиг» не имеет аналогов в других языках. Утверждать тему докторского исследования на кафедре, где доктора наук не было, не разрешалось. Что при этом чувствовал зав кафедрой, обещая при избрании «закончить свою собственную работу»? Пригласили декана, доктора наук, профессора. В тот период ВАК размышлял над количеством необходимых публикаций за рубежами и решал задачу, где печатать статьи по английскому, испанскому и прочим языкам, если диссертация написана на государственном языке. Требования варьировались. Независимый Узбекистан еще справлялся с новой документацией, искал выход из трудных ситуаций отсутствия необходимых специалистов. Мне пришлось в первой половине 90-х поработать на этой ниве, когда разные законоположения начали переводить и укладывать в национальные формы. Через это прошли и другие республики, приноравливаясь к новому статусу. Филологов объединили в группу редактирования исправлять согласования и проверять знаки препинания, что большинство и делало. Но я въедалась в смысл материалов. Обращая внимание на оставленные вопросы и другие пометки, создатели государственных бумаг стали давать мне другие документы. Я не знала никого из начальников, имея дело только с одним, приносящим новые страницы. Спокойный, уравновешенный, воспитанный юрист. Однажды передал мне благодарность за мое замечание очень важное для закона. Эта работа продолжалась, к счастью, недолго. Был сформирован отдел из подходящих специалистов, и нас оставили в покое. Случайное знакомство и напряженная ответственная работа привели к обмену телефонами. Поэтому я дважды воспользовалась этим знакомством, когда понадобился для неожиданной поездки в Россию на празднование Пушкинских торжеств новый паспорт и когда рецензент моей докторской диссертации (из педагогического, по старинке литературного института) профессор Варфоломеев отказался возвращать полученный экземпляр работы. Всё было организованно за один день. Последним препятствием перед защитой стал специфический экзамен по предмету, введенному в школе и вузе; в детском саду проводились только беседы. Кто мог придумать его? Сдавать идею на оценку?! Я и кто-то еще один получили по тройке. Остальные 20 «отлично» и «хорошо». Экзамен сдавали только гуманитарии. Почему от него освобождали технарей и естественников, не знаю. Или те жили без идеи? Или перестали бы изобретать? Или вступили бы в полемику? Экзаменационные вопросы продавались в отделах по науке каждого вуза. В ВАК можно было купить ответы на все билеты. После защиты и быстрого утверждения меня назначили руководителем семинара по филологическим специальностям. Это было последнее обсуждение перед защитой на Совете, то есть поистине чистилище со всеми представленными публикациями, предыдущими заключениями кафедры и развернутым докладом соискателя. Состав семинара отличался от состава Совета по защите. Таким образом, все уважаемые специалисты, которых из принципиальных разногласий держать в одной аудитории нельзя, были уважены. А соискатель понимал и готовился защищаться. У многочисленных гуманитариев создалась очередь на семинар. При отличном знании «идеи» определенная часть выступала по бумажке с написанными ответами на согласованные вопросы. Надеялись, что пройдет. Не проходило. Их мы заворачивали…Когда пришло время реорганизации всех участков высшего образования, ВАК, ориентируясь на принцип «порадеть родному человечку», стал готовить приказы о наказаниях. Мне намекнули о претензиях ко мне. Председателя ВАК Узбекистана, который знал о моем существовании, я остановила в коридоре, так как времени вызвать меня из коридора у него не нашлось. Наверно, это даже хорошо, ибо принародно, и мне надо было ответить. В поданном заявлении я написала: «Председателю ВАК Республики Узбекистан. Уважаемый Карим Султанович! В приказе ВАК № 25-п от 2 февраля 2009 года дана обо мне ошибочная информация. Я временно исполняла обязанности председателя Совета К 067.02.10 с 26 октября по 31 декабря 2008 г. До этого времени председателем Совета был проф. Маматов А.Э. Не утвержденные ВАК диссертации были защищены Ис-м О. 28 апреля 2008 г., Саф-ой 11 июля 2008 г., Вос-ым Р. 12 сентября 2008 г., Коб-вым И. 26 сентября 2008 г. Я не должна нести ответственность за несовершенные действия. Д.ф.н. Давшан А.Н. 6 февраля 2009г.» В ответ услышала короткое распоряжение секретарю: « Убрать фамилию». На первом экземпляре его подпись. Листок передо мной.

УЧИТЬСЯ!! У—Ч И Т Ь — С Я?? И учить себя.

С этим известным высказыванием, только с правильными, другими знаками препинания, я столкнулась неожиданно. Сын одноклассницы, студент первого курса исторического факультета, позвонил и спросил, где она произнесена. Я взяла Справочник и прочитала название съезда и дату. И услышала: «Я прочитал весь текст, там его нет». «Как нет»?- и, спохватившись, спросила: « А зачем тебе»? Искандер спокойно ответил: « Я готовлюсь к семинару и хотел законспектировать точно». Талантливый юноша откажется от перспективной работы в университетской комсомольской организации, станет кандидатом исторических наук, будет читать лекции на моем филфаке и будет любим студентами. Когда в перестройку откроется доступность к новому и старому слову, он будет выписывать все издаваемые журналы и много читать. Наверно, и думать будет по-другому. Он уедет, не сразу, будет приезжать, помогать маме и уезжать за океан. Он историк и время переживает иначе. А горы журналов мы с одноклассницами разберем и отправим в макулатуру. Когда я начинаю читать первую лекцию по истории русской литературы, дважды повторяю, чтобы записали точно, слова не просто писателя, но русского историка Николая Михайловича Карамзина: «Научить нельзя. Можно только научиться, то есть, научить себя».

