“Скажите, а Ленин ещё вернётся?” История

Опубликовано в журнале: Дружба Народов, 2017, 10

Александр ДЖУМАЕВ

К истории Октябрьской революции в Средней Азии: наброски и размышления с неизбежными экскурсами в современность

Джумаев Александр Бабаниязович родился и живет в Ташкенте. Культуролог и музыковед-востоковед, кандидат искусствоведения. Автор научных публикаций в разных странах мира по различным аспектам культуры Центральной Азии. Постоянный автор «ДН».

Мы не хотели такой революции. Мы хотели только свергнуть эмира и установить справедливое общество…

Вам говорю, блюдолизам,
Работающим шито-крыто,
Готовым социализм
Сменить на свиное корыто.
Не смейте болтать праздно
О дружбе, свободе и счастье!
Народу нужна Правда:
Чем горше она, тем слаще.

Илья Сельвинский, 1956

Погружение в проблему

Знакомый русский пенсионер, подрабатывавший благодаря своей солидной комплекции и внешнему виду частным охранником у одного узбекского нувориша, как-то рассказал о происшедшем с ним забавном случае. Хозяин затеял ремонт фасада своего построенного на манер средневековых европейских замков трехэтажного особняка. Дом с высокой оградой, как и принято, расположен в тихой традиционной узбекской махалле с частной застройкой и земельными участками. Живут в таких местных «рублевках» люди разного достатка и социального положения, но, конечно, не бедные. Как-то утром, когда строители возились на фасаде дома, мимо будки охранника проходил пожилой узбек. Увидев «русского человека», он приостановился и спросил: «Скажите, а Ленин еще вернется?» Вопрос был настолько неожиданным, что охранник растерялся и не нашелся что ответить. «Обыватель», не дожидаясь ответа, молча продолжил свой путь.

Казалось бы, ничего не значащий эпизод. Напоминает зачин расхожих российских анекдотов, но только без эффектного завершения. Огромное их количество бродит по пространству бывшего СССР. В осмеяние тупых нуворишей и в утешение малоимущим и обнищавшим гражданам бывшей великой страны. Иной раз послушаешь, и даже жалко становится кого-нибудь из них, изнывающего под грузом собранной им долларовой массы и страдающего от переедания. Хорошо устроенный «громоотвод» переводит социальное негодование в область житейского юмора. Хотя даже Фазиль Искандер, не жаловавший Ленина и Сталина, с некоторой компромиссной горечью заметил уже в новейшие времена: «Глядя на наших богачей, начинаешь понимать праведный гнев Маркса — гнев, а не учение».

А что же в нашем случае? В этом маленьком «эпизоде» лично мне видится отражение великой истории и неясного современного состояния общества. Перечислим по пунктам.

— Отношение к русским в национальной среде как к носителям идей социальной справедливости и равенства (нет-нет да и услышишь сказанное в сердцах кем-нибудь из узбеков, да и другими в бывших советских центрально-азиатских республиках: «Э-э, да лучше бы нами русские правили, чем наши узбеки, русские пусть грубоватые, но прямые и справедливые, а наши хитрые и обманщики, только обещают, хоп-хоп, но ничего не делают»);

— Классовое сознание еще существует, хотя, возможно, только среди старшего и среднего поколений и больше у людей трудовых профессий — в ситуативном проявлении (когда явно ущемляются права и капиталистическая эксплуатация принимает грубые формы);

— Многое из происходящего ныне все еще воспринимается через призму событий столетней давности, свершившейся социалистической революции и последовавших за ней кардинальных перемен в жизни народов;

— Вождь мирового пролетариата и защитник всех угнетенных Ленин превратился в символ справедливости, к которому только и осталось взывать, как взывали в Средней Азии в старые времена, во времена больших смут, в годы революции к духу Амира Темура или Чингисхана, а ныне в России — к Сталину: приди, мол, восстанови справедливость.

И даже растерянность русского человека, не нашедшего, как объяснить узбеку происходящее, тоже имеет свой символический смысл: у самих русских нет однозначного ответа на эти вопросы.

И действительно, наблюдая временами горячие теледебаты российских интеллектуалов о революции, Ленине и Сталине, репрессиях 30-х годов, понимаешь, что общество в России жестко расколото на два лагеря — сторонников и противников революции и советской власти. Причем первых — подавляющее большинство, вторых — в разы меньше. Пропорция как бы отражает социально-экономическую ситуацию в стране: основная масса населения живет в бедности на фоне ничем не ограниченного произвола новых хозяев жизни и вороватых высокооплачиваемых чиновников; небольшая часть так называемого «среднего класса» — сверхактивного населения — преуспевает, успешно освоив «секреты» рыночной экономики и «сотрудничая» с разжиревшими госчиновниками. Об олигархах можно и не говорить.

Но все эти споры и дискуссии касаются почти исключительно России, не «восточных окраин». За их историческое прошлое теперь уже никто не несет ответственности. Дали вам свободу, вот и разбирайтесь сами. Изредка можно услышать что-то и о революции в наших краях, большей частью о басмачах как «предвестниках» нынешних исламских террористов. Но и это обычно очень далеко от исторической реальности, словно придумано в традициях шедевра советской кинематографии — «Белого солнца пустыни».

