А. Ф. Керенский: Пьеро из революционной сказки История Ташкентцы

Игорь Архипов. Опубликовано в журнале: Звезда, 2007, 11

Я, товарищи, не умею и не знаю, как народу говорить неправду. Я пришел к вам потому, что силы мои на исходе, потому что у меня нет прежней уверенности, что перед нами не взбунтовавшиеся рабы, а сознательные граждане, творящие новое государство с увлеченностью, достойной русского народа.

1. Эту речь Александра Федоровича Керенского, произнесенную перед делегатами фронтового съезда в конце апреля 1917 г., современники будут называть одной из самых сильных и честных. Через несколько дней Керенский займет важнейший пост — военного и морского министра. А в июле стремительный взлет приведет его на пост главы Временного правительства.

Его звезда взошла неожиданно, в Феврале 1917-го он превратился в символ “исторического чуда”, рождения новой России, веры в “светлое будущее”. И закатилась столь же молниеносно. Массовое сознание, сделавшее из Керенского главного кумира эпохи, очень скоро превратило его в предмет злобных насмешек и просто ненависти.

Возможно, в ситуации Февральской революции Керенский лучше других подходил на роль “национального вождя”. Он умел улавливать настроения людей, нравился толпе, зачастую вызывая своими речами состояние массового экстаза. Его выступления изобиловали яркими образами и эффектными актерскими приемами, были истерически-эмоциональны, но при этом несомненно искренны. Впрочем, всего этого оказалось недостаточно…

АДВОКАТ ПОЛИТИЧЕСКОГО НАЗНАЧЕНИЯ

А. Ф. Керенскому было тридцать пять лет, когда он стал одним из ведущих либерально-демократических политиков, выдвинутых на передний план Февральской революцией. Конечно, его и раньше знали в среде элиты, а периодически его имя обращало на себя внимание широкой общественности — в связи с участием в качестве адвоката в громких политических процессах или выступлениями в Государственной думе. Но вряд ли кто-то мог предположить, каких масштабов достигнет его фигура в грядущих событиях (даже если они пойдут по революционному сценарию). До Февраля 1917-го личность Керенского не давала очевидных оснований для особенно смелых фантазий.

Александр Керенский родился 22 апреля 1881 г. в Симбирске, в благополучной семье либерального интеллигента-“шестидесятника”. Отец, Федор Михайлович Керенский, сын приходского священника, начав работать учителем сельской школы, сделал успешную карьеру в народном образовании. В Симбирске он стал директором мужской гимназии и средней школы для девочек, а в 1889 г. был назначен главным инспектором училищ Туркестанского края и прослужил в этой должности два десятилетия. Полученный им чин действительного статского советника, соответствовавший званию генерал-майора, давал право на потомственное дворянство. Супруга Федора Михайловича, Надежда Александровна, была дочерью начальника топографического отдела при штабе Казанского военного округа полковника А. А. Адлера. Она унаследовала значительное состояние своего деда — бывшего крепостного, который, выкупившись на свободу, сделался преуспевающим московским купцом.

В детстве Александр чувствовал себя всеобщим любимцем. Он был долгожданным сыном — до него у Керенских родилось три девочки, позже появился брат Федор. Причиной особой заботы было и то, что в шесть лет у Саши обнаружился туберкулез бедренной кости, и ему пришлось провести длительное время прикованным к постели и окруженным родными и врачами.

По настоянию отца в 1899 г. Александр поступает в Петербургский университет. Он предполагал закончить сразу два факультета — историко-филологический и юридический. Но вскоре вышел приказ министра просвещения, запрещающий обучаться одновременно на двух факультетах, и Керенский сделал выбор в пользу юридической специальности. В первое время “пьянящая свобода” была самым сильным впечатлением от пребывания в Петербурге. Александр Федорович вспоминал, что старался вести невозможный в Ташкенте “светский” образ жизни, в частности, считал себя заядлым театралом. Он откровенно признавал, что в детстве мечтал о карьере актера или музыканта, а в гимназии с увлечением играл в самодеятельном театре (“Будущий артист императорских театров” — подписывал свои письма домой студент Керенский). В этом смысле репутация “несостоявшегося актера”, любимой ролью которого в юношеские годы была роль Хлестакова, имела “документальное” происхождение. Летом 1917 г. газетчики добились и соответствующих свидетельств от гимназических учителей политика.2