К моему юбилею кафедрой был подготовлен сборник «Русское слово сегодня: теория и практика филологического исследования». В нем есть раздел «Говорят Ученики». Каждый рассказал о встрече со мной. Привожу некоторые ответы, где общая ситуация встречи в аудитории соседствует с личными ощущениями и раскрывает меня как лектора, т.е. в главном состоянии моей преподавательской деятельности. «Я не помню, какой была моя самая первая встреча с А.Н., но до сегодняшнего дня перед моими глазами стоит такой момент. Второй курс бакалавриата. Занятие по русской литературе 19 века. Речь идёт о творчестве А.С.Пушкина. А.Н. сидит за столом. Голос негромкий, мелодичный. В какой-то момент у неё в руках появляется книга в синем переплёте. Это Абрам Терц-Синявский. От хрестоматийного Пушкина мы уходим в новые, ещё неизведанные дали контекстуального подхода, совершая прогулку с Пушкиным и наслаждаясь отдыхом в тени Гоголя. За любым даже самым обыденным предметом, явлением, фактом литературы и языка – видеть перспективу, глубину смысла – это мой первый и на всю жизнь усвоенный урок А.Н. Испытать удовольствие от книги, от текста, желать этой встречи всеми силами души – это тоже урок Александры Николаевны». «Первая встреча в аудитории. Осталось в памяти: стоящая у окна А.Н. Я никогда не видела, чтобы она сидела во время лекций, как и никогда не диктовала. Наметит основные ключевые моменты, в основном высказывания ученых, поэтов, литературоведов, а дальше, как умеет только она, научно просто, доступно, интересно погрузить в неизведанные дали художественной литературы. На минуту заслушаешься, забудешься, что находишься в аудитории, что нужно обязательно записать, зафиксировать, ведь этого больше нигде не встретишь. Запомнилась—молодая, энергичная всегда с иголочки одетая Александра Николаевна… И почему-то руки—аккуратные, нежные, такие бывают только у по-настоящему красивых женщин». «Первая встреча на лекции не предвещала ничего примечательного: новый материал — новый преподаватель, но манера вести занятие, мелодичный голос и яркие голубые глаза за стеклами роговых очков запомнились». «Я студент Педагогического университета в Национальном университете на студенческой конференции. Работа секций окончена, идёт общее заседание. Мы, выступившие с докладами, взвинчены, переговариваемся, комментируя всё, что на глаза попадется, мешаем другим короче…Строгая дама, сидящая в первом ряду, молча оборачивается и буквально примораживает нас взглядом…Но дальше пошел КВН. И я увидел, как эта строгая дама легко и заразительно смеётся». « Первая встреча с А.Н.Д. состоялась 2 сентября 2004 года, когда я вместе с другими первокурсниками была зачислена на филологический факультет. Она вошла к нам в аудиторию, и ее лицо озарила улыбка. А.Н. поздравила нас всех с поступлением и пожелала нам упорно трудиться. Однако самым запоминающимся моментом для меня стала первая лекция А.Н. по истории русской литературы. Когда она вошла в аудиторию – сразу воцарилась тишина. А.Н. вела лекцию стоя и не читала по бумаге, она рассказывала нам не только о литературе той эпохи, но и об истории и культуре того периода». « Моя первая встреча состоялась в 2006 году. Лекция была посвящена творчеству Пушкина – тема, казалось бы, имеющая в себе достаточно много известной информации. Но представление материала было настолько легким и в какой-то мере необычным, что после лекции на многое из того, что знала раньше, я посмотрела совершенно по-другому». « Моя первая встреча состоялась в сентябре 2007 года. Будучи второкурсницей, я воочию увидела и услышала настоящего филолога, ученого с большой буквы. Нас старшекурсники пугали разными преподавателями, и одним из них была Александра Николаевна. Однако ни один из рассказов не оказался правдой. Она начала рассказывать про курс, который мы будем изучать, а затем плавно перешла в повествование о себе. Еще ни один преподаватель с таким достоинством и юмором одновременно не разговаривал с нами об этом. Я сидела за первой партой и мне хорошо запомнились украшения Александры Николаевны. Все они были очень старинные, изящные и искусно подобраны. Впоследствии я узнала, что каждое из них имеет собственную историю. Еще одним фактом, который мне запомнился, был аромат духов А.Н. Такой мне запомнилась Александра Николаевна при встрече: ученым с большой буквы, но в то же время человеком, обладающим прекрасным чувством юмора и, конечно, настоящей женщиной с незабываемым запахом духов и старинными украшениями».