Конечно, и у нас тоже идут «разборки», но не в такой публичной форме и только в одном заданном ракурсе — разоблачительно-обвинительном. Трагическая и нелепая случайность, узурпация власти горсткой отщепенцев, революция по телеграфу, коммунистическая диктатура, продолжение российской колонизации, советская аннексия, геноцид целого народа, хуже рабовладельческого строя и т.п. Почему именно эти и подобные им «определения», по своей сути нелепые для методологии академической историографии, вышли на передний план в качестве ключевых и вот уже три десятилетия и подпитывают широкое культурно-информационное пространство, и обосновываются официальной историографией в Узбекистане и (в разной степени) в других бывших советских государствах Центральной Азии? При этом все же в историографиях Казахстана, Киргизии, Таджикистана существует разнообразие мнений — есть и противники, и сторонники революции и социализма, приверженцы и традиционных форм местного «монархического» правления, и европейской и американской демократий.

Зададимся простым вопросом: много ли примеров нам известно в истории человечества, когда власть приобреталась легитимно и уступалась добровольно, будь-то в Европе или на Востоке, в древности и средневековье, в новое или новейшее время? Вспомним о перипетиях прихода к власти «потрясателя Вселенной» Амира Темура или о трагедии бухарского правителя Абулфейз-хана, казнившего семерых своих сыновей, или о создателе новой Турции Мустафе Кемале Ататюрке, или об убийствах американских президентов, или о выборах Б.Н.Ельцина… И так вплоть до современности, до массированных вбросов компромата на претендентов и всяких прочих взаимных гадостей властей предержащих. Однако в конечном счете, как бы цинично это ни звучало, о власти всегда судили не по ее происхождению и легитимности («обеспечением» которой во все времена занималась придворная или официальная историография), а по ее делам, по достижениям страны, уровню жизни населения и другим аналогичным показателям. Но именно эти критерии выпадают из поля зрения создателей новой истории революции в ряде стран Центральной Азии.

Новая парадигма интерпретации исторических событий недавнего прошлого во всех официальных историографиях советских республик Центральной Азии появляется в годы перестройки. Происходит обращение к тем пластам исторического наследия, которые не были актуальны для советской историографии, специально не исследовались, а освещались избирательно и односторонне. История появления и деятельности национально-буржуазных движений и партий в предреволюционный и революционный периоды, формы национального культурного сопротивления, национально-освободительные движения, борьба с советской властью (движение джадидов, алашское движение и автономия Алаш-Орда, Туркестанская /Кокандская/ автономия, басмаческое движение). На первом этапе, в конце перестройки и в начале 1990-х, социальный заказ у историографий был еще выражен слабо. Существовали другие причины: неразработанность значительного пласта истории, отставание от зарубежных советологических изысканий, новые возможности для исследователей. Возрастал и интерес читающей публики к неизвестным страницам истории страны, которые все более погружали общественность в состояние шока. Было и предчувствие скорых перемен в национальном вопросе в связи с подъемом национального самосознания и появлением во всех республиках различных движений и партий национального и националистического толка с политическими программами-требованиями расширения статуса и прав национальных республик в составе обновляющегося СССР. Ситуация повторялась на новом витке исторического развития почти как перед революцией 1917 года.

Но уже скоро — после падения СССР и обретения республиками реальной независимости, с середины 1990-х годов — исторические исследования стали приобретать совершенно ясные очертания конкретного социального заказа. Его выполнение оказалось сопряженным с поэтапным демонтажом социалистической системы, началом строительства новых национальных государств и созданием класса крупных и средних собственников. Опыт социалистического государства «рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции» утратил свою актуальность по причине перевода значительной части рабочего класса — главной социальной опоры государства, а также и крестьянства (дехканства) в категорию люмпен-пролетариев и гастарбайтеров (исключение составляет, пожалуй, только Таджикистан, где опыт социалистического строительства оставался и ныне остается объектом исследования официальной историографии).

На первый план вышли проблемы построения национальных (а по сути — национально-буржуазных) государств, для полноценной легитимности которых необходимы собственные национальные «наработки» и аналогии в прошлом. К ним и стали обращаться историки Центральной Азии, попутно дискредитируя свою недавнюю советскую историю. Проводилась мысль о нелегитимности советской власти и всего советского периода истории. В то же время о национально-буржуазных образованиях первых лет революции (Кокандская автономия, Алаш-Орда) заговорили как о подлинно законных, поддержанных широкими народными массами. Таким образом обосновывалась преемственность между тогдашними национально-буржуазными образованиями (автономиями) и установившимися современными режимами.