Участие Керенского в студенческом движении, похоже, ограничивается единственным значительным эпизодом. Весной 1901 г., незадолго до окончания второго курса, на каком-то собрании он произнес наивную, но очень “решительную” речь. А на следующий же день был вызван к ректору, который сообщил, что только в знак уважения к Ф. М. Керенскому предлагает вместо исключения из университета взять отпуск, отправиться в Ташкент и успокоиться в кругу семьи. После бурного объяснения с отцом Александр согласился, что сначала нужно закончить учебу, встать на ноги и тогда уже думать об общественной деятельности. Федора Михайловича пугало, что сын пойдет той же дорожкой, что и дети И. Н. Ульянова — инспектора и директора народных училищ Симбирской губернии, с которым он был дружен. Александр прислушался к мнению родителей и по вопросу женитьбы. Только в 1904 г., по окончании университета, он вступил в брак с Ольгой Барановской, с которой познакомился четырьмя годами ранее (Ольге было семнадцать лет, и она посещала Бестужевские женские курсы). Ее отец — полковник Генерального штаба Л. С. Барановский, по материнской линии она была внучкой известного китаеведа, члена Российской Академии наук В. П. Васильева.

Политические воззрения Керенского в это время были сумбурны, подчас его бросало в крайности. Несомненно, сказывались психологические особенности личности, склонной увлекаться идеями, политическими проектами и т. д. Керенский занимался распространением либерального журнала “Освобождение”, издававшегося в Германии. В 1904 г., в пору “весны Святополк-Мирского”, участвовал в организации “банкетной кампании” — она была посвящена сорокалетию введения судебных уставов и по сути представляла собой выступление либеральной интеллигенции в пользу конституционных реформ. Манифест 17 октября 1905 г. Керенский встретил с восторгом и даже был готов простить Николаю II Кровавое воскресенье. Он признавал: “теплая волна благодарности затопила мою душу, и я вновь ощутил давно утраченное чувство детского благоговения перед царем”. Сколь же велико было его удивление и разочарование, когда он услышал и от социалистов и от многих либералов призывы продолжить борьбу с самодержавием. “Абсурдной” ошибкой он считает решение социал-демократов и социалистов-революционеров бойкотировать выборы в I Государственную думу — в любом случае нужно воспользоваться возможностями парламентаризма и легальной политической работы. Но при этом сам Керенский испытывает “временное помешательство” и подключается к изданию бюллетеня “Буревестник”, претендовавшего на роль органа эсеровской партии. Более того, почувствовав себя сторонником индивидуального террора, в погоне за романтикой самопожертвования, ищет контакты с Боевой организацией эсеров. Как выяснилось позже, против его привлечения к “террористической работе” выступил лично Е. Ф. Азеф (руководитель Боевой организации, оказавшийся провокатором). Тем не менее в конце декабря 1905 г. Александр Федорович был арестован — на квартире при обыске нашли революционные листовки. Но уже в апреле 1906 г., накануне созыва Думы, власти освободили многих политических заключенных, в том числе и Керенского. Примириться с запретом проживать в Петербурге, Москве и других крупных городах Керенский не мог, так как это разрушало планы адвокатской карьеры. Чтобы добиться послабления, благодаря родительским связям он попадает на прием к директору Департамента полиции. Как и пять лет назад, от него потребовали уехать в Ташкент и не появляться в Петербурге до осени. Вместе с мужем в Туркестан отправились Ольга Львовна и годовалый сын Олег.