Меня взяли преподавателем на кафедру русской литературы со второго курса очной аспирантуры. Менялась организация вузовского образования. Увеличился набор студентов. Расширяются формы обучения: очное, вечернее, заочное. Конкретизируется специализация. Возникают новые направления и новые факультеты с новыми кафедрами. Наш первый в Азии университет расползается по Ташкенту. Решается вопрос о строительстве новых корпусов. Проект грандиозный. Место для него обсуждается и выбирается далеко, среди колхозных полей. Вопрос преподавательских кадров тоже требует ответа: сколько и кто. Ответить надо почти немедленно, штатное расписание не любит дополнений – это бюджет всей университетской махины. Я была перед глазами, и меня взяли в штат, популярно объяснив, что, когда я защищу диссертацию, такого места для работы может и не быть. Я долгое время была на кафедре самой младшей годами, то есть с меньшим опытом работы. Но учебная нагрузка была как у всех, без всяких снисхождений. Студенты старших курсов помнили меня пятикурсницей. Аудиторные занятия мне дали на заочном отделении, где как будто меня не знали. За то заочники были моими ровесниками. В первые годы открытия заочного отделения здесь учились редкие студенты. Было разрешено получать бесплатно второе образование, если твоя работа соответствовала этому профилю. К нам пришли молодые, умные, интересные, кто получил первую специальность чаще всего по житейской мудрости, а их душа хотела иного. Они писали стихи и прозу, и работали, или мечтали работать в газете, журнале, на радио, телевидении. Женщин было больше и с неустроенной личной жизнью. Мужчины уже были в журналистской сфере, и для продвижения дальше нужен был диплом. Вот в такую аудиторию я пришла читать лекции. Учебных часов по плану было чуть-чуть. Сказать о многом немногими словами можно при условии владения большим материалом. И здесь мои слушатели тоже знали не мало. Вузовских учебников почти не было, предметные программы только в библиотеке можно посмотреть. Но они учились в школе, и, любя литературу, читали ее. Я пошла интуитивно по пути усиления известного. Рассказывая о лирике и судьбе Пушкина, упомянула внепрограммные строки, обращенные к Наталье Николаевне: «Когда в объятия мои твой стройный стан я заключаю». И получила из аудитории самый тогда современный ответ стихами Марины Цветаевой: «Счастье или грусть ничего не знать наизусть». Я, к счастью, их тоже знала и подхватила вторую строфу : «Сон или смертный грех/ быть как шелк, как пух, как мех, И не слыша стиха литого/ Процветать себе без морщин на лбу./ Если скучно, кусать губу,/ а потом, в гробу, вспоминать Ланского». На время нашей стихотворной переклички студентка, из-за третьего стола наклонившаяся в проход между рядами, чтобы увидеть соотношение длины юбки и жакета, даже перестала срисовывать фасон моего костюма. Фасон был из редкого журнала «Новые Товары», да еще усовершенствованный моей портнихой Раисой Анисимовной и украшенный ручной вязкой. В общем, все занимались делом и остались довольны. Пары на занятиях были сдвоенные, и на вторую без предупреждения пришла М.М.Саксонова. Она посидела недолго, убедилась, что студенты слушают, а я читаю стихи Лермонтова наизусть. После ее ухода группа ожила, и пришлось объяснять, кто приходил и зачем. В протоколе заседания кафедры было отмечено посещение старшим преподавателем М.М.Саксоновой лекционного занятия преп. Давшан А.Н. Замечаний, кроме указания, что надо всегда быть готовым к подобным проверкам, что относилось ко всем, не было. Итак, моя первая группа приняла меня. Увидимся мы через полгода, в следующем семестре уже на экзамене. Я должна дать им последние ЦУ. Они в мыслях дома, и я вступаю на медовую тропу. Рассказывая о поэме «Мцыри», я её объяснила. «Если кто хочет получить отличную отметку ( не мелочусь – сразу заявляю «пятерку», и даже ребята поднимают головы от свежих газет), и я продолжаю чуть громче: не отвечая по билету (завидная тишина!), должен выучить наизусть—и здесь на меня поток ехидства: Памятник! Смерть поэта! Я помню чудное мгновенье…Мне остается напомнить, что названное они уже знают, а надо вы-у-чить… Называют главу «Онегина» и т.д. Я отрицаю, качая головой, пока они не наорутся и, наконец, спросят: А что?- Всё! Их «ДУШИ» я купила! Можно говорить — «Демон», поэма Лермонтова! ….К экзамену её выучит один студент. «Что это было? — Чья победа? Кто побежден»? Посещение занятий считается методической работой и входит в нагрузку. Иногда лектор из-за присутствия посторонних становится то лисой, то ужом. Наш деканат неожиданно примкнул к подобной проверке, желая её возглавить, и предложил запись лекции стенографисткой. «Чур меня!»— успели произнести многие, чтобы избежать эту форму контроля. Стенографистку отправят ко мне, предупредив накануне. Пришлось заранее готовить текст для чтения в форме будто свободной беседы в аудитории. Страниц получилось много. Я прочитала далеко не все – так пришедшая немолодая сотрудница хоть что-то поняла. Дисциплина была новой, связанной с литературой современного периода. Я только начинала разрабатывать курс лекций. Но что-то произошло. Стенографистка больше не появлялась, запись не представила, обсуждать и осуждать было нечего. И ещё необычное посещение. Лекция на вечернем отделении журфака, который доживает последний год. Студенты предпочитают заочное обучение. Добираться из вузгородка после второй пары в темноте и плохом транспорте, ибо метро еще не проложено, удовольствие ниже среднего. В огромном пятиэтажном корпусе только охранник. Деканат находится в одном месте, аудитория в соседнем пролете. Все закрыто. Методист приходит к началу занятий и запирается на ключ. Я прихожу раньше. Мне остается ждать семи часов. Стою возле бухгалтерии, откуда видны все три пролёта. В одном появляется мужская фигура, оглядывается, замечает меня и направляется в мою сторону. «Вы здесь работаете?»— «Да».—« А где аудитория журналистов?» Он подходит и с удивлением называет меня по имени. И я узнаю его. Когда-то одновременно учились в школах, я в 44-ой, он в 50-ой. «Меня послали проверять факультет, я вхожу в комиссию Минвуза. А здесь не могу никого найти». Мы смеёмся, и я объясняю ситуацию. «На лекцию пустишь?» — «Конечно». Приходится материал слегка расцветить. Слушает. После пары он идет в деканат в сопровождении студента. Проверка для журфака прошла благополучно.