Для новых государств нужны были свои герои прошлого, с яркими и трагическими биографиями. Репрессированные герои как нельзя лучше подходили для оправдания прихода к власти «новых хозяев» и новой системы, для захвата природных ресурсов, общенародной собственности, других источников обогащения, для разорения трудового населения путем обесценивания накоплений советского времени. Теперь можно было, «раскручивая» их трагические биографии, вдалбливать в сознание масс актуальную мысль о том, что «такое больше никогда не должно повториться», что новое демократическое справедливое государство никогда не допустит произвола и беззакония, царивших в политической системе большевиков, закончившей свою жизнь по желанию самого народа. Разумеется, никто не заострял внимания на том, что большинство репрессированных были реабилитированы еще во второй половине 1950-х и в 1960-е годы, что о них уже тогда и позже, в 70-е и 80-е годы, были опубликованы многочисленные статьи и книги, сняты документальные фильмы, наследие многих из них было введено в общественный и научный оборот, их именами назывались улицы, им установили памятники. Произошла незаметная, но весьма символичная смена концепций. Так, джадиды, ранее рассматривавшиеся как преданные революции «солдаты партии», невинные жертвы сталинских репрессий, теперь стали считаться борцами за национальную независимость. Да еще какими! Но уже совсем скоро во всех новых центрально-азиатских странах режимы показали (в разной степени), что и они, как и их предшественники, способны любыми средствами и оперативно подавлять проявления инакомыслия, независимую критику со стороны оппозиционных лидеров и неправительственных общественных организаций, правозащитного движения и массовые протестные выступления.

В этой связи возникает вопрос: в какой степени можно доверять официальной историографии, выполняющей новый социальный заказ? К тому же ее исполнители — профессиональные историки — являлись в основном людьми старшего и среднего поколений, бывшими членами КПСС, активными пропагандистами советского исторического опыта. Они сполна пользовались преимуществами социалистической системы: получали бесплатное образование, бесплатное жилье, участки и дачи, различные социальные блага и привилегии. Как могла случиться такая, пожалуй, беспрецедентная в мировой истории метаморфоза бывших советских интеллектуалов? Осмысление этого удивительнейшего феномена, видимо, дело будущего, а вот тезисы к нему попытаемся сформулировать прямо сейчас.

1. Историография, наученная советским идеологическим диктатом, мгновенно приспосабливается к изменившейся ситуации (отнюдь не демократической, а в ряде случаев более жесткой, чем прежняя).
2. Часть историков, происходящая из бывших советских элит (творческой интеллигенции, руководящих чиновников, партийных работников), сохранивших свои позиции у руля государства после распада СССР, хотела бы сохранить таким способом и свое место у интеллектуальной «кормушки времени».
3. Немало ученых-интеллектуалов (в первую очередь, коммунистов) скрывали в советское время свои подлинные взгляды на социализм, выдавая себя за его сторонников, и ждали «своего часа».
4. К критикам социализма принадлежат потомки «выкорчеванных» из общества эксплуататорских и аристократических классов или репрессированных в 30-е и последующие годы.
5. Критики революции, советской власти и социализма действительно принадлежат к идейным сторонникам буржуазной национальной и националистической концепции исторического развития.
6. Антисоветская научная риторика вызвана необходимостью отработки тем, финансируемых грантодателями из-за рубежа с их соответствующей идеологической установкой, смысл которой в принципе безразличен для исполнителей «проектов». Как гласит узбекская поговорка: «Лулининг эшагини сугор, пулини ол» — «Да хоть ухаживай за ишаком цыгана, но деньги получи», или короче — «Деньги не пахнут».

Но и для исследователей, находящихся на противоположных позициях, пристрастность — характерная черта, и она имеет естественное объяснение. Можно ли быть беспристрастным, если ты генетически связан с историей своей страны, если твои предки — деды и отцы — творили эту историю, если они с достоинством вынесли все испытания и не свернули с пути? Возвращение памяти об обшей советской истории, о Великой Отечественной войне, начатое в России, похоже, будет расширяться и по пространству Центральной Азии. Вопрос в том, будет ли оно подкрепляться научным осмыслением нашей истории как единого непрерывного и неделимого целого, с его трагическими и горькими страницами?

Ведь и в глубинных пластах народной жизни, несмотря на радикальные перемены последних десяти лет (рыночная экономика дает свои плоды) жива память о советской эпохе как о светлом времени разумного сочетания работы и отдыха, наличия свободного времени для культурного досуга, путешествий по стране, общения с друзьями, дружбы между людьми разных национальностей. Эти приметы эпохи передаются по каналам «устной истории» от одного поколения к другому. Часто доводится слышать в Ташкенте и в городах соседних стран примерно такую «народную» мысль о советском прошлом: мы уже жили при коммунизме, но просто не ценили и не сохранили его. Возможно, мы присутствуем при новой переоценке значения революции и социализма, которая постепенно сменяет крайне негативный их образ, сформированный за счет гигантского, беспрецедентного в мировой истории информационного вброса и «шоу-раскрутки» трагических событий революции и репрессий 30-х годов.

Представления-воспоминания о социалистическом образе жизни, уже превращенном в новый положительный миф, оживают еще и потому, что миф этот воспринимается как утраченное время, некая реальная альтернатива времени нынешнему, безумному. Теперь все поставлено на службу беспрестанному обогащению. Бурный расцвет предпринимательской деятельности породил подъем мелкотоварного производства и сферы услуг, которых не хватало в советское время. Но одновременно он задвинул на далекие задворки все другие ценности — духовные, культурные, гуманистические.