Профессиональную деятельность Керенский начал в Народном доме графини С. В. Паниной — он оказывал юридическую помощь малоимущим, главным образом рабочим. Александр Федорович хотел сразу заняться самостоятельной практикой, но случился конфуз. С первой попытки его не приняли в коллегию адвокатов. Смущали фигуры поручителей: помимо всеми уважаемого сенатора А. Ф. Кони, за молодого юриста ходатайствовали (видимо, с подачи отца) бывший губернатор и бывший прокурор Ташкентской судебной палаты! Полноправным членом коллегии Керенский стал в 1909 г.

Адвокатская карьера интересовала Керенского прежде всего как форма политической деятельности. Он стремился участвовать в политических процессах, хотя уголовные дела были выгоднее. По неофициальному соглашению между адвокатами при ведении политических дел полагались лишь суточные в размере десяти рублей и оплата билета в вагоне второго класса. В качестве “политического” адвоката Керенский за несколько лет объездил всю страну, от Прибалтики до Сибири.

ДУМСКИЙ ПОДЪЕМ

Достаточно широкую известность Керенский приобрел только после избрания в 1912 г. депутатом IV Государственной думы. Он баллотировался под флагом “Трудовой группы” — формально внепартийного, “крестьянского” объединения, связанного с партией эсеров. То, что Керенский будет избираться в Саратовской губернии, было решено заблаговременно, в 1910 г. Чтобы соответствовать имущественному цензу, он приобрел в уездном городке Вольске двухэтажный дом. Незадолго до выборов вернувшись с Ленских приисков, где он руководил общественной комиссией по расследованию расстрела рабочих, Керенский смог легко пройти в Думу.

Возглавив свою фракцию (в ней состояло около десяти человек), Александр Федорович попал в узкий круг депутатов, “делавших большую политику”. Впрочем, выход на сцену активного и многословного адвоката, выделяющегося на фоне малограмотных “крестьянствующих” трудовиков, маститые политики восприняли без восторга. Один из лидеров октябристов С. И. Шидловский вспоминал о начале парламентской карьеры Керенского: “В Государственной думе его первые дебюты показали в нем молодого, не всегда достаточно уравновешенного, но очень горячего оратора, начинавшего свои речи сравнительно спокойно, но затем, с появлением на его губах пены, способного доходить до высших степеней неистовства. Законодательною работою Думы он интересовался весьма мало, как и прочие его товарищи-социалисты, и появлялся на кафедре исключительно по запросам и в тех случаях, когда представлялась возможность говорить, по их словам, народу через голову Думы”.3 Известный кадет В. Д. Набоков отмечал, что в период думской деятельности Керенского “не было ничего, дающего хотя бы отдаленную возможность предполагать будущую его роль”: “Его внешний вид — некоторая франтоватость, бритое актерское лицо, постоянно прищуренные глаза, неприятная улыбка, как-то особенно открыто обнажавшая верхний ряд зубов. <…> Один из многих политических защитников, далеко не первого разряда. <…> Никому бы не пришло в голову поставить его, как оратора, рядом с Маклаковым или Родичевым или сравнить его авторитет, как парламентария, с авторитетом Милюкова или Шингарева”.4

Рост влияния Керенского был не в последнюю очередь связан с его масонской деятельностью. В 1912 г. он вступил в тайную масонскую организацию — “Великий Восток народов России”. Масонские ложи формировались не только по территориальному принципу, но и с учетом профессиональной принадлежности членов, — была создана и думская ложа. Масонство являлось “надпартийным” объединением элиты (по оценкам известного историка В. И. Старцева, к 1917 г. численность политических масонов по всей стране составляла 300—500 человек). Общей целью было “освобождение родины”, установление демократии, проведение реформ, замена монархии республикой.