Почти десять лет я буду работать замдекана. Начиналось всё так. На перемене заглядывает секретарь деканата: «А.Н., Зинин вас искал. Он у себя». Мы, ровесники, работаем на разных кафедрах, в разных концах коридора. Он несколько лет замдекана на очном отделении. Студенты его любят, т.е. прислушиваются и считаются, а он с ними и на хлопке, и на фольклорной практике, не давит, но держит руку «на пульсе». Сразу прямой разговор: Я уезжаю, буду работать в Каире. Саня, ты должна занять место замдекана ( так называл меня без свидетелей, в других случаях только по имени-отчеству и только «Вы» ).—Почему я? Сколько на вашей кафедре способных и умных, организованных и свободных? И на этом месте должен работать мужчина, а не женщина! Зачем мне это надо? — и я называю их. Они что? отказались? – Пауза. – И финал разговора: К тебе студенты пойдут.—И тогда я его понимаю. Зачем мы в университете…Наукой можно заниматься в НИИ. Печататься прямо и сразу — в газете. Придумывать новые формы заинтересовать, удивить, ошеломить — для этого есть телевидение. А мы—в университете, чтобы … И здесь у каждого ответ свой.

СТУДЕНТ ТОЖЕ ЧЕЛОВЕК.

Факультет еще единый. До учебного плана докатываются волны знаний НТР (научно-техническая революция). В расписание надо втиснуть новый предмет ТСО (технические средства обучения). Тогда это был фильмоскоп, другой техники в университете не было. Он отдан кафедре педагогики. Выделен штат—нагрузку на всех факультетах по два часа в неделю будет выполнять один преподаватель. У меня есть уникальная группа — 4-ый курс узбекской филологии. В ней все отличники. Проблем с посещением не бывает. Им можно поставить лишнюю пару в субботу. Но в группе многие уезжают на один день домой. Я предлагаю им договориться с преподавателем о другом времени. Я не имею права ставить пятую пару. Видимо, преподаватель их вариант не принял, но жалоб нет. Наступает сессия. Зачет ставится по желанию преподавателя на последний день сессии. Перед ним свободные дни. Я принимаю заполненные ведомости. По ТСО её нет. Преподаватель ведомость взял. Секретарь никого из группы не видел. На зачет вся группа не пришла. Они все уехали из общежития домой. На следующий день ведущий преподаватель принес заполненную ведомость. Выпускники этой группы станут сотрудниками НИИ и вузовскими профессорами.