Не услышишь теперь и привычного для советской эпохи осуждения в адрес неправедно нажитого богатства. Наоборот, о преуспевших на этой стезе говорят: молодец, умеет жить! За последние лет десять образ жизни радикально изменился, превратив жизнь в больших городах в тяжелое испытание. С утра и до утра носятся в своих авто тысячи мелких и средних «работников рыночной экономики», при случае обрушивая друг на друга потоки мата и угроз. Разговоры по сотовой связи на повышенных тонах в транспорте, на улице, где попало невыносимы по своей бестактности — о счетах, валюте, долгах, наездах, откатах, угрозах… Куда девалась существовавшая еще в конце перестройки культура бытового поведения? Исчезла вместе с «советским человеком». Простое население с утра и до вечера, без выходных, занято поиском средств существования. Задан невиданный здесь раньше темп жизни — сбылась мечта «инициатора перестройки» об ускорении, но, увы, не там, где надо бы. Предшествующий советский цивилизационный тип радикально изменен, вывернут наизнанку, просто разрушен. Строится новое общество со странной смесью разнородных элементов из разных формаций, традиций и цивилизаций.

И задаешься вопросами: что же на самом деле случилось ровно сто лет назад и чем жил народ все это время, именуемое советской эпохой? В чем был смысл революции и советского эксперимента на пространстве Центральной Азии? На какие критерии опираться, чтобы понять и оценить происшедшее? Очевидно, что нет и не может быть единого взгляда на это событие и что ему суждено оставаться объектом споров и исследований долгие годы, если не столетия. А ныне, в еще близкие годы после сокрушительного поражения ее детища — СССР и социализма, — история Октябрьской революции — это «полигон» незатухающей идеологической борьбы. И хотя почти никто из исследователей-историков не декларирует своих классовых позиций, это в наше время не принято, их наличие бесспорно. Современная ситуация в историографии с ее преобладающим антисоветизмом — это уже выбор. Рано или поздно и другим придется сделать собственный классовый выбор в соответствии со своим социальным происхождением и жизненным опытом. К этому будет подталкивать сама капиталистическая действительность с ее растущим социальным расслоением, усилением различных форм эксплуатации и, самое существенное, — с доминированием нынешнего необъявленного, но ставшего главным этического принципа — «деньги решают все».

Предпосылки и предзнаменования революции

Принято считать, что распространение идей социалистического переустройства общества в Туркестане начала ХХ века было совсем незначительным и что оно стало возрастать лишь после революции 1905—1907 годов. Революционные идеи в основном распространялись в среде русских рабочих, в особенности рабочих железнодорожных мастерских и немногочисленных тогда промышленных предприятий.

Однако было бы ошибочным считать, что социалистические идеи были неизвестны образованным мусульманам. Многие факты говорят о том, что еще до установления российского присутствия в регионе знания о европейской цивилизации, государственном и политическом устройстве, социально-утопических идеях и социально-экономических условиях жизни, хотя и в ограниченном объеме, но распространялись в Средней Азии. Эти знания были доступны почти исключительно представителям правящей мусульманской элиты и аристократии среднеазиатских ханств. В одном анонимном источнике — выписках на персидско-таджикском языке, составленных в 1781 году со ссылкой на Британскую энциклопедию (рукопись № 3720/I Института востоковедения им. Бируни АН Республики Узбекистан), приводится термин «другая философия» для обозначения европейской модели государственного и общественного устройства; разъясняются термины кумпани на примере английской «Ост-Индской компании» и паралминт (парламент) на примере английской государственной политики.

Возможности получения знания о новых социальных идеях возрастают с XIX века вместе с расширением связей Средней Азии с внешним миром, прежде всего с Россией. Правящая элита, аристократическая прослойка, крупные торговцы Бухары, Самарканда, Хивы, Ташкента, Коканда, других городов Средней Азии посещали Россию, европейские страны, Турцию и получали информацию из разных недоступных для широких мусульманских масс источников. В записке, составленной по результатам поездки прапорщика И. В. Виткевича в Среднюю Азию с ноября 1835 по апрель 1836 года, изложена его беседа с кушбеги (премьер-министром двора) в Бухаре. На вопрос Виткевича о передаче русских пленных и возвращении их на родину кушбеги отвечал, что «пленных не выдадут, тем более, что русские сами держат мужиков своих в рабстве (курсив мой. — А.Дж.), что правоверные выдавать рабов кафырам (неверным) не могут. Впрочем, прибавил он, не шутя, пленникам вашим не запрещается исповедовать веру свою; они все, как видишь, по праздникам пьяны» (Записки о Бухарском ханстве. Отчеты П. И. Демезона и И. В. Виткевича. М., 1983).

Предпринимались попытки прямого влияния на правящих эмиров с целью подвигнуть их на проведение социально-экономических реформ. С начала ХХ века в Среднюю Азию стали завозиться труды европейских авторов, изданные в Стамбуле в переводе на турецкий язык, в которых рассматривались учение Карла Маркса и Фридриха Энгельса и идеи социалистов. Близкая по духу литература поступала из России и ее мусульманских регионов, из Ирана и Индии. Книги ходили по рукам, читались и обсуждались. Однако они, как и программные документы и работы российских социал-революционеров, отпугивали мусульманскую интеллигенцию идеями радикального переустройства всех сторон жизни и призывами к насильственным мерам по их осуществлению.