В масонстве Керенскому особенно импонировала установка на объединение широкого спектра оппозиционных сил. Не будучи “зацикленным” партийным функционером, Александр Федорович понимал: добиться реальных успехов можно только совместными усилиями самых разных политических организаций. Спустя полстолетия после революции 1917 г. Керенский подчеркивал, что масонство оказалось эффективным инструментом, предопределившим успех Февральской револоюции: “Такой внепартийный подход позволил достичь замечательных результатов, наиболее важный из которых — создание программы будущей демократии в России, которая в значительной мере была воплощена в жизнь Временным правительством”. Тут же он обращал внимание на принцип “солидарности” при выработке программных установок, направленных на осуществление реформ: “Бытует миф, который всячески распространяли противники Временного правительства, будто некая мистическая тройка масонов (обычно имеются в виду А. Ф. Керенский, Н. В. Некрасов и М. И. Терещенко. — И. А.) навязала правительству — вопреки общественному мнению — свою программу. В действительности же положение в России и насущные нужды нашей страны обсуждались на съездах масонов людьми, которые вовсе не пытались навязать друг другу свои политические программы, а руководствовались лишь своей совестью и стремлением найти наилучшие решения”.5

В качестве лидера трудовиков Керенский постоянно ездил по стране, что давало ему возможность поддерживать контакты с местными ложами. Александр Федорович был облечен необходимым для этого статусом. Вскоре после вступления в ложу он вошел в руководящий орган масонской организации — “Верховный совет”, а в 1916 г. был избран его Генеральным секретарем.

Характерный для Керенского стиль поведения — стремление быть “своим” и у левых и у правых, поддерживать отношения в самых разных кругах. Подобные установки (вполне укладывающиеся в масонскую идеологию) отчетливо проявлялись и в годы войны. Трудовики формально не входили в созданный летом 1915 г. Прогрессивный блок, объединяющий оппозиционное парламентское большинство. Но фактически Керенский примыкал к блоку, тесно взаимодействовал с его лидерами и шел в русле его идеологии — разве что с более резкой “революционно-демократической” риторикой. В начале войны Александр Федорович, как и основная масса либералов, пережил патриотический подъем. А позднее он критиковал власть в первую очередь за то, что она ослабляет “силы нации”, способствует “внутренним разногласиям”, подрывает уверенность в победе. Ошибкой, усиливающей политическую напряженность, он считал суд над пятью депутатами-большевиками — власти приравняли их антивоенные заявления к государственной измене. И неудивительно, что Керенский и близкие ему адвокаты-социалисты (и масоны) Н. Д. Соколов и П. Н. Переверзев взяли на себя защиту на этом судебном процессе.

В конце 1915 г. Александр Федорович тяжело заболел. В Финляндии, куда он уехал на лечение, ему была сделана операция по удалению почки, а затем до сентября 1916 г. он находился в санатории. Он спешил вернуться в Петроград, хотя самочувствие еще оставляло желать лучшего. Ему было трудно ходить, и Ольга Львовна специально сняла квартиру рядом с Таврическим дворцом — на Тверской ул., 29. В последние месяцы царской власти, когда Керенский оказался в центре всевозможных интриг и “заговоров”, на этой квартире часто происходили неофициальные встречи оппозиционных депутатов, общественных деятелей, литераторов и журналистов.

На открывшейся 1 ноября 1916 г. думской сессии Александр Федорович явно не хотел оставаться в стороне от лидеров Прогрессивного блока с небывалыми по остроте выступлениями. Причем, пренебрегая эвфемизмами, намеками, эзоповым языком, он бесцеремонно называл вещи своими именами. Не ограничиваясь требованием “ответственного министерства”, Керенский говорил о необходимости замены всей системы власти, которую сравнивал с самым опасным “внутренним врагом”: “Правительство, не желая считаться с общественным мнением, задушив все общественные организации, презрительно относясь даже к большинству Государственной думы, в то же время в своей деятельности руководствуется указаниями безответственных кругов, руководимых Гришкой Распутиным! Неужели, гг., все, что мы переживаем, не заставит нас однозначно сказать: главный и всесильный враг страны не на фронте, он находится здесь, между нами, и нет спасения стране, прежде чем мы единодушно и единым усилием не заставим уйти тех, кто губит, презирает и издевается над страной (Голоса слева: верно)”.6