Сколько судеб, житейских историй, конфликтов взрослого студента и преподавателя, отстаивающего свой статус. Вчерашние школьницы, не попавшие на очное отделение, или «переброшенные» с высокими баллами, но мечтающие о юрфаке. Ребята-афганцы просто не ходят на занятия, но всё сдают. Длинноногие стюардессы, модницы-гиды из туристических бюро, секретари деканата, декретные, отчисленные с очного и восстановленные на ВЗО и т.д. И только один совет мне, учительнице 2 –го «В» класса, от Ефима Лазаревича Зельцера: « Если вас не слушается ученик и вы готовы его убить, подойдите к нему и обнимите его». Студента я могу выслушать. А если приходит мать студента и ждет меня с утра (мой рабочий день начинается после трех), чтоб ее не увидел «ребенок». И я должна забыть всё, что она расскажет, и всегда помнить, если вижу его, особенного, в коридоре, а не в аудитории, в ведомости, в приказе на индплан. Плачущие девочки (крымские татарки), их только три. Они оформляют академотпуск только заявлением, не указывая время возвращения. Жизнь создавала обстоятельства, о которых и сегодня я не рискую писать. Финал, чаще всего, наступал не сразу, но был или счастливым, или успешным для будущей жизни и карьеры студента. Стать переводчиком в команде первого лица государства, а ведь баллов для поступления не набрал. Или у другого первого лица литературным секретарем. Или в соседнем государстве отвечать за безопасность своих сотрудников. А если несчастье, трагедия? Остаться вдовой с первого курса, потому что самолет не сумел улететь. Или после несчастья, когда он спасает их дочь и сам навсегда неизлечим. А когда далеко на практике, в российской глубинке утонула наша второкурсница из кишлака в Ферганской долине? И преподаватель Мадаев скажет мне, что будет сопровождать труп и поедет к родителям хоронить девочку… И ещё страшнее и безнадёжнее – психиатрическая больница. Вот ответы студентов обо мне на вопрос, какие качества как человека, ученого, наставника, преподавателя представляют для вас ценность. «Как ученого – способность так неповторимо интересно излагать свои мысли, работать с текстом. Как наставника – добродушие, умение выслушать, поддержать, сказать доброе слово. Как преподавателя – умение с аристократической строгостью держать себя в аудитории. Способность увлечь, заинтересовать студентов в учебном процессе. Соучастие, помогающее выявлять заинтересованных студентов. Как человека – умение отстаивать свои взгляды». «В А.Н. мне нравится молодость! Как пишет Д.С.Лихачев: «Молодость – вся жизнь»…Ещё – многогранность и цельность характера. Высочайший научный и культурный уровень. Она – Человек, рождающий новые идеи, новых исследователей, новую жизнь во всём, к чему обращаются её чувства, мысли, взгляд». « Свобода в выражении собственной мысли студента. Внимательный взгляд и возможность высказать все свои мысли, а после – оценка и лишь легкое, но конкретное направление на верный шаг. Переоценка созданной работы производилась самостоятельно, и после не редко обращение к самой себе: это же действительно верно! Всё решение кроется в слове, в любви к нему и, главное, верному и доступному его выражению. Ведь и об очень серьёзных как научных и жизненных вещах можно говорить настолько понятными словами». «Общение с ней научило меня не только профессиональным навыкам, но и простым человеческим качествам. Одним из самых ценных качеств А.Н. является любовь к своей профессии. Писать под руководством А.Н. легко, несмотря на высокие требования с ее стороны. И даже порой, когда кажется, что ты никогда не сможешь написать так, как нужно, она может направить на нужные мысли. И как приятно услышать заветные слова одобрения: «Ну, вот…головка – то работает!». « А.Н. дает не только знания, но и уроки человечности. Педагог – это дар, который дается единицам. Это миссия сеять «разумное, доброе, вечное». С этой высокой миссией А.Н. справляется блестяще. Для нее учебный класс – это храм. Она формирует научный фундамент студента, по-матерински опекая и взращивая каждого своего ученика. Мне хочется быть похожей на неё, не подражать, а именно быть похожей». «А.Н. пробуждает интерес в том, что вас никогда не интересовало, но выбор оставляет за вами. Я считаю, что это очень важно для молодых, ищущих себя ученых, когда их мнение не только слушают, но и принимают. А.Н. всегда даст совет, примет участие в твоей судьбе, покажет новые пути решения проблемы. Это тот из немногих преподавателей на факультете, который примет сторону студента и поможет ему, даже тогда, когда все против него. Именно эти качества очень ценны для меня, и я держу их за образец в преподавании, научной деятельности и просто в жизни».

Я не могу помнить их всех. Вот только несколько ситуаций в разные годы. То, что помнится . Сессия. Иду по коридору. Аудитории закрытые. Значит, преподаватель спрашивает уже. Открытые – процесс в самом начале. Заглядываю, иду дальше. Дверь распахнута, виден стол, покрытый зеленым сукном, не скатертью, и прозрачная ваза с желтыми гвоздиками. Их немного, поэтому даже от двери видишь их совершенство. Однако аудитория пустая. К ней направляется Лидия Иосифовна Левина. А студенты спрятались на втором этаже – боятся. Май. Я только вхожу на лестницу, навстречу студенты, уже что-то сдавшие или кого-то ищут: А.Н.! Вы видели, что вам ваши заочники привезли?- На кафедре букет ландышей. Сбегаются смотреть – столько их вместе никто не видел! Приехала из Оренбурга моя дипломница. Я когда-то рассказывала этому курсу о Бузулуке, знаменитым своим бором. Тогда ландыши еще в лесу можно было нарвать. Как давно это было. По веточке раздаю всем, кто есть на кафедре… Одно из последних впечатлений перед отъездом из Ташкента. Серенький мокрый день. Я на Алайском базаре за зеленью. Иду вглубь холодных пустых рядов к месту своего продавца. Возле аккуратной зеленой раскладки всех образцов стоит покупатель – мужчина, местный, в темной непромокаемой куртке. Я останавливаюсь и, как обычно, здороваюсь с хозяином. Мужчина резко поворачивается и радостно: Александра Николаевна! Здравствуйте! Вы меня не помните? Я ваш вечерник. Мы с Галой ещё поженились. На четвертом курсе! – Я, честно, его не помню. Гала? Рослая, крупная, с большими глазами. Всплывает… Приходила. Зачем? Что-то с индпланом? На работе не оплачивали…—У нас двое детей, выросли. У нас маленький ресторан. Тянем. А вы? — Спасибо. Ещё работаю. Но вечерников давно нет. — Мой давний студент набирает букет зелени и протягивает мне. — Я достаю кошелек. — А.Н.! Ну, что вы. Не надо. – Я понимаю, что торговаться глупо.— Спасибо. Прощаюсь. — И слышу вопрос: — А вы знаете, почему мы вас помним? Вы никогда с нас не брали денег… Оценка бизнесмена – дорогого стоит! Читаю лекцию о поэме Пришвина «Жень-шень», о прекрасном мгновении, останавливаюсь на «Фаусте» Гёте, потом на лирической сцене у Пришвина. Через несколько дней подходит Оля и говорит, что в турбюро есть две группы на Дальний Восток. Она повезет группу с третьего августа, и я еду. Тогда еще на эту поездку нужен был допуск…. Впечатления незабываемые. Владивосток, Находка, остров Русский – только издали, молчаливый, закрытый. Экскурсия на настоящую подводную лодку. Дождь, туман, через сопки сквозь облака к берегу океана. Золотой Рог. Принесенные водой маленькие ядовитые медузы. Лес, сопки, лесной ресторан с медвежатиной, олениной, рябчиками, ягодами. Мемориальное кладбище. Где-то здесь лагерь, где умер Бруно Ясенский, но еще не найдены документы, что здесь же умер Осип Мандельштам. О Пришвине знают немного. В библиотеке говорят : его нет в школьной программе… Обратно успели вылететь до тайфуна… Пролетело шесть лет, и отучились вечерники, которых я принимала на первый курс. Люда Ушакова, Бородина, Богомягкова и другие – расписались на первом листе Вечной Книги, подаренной мне. Эта Библия со мной…