Было и еще нечто весьма существенное, отторгаемое среднеазиатским мусульманским сознанием. Это язык и стиль изложения политических текстов, отражающие совершенно иной тип сознания и культуры, необычные для людей, воспитанных на традициях мифопоэтического, метафорического и образно-символического художественного сознания. Традиционный тип мышления доминировал повсеместно: в историографии и поэзии на персидско-таджикском и тюркских языках, в переписке, повседневном общении, в выражении своего отношения к происходящему, даже с трагическим исходом. Можно привести немало примеров мифопоэтической реакции просвещенных мусульман на трагические события начала ХХ века. Поэтические тексты о противостоянии суннитов и шиитов в Бухаре в январе 1910 года, поэтические панегирики мусульман Туркестана Февральской революции в России, стихотворения о разгроме большевиками Кокандской автономии. И даже расправа эмира Бухары (руками темной массы учащихся медресе — талибов и муллабача) с джадидами в 1918 году вызвала у последних появление стихов с идеями мести. Известный джадид Абдулвахид Мунзим (1877—1934), друг и единомышленник Абдурауфа Фитрата (1886—1938), в стихах призывал казнить шаха в день праздника революции, а из его головы изготовить корпус музыкального инструмента танбур.

Еще задолго до революции новое непривычное для мусульманской культуры миропонимание подметил один из интеллектуалов-демократов Туркестана, поэт Закирджан Фуркат (1858 — 1909). Выступая за развитие дружественных отношений с Россией, освоение ее культуры и изучение русского языка, он внимательно знакомился с русской прессой. «Еще в Маргилане, — отметил он в своих воспоминаниях, — я видел у торговцев газеты и брал их читать. Я очень удивлялся не только последним известиям, но и стилю изложения их. Не имея ни малейшего представления о сущности газет, я считал их просто за объявления».

Сделаем небольшое отступление: одним из важнейших результатов социалистической революции в Средней Азии, с точки зрения культурных последствий, является, по-видимому, слом мифопоэтического, религиозно-мифического и мистического сознания как доминирующей мировоззренческой системы. Он имел огромные последствия для бурного развития культуры и литературы на основе нового светского и реалистического (позитивистского) мировоззрения, высвободив гигантский творческий потенциал. В 1920-х годах молодые революционные национальные критики открыто призывают покончить с понятиями и образами «эпохи софистики» в художественном творчестве. Однако традиционное мироощущение никогда не исчезало полностью. Оно в той или иной форме сохранялось, и прежде всего в художественной среде — у писателей и поэтов, художников и музыкантов. Можно говорить о существенном внутреннем противоречии в культуре, составившем основу и ее динамичного развития в 1920—1950-х гг., и ее постепенного возвращения к традиционному «национальному космосу» начиная с 1970-х годов. Разумеется, в определенных пределах и при сохранении утвердившегося в культуре многообразия художественных образов, идей и форм воплощения.

Для восприятия новых революционных и социалистических идей необходима была соответствующая общественная атмосфера. И она постепенно формировалась, первоначально как общая протестная среда, не имевшая четкой политической платформы, как абстрактная жажда обновления вместе со всем «передовым человечеством». Протестная среда формировалась параллельно, вне прямой зависимости друг от друга в русском и «туземном» обществах Туркестана.

В русском обществе такое обновление нередко выглядело как мода, как распространение, пользуясь выражениями тех лет, «гуманных идей», «идей правды». Придерживаться новых идей считалось признаком хорошего тона, прогрессивности и передового мышления, осуждать их — признаком консерватизма и ретроградства. Это была своего рода новая культура поведения и даже новый тип культуры, революционной по своему духу. В обществе постепенно распространялась соответствующая лексика. Вполне лояльный издатель А.Л.Кирснер, объясняя задержку публикации книги-путеводителя «Туркестан» своего коллеги, вполне лояльного Ивана Ивановича Гейера, пишет (в 1909 году), что «наступило бурное время sturm und drang» («бури и натиска». — А.Дж.), отвлекшее внимание автора на другие, более важные явления и вопросы». Другой вполне респектабельный собственник (владелец аптеки в Ташкенте) и крупный общественный деятель Туркестана, обласканный властью, имевший награды от самого эмира бухарского, Иероним Иванович Краузе (1845—1909), устроитель благотворительных акций, направленных на установление взаимопонимания между местным и русским населением, характеризуется следующим образом: «Как носитель гуманных идей, как поборник правды и новых течений в устарелом строе аптечной жизни, он первый в Ташкенте положил начало установлению в аптеке 8-часового рабочего дня, т.е. 2-сменной работы» (Робинзон В. I.И.Краузе (Некролог) // Туркестанское сельское хозяйство, Ташкент, 1909, № 8).

Все помнят, что значило установление восьмичасового рабочего дня для пролетариата той эпохи.

Социально-демократические идеи исповедовала значительная часть российских интеллектуалов, служивших в Туркестанском крае. Многие из них, даже крупные царские чиновники, подвергали критике идеи капиталистического развития, осуждали сопутствующие капитализму наживу, жульничество, социальную несправедливость. Среди русского передового чиновничества, писателей, ученых, наблюдалось даже некое пренебрежительно-негативное отношение ко всякой предпринимательской деятельности.