НУЛЕВЫЕ ГОДЫ НОВОГО ВЕКА

Для меня начались с 20 апреля защитой докторской диссертации. Официальные оппоненты – доктора филологических наук, профессора Н.В.Владимирова, Г.Ш.Абдуллаева, А.Э.Кулумбетова. Их надо привезти на заседание Спец Совета в корпус НУУз минут за 15 -20 до начала. Но А.Э.Кулумбетову надо сначала встретить на границе Узбекистана и Казахстана, то есть увидеть, и после пограничного контроля найти среди потока пассажиров рейсового автобуса из Чимкента. Это сделает самый надежный человек, мастер спорта и друг Алла Алексеевна Ицкова. Она же после голосования отвезет Кулумбетову, чтобы та успела на обратный рейс. Остается около двух десятков членов Совета, за которыми надо послать машину. Накануне, казалось, всё согласовано, и учёный народ соберется без опозданий. Ведь должен быть кворум, а главное — должны присутствовать все узкие специалисты. Одного уже точно не будет. Профессора заставили вернуть экземпляр моей работы звонком к ректору, и, наверно, достаточно резким приказанием. Сложным было состояние профессора Сулеймановой. Она плохо себя чувствует, и у неё давний оперированный перелом. Когда за полгода до защиты я принесла ей работу домой, мы с ней долго разговаривали обо всём. Подобный круг общения в Ташкенте не широк. Кроме рассказа о своём пути в науку, где тоже пришлось пережить всякое, она подробно и с юмором рассказывала, как после операции начала «разрабатывать ногу» и как почувствовала непонятное легкое болтание ноги. Просто переусердствовала с физкультурой и к чему это привело… А теперь она лежала у дочери. Я позвонила по новому телефону. Ответил женский голос вежливо-сдержанный: «Мама лежит». Тогда я, извинившись, напоминаю о заседании Спец Совета, назначенном на сегодня, и спрашиваю, когда можно заехать. Для полной информации называю тему диссертации и свою фамилию. В трубке – тишина. И вдруг удивленный и добрый возглас: «Вы мама Алёши Давшана»? и сразу: «Мама будет обязательно». Вот так бывает… Зухра и Алёша просто учились в одной школе всего 25 лет назад.

Защита пройдет по правилам. Аудитория полна знакомыми, привычными, сочувствующими, любимыми лицами. Мне не нужны никакие заранее написанные выступления или ответы на вопросы. Я знаю «своего Пришвина». Вопрос у доцента Мирочника. Выступление С.И.Зинина. Муж внизу в машине – вдруг понадобится машина. Там же стоит Алла Ицкова. Голосование . Один отсутствует. Один «против» – он перед заседанием подошел и сказал, что обещал отсутствующему профессору голосовать «против», они соседи. Мне было всё равно, правда это или такая шутка. Остальные «За». Моя защита теперь нужна для существования и расширения прав Спец Совета. Она пришлась на суровое время запрета банкетов и прочих обильных и многочисленных мероприятий. Всё! С цветами домой!

После защиты будут приходить отзывы и поздравления, которые уже не прилагались к документам для ВАК. Хочется вспомнить добрые слова доктора педагогических наук из Бишкека Л.Шеймана, автора замечательной книги «Пушкин и его современники: Восток—Запад» с редчайшими иллюстрациями (оставлена в Ташкенте), и поместить отрывок из письма Л.Рязановой, тогда директора Музея Михаила Пришвина в Дунине: « Избранная вами тема – центральная в пришвиноведении. М.М.Пришвин считал, что он был призван соединить распавшиеся времена и осмыслить прошлое «в свете нашего пожара». Пришвин такая глыба, что поднять его не каждому по силам. Больше всего вызывает сомнение его «радость жизни, несмотря ни на что». Раненым людям вместить это трудно, а раненых много, и жизнь стала еще более жестокой и еще более циничной. И трагический оптимизм Пришвина для многих просто неприемлем, его подозревают во всех смертных грехах». О Пришвине я буду продолжать писать. Его роль в моей жизни соответствует словам Льва Гумилева: «Пришвин удивительно врачует душу».

Когда ректор НУУз академик Турабек Нугманович Далимов подписывал мне характеристику для защиты, он предупредил: «Возьмёте кафедру». Меня на эту должность уговаривали не раз и особенно после разыгравшейся битвы между кафедральным доцентом («наследник» пенсионера Г.П.) и подавшим на конкурс д.ф.н., профессором из пединститута. Борьба, в которой кафедра разделилась на большинство прежнего нашего состава и меньшинство вновь пришедших со стороны, завершилась отказом ректора обоим претендентам и приказом о назначении проверенного и удобного доцента, тогда ещё и декана ВЗО. Вот так мы и жили не по закону, а по приказу. Но кафедра уменьшалась, ректоры менялись, а я стала доктором наук. Руководитель должен быть образцом, конкретно на кафедре серьезнее и глубже заниматься научными исследованиями, лучше читать лекции, пусть на шаг, но быть впереди. Это не административная должность, а внутреннее состояние. Стать проходной фигурой на очередной срок мне казалось недостойным и не интересным. За десять лет руководства я создала талантливый и работоспособный коллектив. В главном мы были единомышленниками, каждый сам по себе неповторимая личность. Больше всего я ценила в них умение мыслить и осуществлять задуманное. Сегодня большинство из них далеко, но не потерялись, не пропали. Мои аспиранты и соискатели защитили кандидатские диссертации о лирике А.Файнберга, переводах поэмы А.Мицкевича «Пан Тадеуш», повестях А.Платонова, «Железной мистерии» Д.Андреева, жанре романа-комментария на рубеже веков, миниатюрной очерковой повести С.Кржижановского. Это больше, чем в тоже время на любой другой кафедре. Мы обсуждали и рекомендовали работы, сделанные в других вузах. Расширился круг научного творческого общения: выступления на конференциях в доме-музее писателя Бородина, музее Есенина, в праздник славянской письменности в Епархии, на Виноградовских чтениях в пединституте. В результате создание новых статей и публикации. Начало такому важнейшему процессу было положено юбилейной Пушкинской конференцией, которую открывал наш ректор Т.Н.Далимов. Добрые чувства, пробужденные в нашем сознании Пушкиным, мировое признание дня его рождения днем русского языка вдохновляли нашу работу. Русский культурный центр собирает заинтересованных, любящих слово поэта, творческую аудиторию и предлагает создать в Узбекистане «Пушкинское общество». Меня выбирают его председателем. После собрания мы идем к Альбине Витольдовне Маркевич, чтобы наметить первые мероприятия. Кто-то предлагает издавать газету, посвященную юбилейному году. Из вариантов названия побеждает «К ПУШКИНУ». Она будет выходить весь год один раз в месяц. В редколлегии Римма Волкова, Лейла Шахназарова, Альбина Маркевич и я. Материалов было много, еще больше споров, не меньше проблем с печатанием газеты. Содружество науки, искусства и любви к Пушкину проявятся в формах популяризации пушкинского творчества. Концерты в консерватории, спектакли в театре Навои с бесплатными билетами для студентов. Благодаря энтузиазму Андрея Слонима экспериментальная премьера «Бориса Годунова» на театральной сцене с участием солиста ГАБТ К.Мухитдинова. Экскурсии в библиотеку, чтобы увидеть первые издания поэта и книги, к которым он прикасался. Директор музея Сергея Есенина Ольга Чеботарева помогает организации вечеров-встреч, посвященных Пушкину. Зал полон. Участники и студенты, и преподаватели, и поэты, и музыканты, и певцы. Все вечера ведет филолог Анна Бабенко. Стихи читают поэты из пединститута Низами. Музицирует Тамара Санаева. Владик Плеханов делает новый доклад. Лия Кац проводит мастер-класс комментариями своих семинаристов «онегинских» строчек: «Русский Н как N французский произносить умела в нос». Я каждый месяц веду на ташкентском радио пушкинскую передачу. В далеком прошлом удачный опыт уже был. Тогда за два выступления (о песнях Александры Пахмутовой и музыке на гоголевские сюжеты) я на гонорар купила детям по письменному столику. Время от времени эти сохраненные передачи снова транслировали. Но больше меня не зовут, «обнаружив» семейственность. Кому я тогда помешала? Теперь я снова у микрофона. Стихи читает артист театра Горького, хорошо, без артистических завываний, достойно. У меня мой собственный рукописный текст. Я не заикаюсь, не вздыхаю. Я знаю и люблю то, о чем рассказываю. Содержание оригинально. Каждый раз оно соответствует месяцу передачи. Что с Пушкиным случалось, что именно тогда он думал, что писал. Материал поднят громадный, новый. Поэтому передачу слушают, звонят, благодарят. Были планы, реальные, издать эти беседы. Однако ни одного машинописного текста выступления у меня не оказалось. Кому-то они понадобились больше… Знаковым мероприятием стала встреча историков и филологов «Духовность на рубеже тысячелетий». Тогда в зале Интернационального культурного центра к участникам обратились председатель Русского культурного центра С.И.Зинин, протоиерей русской православной церкви Николай Рыбчинский, ординариус римско-католической церкви Кшиштоф Кукулка и советник Посольства Российской Федерации Г.А.Исаковский. Изданный маленький сборник состоял из двух частей: Христианство в Средней Азии (историки) и Диалог культур во времени и пространстве (филологи). Много хорошего мы сообща смогли тогда придумать и осуществить. Откликнулась академическая наука. Стараниями и настойчивостью Паризы Мирза-Ахмедовой вышел сборник «Пушкин в Узбекистане». Его открывает «Слово о Пушкине» Абдуллы Арипова. Тогда же становятся ежегодными Республиканские олимпиады по русскому языку и литературе. В хронике газеты «К Пушкину» за 1 июня названы победители – Оксана Цой, Антонина Голубева и Евгения Хвостова. Все из моего университета.