Но появлялись и серьезные статьи с анализом неприглядной ситуации в разных сферах экономики и в сельском хозяйстве. Так, в статье «О причинах развития в Фергане культуры хлопка» (журнал «Туркестанское сельское хозяйство», 1909, № 2) раскрывается тяжелая картина незаконных и фактически преступных операций дельцов и обнищания трудового населения в сфере выращивания хлопка. Сообщается об усиливающемся закабалении населения этого богатого края коммерсантами. Кредиты дехканам выдаются под 40, 60, 100 и даже 200 процентов; ростовщики преуспевают, и одновременно увеличивается число бедняков и безземельных.

Такая система «кредитования» осуждается и будущими организаторами революции в Бухаре, младобухарцами, в их «Проекте реформы в Бухаре Комитета младобухарцев» (1917 г., один из авторов — Абдурауф Фитрат). И далее следует программа действий на будущее (впрочем, так и не осуществившаяся вплоть до наших дней ни у нас, ни в России «благодаря» высоким банковским процентам и нередким «откатам» самим банковским работникам): «Ежегодно банк должен отпускать дехканам необходимые им для обработки их земель средства за небольшой процент — 2-3 рубля в год. Необходимые средства декхане будут получать в этом банке».

Острейшей критике в предреволюционные годы подвергалась коррупция чиновного аппарата Российской империи в Туркестане, высшего «туземного общества», предпринимателей-коммерсантов — и российских, и местных. Одним из ярких критиков был Владимир Петрович Наливкин (1852 — 1918), интеллектуал, занимавший руководящие посты в органах управления краем, в том числе пост председателя Туркестанского комитета Временного правительства. В своих работах он показал тотальную коррумпированность высших слоев общества, их продажность и беспринципность. У него есть, между прочим, и много нелицеприятного об известном ташкентском коммерсанте и общественном деятеле Сайид Азимбае, возведенном в ранг потомственного гражданина Российской империи за заслуги перед монархией Романовых в 1867 г. (Некоторые историки и краеведы в Узбекистане относят его к числу исключительно прогрессивных и выдающихся личностей, разумеется, порядочных и честных).

Приведу кое-что из книги В. П. Наливкина «Туземцы раньше и теперь» (Ташкент, 1913): «В течение первых десяти лет после завоевания Ташкента мы успели своими руками создать многочисленную клику так называемых «влиятельных» или «почетных» туземцев, клику бюрократической (среди туземной администрации) и финансовой (главным образом среди подрядчиков) вновь испеченной аристократии, недавней шушеры, включительно до мелких лавочников, арбакешей (извозчиков) и конюхов, одетых в почетные халаты и увешанных медалями.

Мы своими руками неустанно утолщали эту живую стену, уже стоявшую между нами и народной жизнью; мы искусственно плодили клику мошенников, нагло обворовывавших народ и столь же нагло обманывавших нашу подслеповатую, глухую, немую и не совсем чистую на руку администрацию, мошенников, ловко отводивших глаза этой администрации от всего того, что ей следовало бы видеть и знать».

И здесь самое время сделать очередное отступление. Одно из трагических заблуждений революции (при всем прагматичном взгляде большевиков на общество) — утопическая вера в возможность окончательной победы над многими пороками человека и его окончательной «перековки». Однако дальнейшая история социализма в СССР показала, что пороки, питаемые врожденными инстинктами человека, неискоренимы. Их можно только в разной степени уменьшить или регулировать, как «теневую экономику», но не искоренить.

Особую касту в этом смысле составляет чиновничество и его всесильное «среднее звено», в котором склонность к жульничеству и коррумпированности сохраняется во все времена и при любых условиях, и до революции, и во время, и после революции, и тем более в наши дни — в эпоху «чиновничьего ренессанса». «Среднее звено» обладает удивительной способностью адаптироваться к текущей ситуации, пользоваться ее идеями и лозунгами, приспосабливая их для собственного безбедного существования.

В истории Средней Азии сколько угодно примеров использования клеветы одними для завладения имуществом других. Мусульманские историки сообщают о том, как во время шиитско-суннитского противостояния в Герате начала XV века бессовестные люди клеветали на своих же соотечественников, обвиняя их (в зависимости от ситуации) в шиизме или суннизме, чтобы завладеть их имуществом. То же происходило во время трагических событий в Бухаре в 1918 году, когда клеветали на состоятельных бухарцев, обвиняя их в принадлежности к просветителям-джадидам, и, добившись их физического истребления, завладевали их имуществом. Крупный бухарский придворный сановник и историк Мирза Салимбек (1850—1930), ненавидевший джадидов тем не менее, следуя объективности, приводит жуткую картину расправы над ними в Бухаре после провала в 1918 году известной авантюры председателя СНК Туркестанского края большевика Ф.И. Колесова, вызвавшегося помочь джадидам установить свой режим в Бухаре. «Короче говоря, — пишет Салимбек, — после окончания войны с большевиками и заключения мира, объявили войну джадидам, внутренним врагам. Джадидов хватали на улицах, в торговых рядах и в их собственных домах, приводили в высочайший Арк и без всякого допроса убивали. Устраивали погромы джадидов целые двадцать три дня; их дворы, земли, имущество и богатства забирали в пользу государства. <…> Если кто-нибудь из улемов, военачальников военных, купцов и владельцев лавок питал вражду к кому-либо другому, то они сами или кто-то другой выдавал того человека <за джадида>. Тотчас же посылали людей, приводили, несправедливо убивали и завладевали его двором и имуществом. Так продолжались погромы и захват имущества. Оживился базар гибели, закипел котел смертного часа. Было пролито чрезмерно много крови, забывались даже кровопролития Чингиз-хана» (Мирза Салимбек. Тарих-и Салими /источник по истории Бухарского эмирата/. Перевод с персидского Н.К. Норкулова. Ташкент, 2009).