Я буду еще работать десять лет. Право на получение образования станет платным. Уменьшится набор, следовательно, и кафедральная нагрузка. Зарплата преподавателя станет зависеть от соответствия установленным баллам за лекцию, посещения и ночное дежурство в общежитии. Научные статьи будут делиться по месту публикации и должны автором оплачиваться. Исчезнет название русская филология и утвердится славянская. Возникнет план усовершенствования как объединения кафедры языка и кафедры литературы. Постаревшие коллеги хотят прежних условий, а ничего прежнего быть не может. Меняется высокое университетское начальство. Обновленный ректорат предоставляет творческие отпуска, чтобы «не обидеть» известные фамилии. А кому достанется выполнение чужих часов сверх собственной нагрузки? На кафедре требуются не чьи-то родственники, а перспективные знающие преподаватели. Одновременно меняются требования к аспирантуре и магистратуре. Степень кандидата наук теряет все привилегии. Аспиранты второго года обучения должны или представить новый план будущей диссертации, чтобы она «тянула» на докторскую, уже иметь больше статей или уйти. Кафедру надо защищать, но не по-прежнему. Меня коллега обвиняет в уменьшении ее баллов и более низкой зарплате. Я взрываюсь. Кафедральные данные отданы были в деканат перед отпуском и оттуда в бухгалтерию. Кто мог что-то поменять? Сегодня причину этих счётов я знаю. А тогда иду домой, не отвечаю на звонки, не разговариваю с пришедшей ко мне домой кафедрой. Я действительно собираюсь уходить. Через 5 дней звонок от спокойной и самой сдержанной: А.Н. Вы должны придти и провести заседание кафедры… И я соглашаюсь в душе, что остальные не должны страдать. А в это время карта разыгрывается дальше. Мое увольнение не выгодно деканату – теряют доктора наук, понижается собственная оценка в баллах. Я должна работать — на мне магистратура, и аспирантура должна принять новый вид. Но уже вынесен выговор за отсутствие на работе — всё по закону. «А пусть она подаст заявление об освобождении с должности зав кафедрой, но останется работать». Кто меня заменит, уже дал согласие, и докладные о моем отсутствии уже пишет. Вот и всё. Меня вызывают в отдел кадров. Приятная на вид женщина с ласковым голосом дает мне приказ на государственном языке. Она говорит, что ниже напечатанный выговор, которого я не вижу, нигде никто не увидит, а через полгода его снимут, и всё случившееся ни на чем не отразится. Ей неловко от произносимых слов. Я ухожу.

Итак, подведём итоги. В стенах университета, когда он назывался САГУ, я училась в 1953-1958 гг. Вернулась на факультет в 1960, со следующего 1961 уже работаю на кафедре. Защитила две диссертации. Из моего выпуска (в 50 человек) доктором филологических наук стала я одна (Валя Андриянова – доктор педагогических наук). Моя первая награда в 1999 году – Диплом за большой вклад в сохранении духовности и национальной самобытности народов России от министерства национальной политики Российской Федерации подписал Р.Г.Абдулатипов и вручил его мне в Пушкинских горах. В 2000 году юбилейную пушкинскую медаль я получила от Д.Рюрикова, посла Российской Федерации в Узбекистане. 7 июня 2002 года Дипломом Международной ассоциации преподавателей русского языка и литературы (подписал президент В.Костомаров) и медалью А.С.Пушкина за большие заслуги в распространении русского языка в мире меня отметили, как и еще других девять награжденных из Англии, Китая, Израиля, России, Японии. В Узбекистане это была вторая награда (после проф. Азизова в 70-ые годы). Первым меня поздравил ректор академик Турабек Нугманович Далимов. Церемония награждения проходила торжественно в большой аудитории с приглашением ташкентских филологов и присутствием сотрудников российского посольства. Указом Президента Российской Федерации В.В.Путина от 28 февраля 2008 года я получила государственную награду Российской Федерации серебряную медаль Пушкина. С первого июня 2015 года я уволилась из НУУз и через двадцать дней уехала из Ташкента. Закончился тот период моей жизни, когда, подобно Яну Хуньяди, отцу моего легендарного предка Матвея Корвина, надо было делать головой, а не рукой.