Во время Октябрьской революции грязная волна всякого рода проходимцев и подонков просто «ловила рыбку» в мутной воде, правда, при случае, и довольно часто подвергаясь жестокому, но справедливому революционному возмездию. Уже скоро после революции, несмотря на партийные чистки, проводившиеся большевиками, в партии оказалось немало подобных «элементов», врагов революции. В том числе и их руками были состряпаны сотни, а может, и тысячи клеветнических доносов в 1937—38 годах. Известный советский журналист Михаил Кольцов после посещения Сырдарьинской окружной партийной конференции в 1929 году (в Чимкенте) сообщал в своем сатирическом репортаже любопытные вещи: «В партию принимаются только сыновья баев, торговцев, да и то не моложе тридцати лет. В других районах бай (полупомещик) приглашает к себе закусить весь партийный актив, и актив является и смирненько ест из баевых рук. В третьем месте совет при обсуждении всех дел вызывает баев и муллу для консультации». В итоге журналист заключает: «А в общем, выяснилось, что в райкомах, в советских органах, в ячейках Сырдарьинского округа густо сидят просто жулики, настоящие мошенники, подлинные воры, прямые разбойники и что с этим добром партия должна пойти на перевыборы советов».

Во время перестройки и распада СССР творилось уже просто невообразимое: тысячи жуликов и проходимцев, бывшие вороватые партийные и советские работники, комсомольцы, криминальные элементы — целый «советский интернационал», быстро сообразив, что «дело идет к концу», по одиночке и объединившись в сообщества, сколачивали первоначальные капиталы, обманывая, разоряя, лишая недвижимости и уничтожая простых советских граждан по всей стране. Многие из них теперь входят в класс благонадежных и солидных собственников, обзавелись легальным прибыльным делом. И пересмотра уже не будет, иначе — новая гражданская война. Неудивительно, что некоторые внуки и правнуки бывших партийных работников в Узбекистане уже в наши дни (когда борьба с советами подается как честь и доблесть эпохи) с гордостью сообщают в откровенных беседах и «домашних мемуарах» о том, как их дедушка или прадедушка, прикинувшись большевиком, занял хороший пост в министерстве, имел возможность «получать» кое-что дополнительно, и потому их семья не бедствовала в тяжелые времена.

В публикациях можно столкнуться с утверждением, что якобы нынешний бурный расцвет коррупции — это наследие советской эпохи. Но историкам должно быть хорошо известно, какой уровень коррупции и стяжательства существовал, например, в Бухарском ханстве, где чиновникам не выплачивалось жалованье, а отдавались «на кормление» целые районы с их сельским населением. Это явление, без всякого сомнения, досоветское, а нынешний его расцвет — возврат к забытым «культурным ценностям». Советская же власть, напротив, с первых лет своего существования вела самую настоящую войну с коррупцией и криминалом, отправляя коррупционеров и преступников на трудовое перевоспитание либо ликвидируя наиболее злостных и опасных из них. (Ныне, судя по отдельным изданиям, в которых публикуются архивные документы, касающиеся репрессий, казнокрады, воры, насильники, растлители малолетних, разбойные элементы и даже убийцы, включая серийных, скопом вошли в число незаконно репрессированных, «усилив» количественные показатели «безвинных жертв» социализма. Разве это не оскорбление памяти действительно безвинно оклеветанных и репрессированных?) На протяжении нескольких десятилетий трудящиеся республик Центральной Азии, как и всего Советского Союза, были избавлены от тягот ненасытных чиновников-взяточников и разбойного криминала. Однако в конечном итоге и советская власть потерпела поражение, будучи развращенной и разваленной изнутри. Процесс этот в Средней Азии в той или иной мере шел всегда, но в значительной мере усилился в 1970-е годы, когда в партию стали целенаправленно проникать проходимцы и жулики, а партийные должности стали предметом купли-продажи.

Свой критический диагноз состояния мусульманского общества, государства и религии в Средней Азии начала ХХ века поставили и среднеазиатские джадиды, выявив причины отставания исламского мира от европейской цивилизации. О путях и способах преодоления сложившейся ситуации их мнения были различными. Садриддин Айни, Абдурауф Фитрат, Файзулла Ходжаев, Махмудходжа Бехбуди, Ходжи Муин, Чулпан, Хамза Хаким-заде Ниязи, Мунаввар Кари Абдурашидханов, Абдулла Авлони и другие по разному относились и к идее социалистической революции. Одни из них — Хамза, Садриддин Айни, Файзулла Ходжаев — приняли теорию классовой борьбы и идеи Октябрьской социалистической революции, другие сохраняли приверженность традиционным методам просвещения и базовым ценностям шариата, третьи колебались в выборе позиции. Таков, например, Абдурауф Фитрат — идеолог младобухарцев, сторонник революционных изменений в Бухарском ханстве, чьи сочинения как идейно-теоретическая платформа революционных преобразований в Бухарском эмирате и Туркестане сравнимы по значению с сочинениями Монтескье и Вольтера. Фитрат критически относился к большевикам и их программе социалистических преобразований в Средней Азии, не был сторонником теории классовой борьбы, но был вынужден менять свои взгляды и даже участвовать в репрессиях против врагов Бухарской революции.

В период до Февральской революции мусульманские интеллектуалы, за редким исключением, не испытывали симпатии к идеям социалистической революции. Более того: все крупные деятели джадидского движения — Исмаил Гаспринский, Махмудходжа Бехбуди, Абдурауф Фитрат, Мунаввар Кари Абдурашидханов — высказывали открыто свое неприятие идеи социалистического переустройства общества и отмежевывались от сотрудничества с ее сторонниками (до установления в Туркестане советской власти). На взгляды среднеазиатских джадидов, как известно, оказывал влияние Исмаил Гаспринский, именуемый ныне в национальной историографии Узбекистана «отцом среднеазиатского джадидизма». Гаспринский не только не разделял социалистических идей, но и подверг их серьезной критике в ряде своих статей в газете «Таджуман» (1883 — 1917), ставшей образцом для последующего издания среднеазиатским джадидом Махмудходжой Бехбуди журнала «Ойина» в Самарканде (1913—1915).

Статью о своем отношении к социал-революционерам Бехбуди назвал весьма символично — «Хайрул умури авсатухо», что передает известный канонический постулат Ислама: «Лучшее из дел — среднее» (газета «Хуршид», 1906, № 2). Это прямой призыв соблюдать основной принцип жизни и деятельности в Исламе — следовать умеренности и избегать крайностей. С этой точки зрения Бехбуди и рассматривает основные политические партии, действующие в России, отмечая их возможное применение в условиях Туркестана. Критической оценке подвергнуты программы социал-демократов и социал-революционеров, в которых отмечены, в частности, отрицание закона о правах собственности, равный раздел материальных благ и т.п. Бехбуди приходит в однозначному выводу: программы не соответствуют некоторым положениям шариата — в вопросах собственности и семьи — а значит, не подходят «для наших мусульман» (Махмудхужа Бехбудий. Танланган асарлар [Избранные сочинения]. Ташкент, 1999, с. 149).

Серьезные изменения в движении среднеазиатских джадидов стали происходить под влиянием Русской революции 1905—1907 годов, иранской и младотурецкой революций. Среди джадидов началось размежевание по идейным принципам, складывались принципиальные расхождения между платформами джадидского толка и большевистской концепцией социалистической революции. В отличие от большинства просветителей-джадидов и теологов-уламо, пребывавших на позициях «единства ислама и мусульман» и призывавших к устранению разногласий между всеми мусульманскими движениями и партиями (кадимистами, джадидами и другими) на основе общей религии и культуры, большевики выдвигали теорию классовой борьбы, не имевшую широкой опоры в традиционном обществе Туркестана. Однако большевики обладали трезвым и прагматичным взглядом на происходящее, четкой организационной структурой, опытом борьбы и ведения политической деятельности. Компромисс впоследствии был все же найден, но на очень короткое время.

Общий социальный фон — негативное отношение к нарождающимся капиталистическим отношениям — осознавался в самых различных слоях и сословиях общества, и в среде социалистов-революционеров, и в джадидской среде, а позже — и в среде сторонников синтеза исламских и социалистических идей (Мусульманская трудовая партия). Символическим выражением предчувствия грядущих революционных потрясений могут служить слова одного российского экономиста. Они тем более удивительны, что принадлежат отнюдь не социалисту-революционеру, а человеку проправительственных кругов, профессору и члену Государственного совета И.Х.Озерову. В своей фундаментальной статье (опубликована в солидном официальном издании), посвященной глубокому и критическому анализу состояния российской экономики и ее почти полной зависимости от добычи и продажи собственных природных ресурсов (комментарии, как говорится, излишни — «воз и ныне там», или точнее — «вернулся на свое место»), ученый, глубоко разочарованный современной ему политической и интеллектуальной элитой России, выражает надежды на будущее: «Надо, чтобы из школы выходили люди, которые могли бы творить, а не только говорить, люди со стальной волей, люди, ответственные за свои поступки, с огромной жаждой творения» (Озеров И.Х. За что мы боремся ? // История Великой войны. Том I. М.: Издание Т-ва Н.В. Васильева, 1915, с. 59-60).

И совсем скоро, как известно, эти люди, с огромной жаждой творения и стальной волей, придут и кардинально изменят всю ситуацию. Большевики никогда не скрывали своего стремления к сознательному и волевому изменению общества и страны. Среди самых распространенных и любимых ими выражений были слова о «стальной воле», «стальных рядах», «волевом обновлении жизни». Они вытащат и поднимут страну из охватившего ее экономического, социального и идейного хаоса и путем жесточайших мер и социальных мобилизаций, совершая ужасающие ошибки и просчеты, но опираясь на героический энтузиазм откликнувшихся и поднявшихся к новому свету огромных масс объединенных ими трудящихся самых разных национальностей и народов, подготовят страну к грядущим катастрофическим испытаниям века.

Август 2017, Ташкент