В отличие от тех, кто пытался лишь припугнуть власть “призраком революции”, Керенский прямо заявлял о допустимости революционных средств борьбы и утверждал, что это является подлинно государственным подходом. “Вы, гг., до сих пор под словами “революция” понимаете какие-то действия антигосударственные, разрушающие государство, когда вся мировая история говорит, что революция была методом и единственным средством спасения государства, — вещал он с думской трибуны 16 декабря 1916 г. — Это есть напряженный момент борьбы с правительством, губящим страну”. Звучали и призывы перейти от слов к делу: “Если власть пользуется законами и аппаратом государственного управления только для того, чтобы насиловать страну, чтобы вести ее к гибели, обязанность граждан этому закону не подчиняться”.7 После таких заявлений Керенский на некоторое время был лишен слова. Но 14 февраля 1917 г., когда возобновилась работа Думы, Александр Федорович опять вовсю клеймил самодержавие: “это система безответственного деспотизма, система средневековых представлений о государстве не как об европейском современном государстве, а как о вотчине, где есть господин и холопы”. Председательствующий остановил оратора и попросил пояснить, что он имеет в виду, говоря, что “с нарушителями закона есть только один путь борьбы — физического их устранения”. —

“Я имею в виду то, что совершил Брут во времена Древнего Рима”.8 Императрица Александра Федоровна негодовала: “Керенского следует повесить!” Министр юстиции требовал лишить его неприкосновенности и привлечь к суду, но председатель Думы М. В. Родзянко успокаивал депутата: “Не волнуйтесь. Дума никогда не выдаст вас”.9

Предупреждая об опасности утраты инициативы, Керенский ратовал за обращение напрямую к народу: “Малодушие мы должны бросить, мы должны понять, что только в народе спасение, и к нему пойти сами”.10 Это было сказано 24 февраля, а всего через три дня многотысячные толпы народа сами пришли к Таврическому дворцу. Революционная стихия из романтических мечтаний (или тревожных фантомов) превращалась в суровую реальность.

ЗАЛОЖНИК ДЕМОКРАТИИ

27 февраля Керенский был разбужен левым кадетом, депутатом Думы и ближайшим соратником по масонской организации Н. В. Некрасовым: восстали солдаты Волынского полка! Александр Федорович отличался информированностью, располагал конспиративными связями в воинских частях и на заводах, но даже для него начало стихийных волнений оказалось сюрпризом.

Тем не менее Керенский, не в пример большинству парламентариев, сразу улавливает конъюнктуру. Он уверен, инициативен, готов общаться с толпой. Знаковый смысл имело назначение Керенским “революционного караула” Думы из числа восставших. Для возбужденных, агрессивно настроенных, не подчиняющихся офицерам солдат это стало символом доверия со стороны вождей оппозиции. Александр Федорович первым начал выступать перед “революционным народом” на ступенях Таврического дворца. “Получив, наконец, возможность говорить свободно со свободными людьми, я испытывал чувство пьянящего восторга”, — вспоминал он впоследствии.11 Керенский призывал “свободных граждан Свободной России” добиваться окончательной победы над “старым порядком”: “Мы переживаем такой момент, когда мы должны спросить себя, будет ли Россия жить, если старый порядок будет существовать? Чувствуете вы это? (Весь зал отвечает: “Чувствуем!”). Мы собрались сюда дать клятвенные заверения, что Россия будет свободна. — “Клянемся!” — все поднимают руки вверх”. Особый акцент делался на нормализации отношений между солдатами и офицерами. В этом Керенский видел залог восстановления дисциплины и боеспособности войск: “Я призываю вас, солдат и офицеров, к полному единению и доверию друг к другу. Пусть офицер будет старшим товарищем солдата”.12

Александр Федорович комфортно чувствовал себя на волне стихии, по свидетельству депутата Думы националиста В. В. Шульгина, стремительно превращаясь в чрезвычайно значительную фигуру: “Он говорил решительно, властно, как бы не растерявшись… Слова и жесты были резки, отчеканены, глаза горели… Казалось, что это говорил “власть имеющий”… Он рос… Рос на качавшемся революционном болоте, по которому он привык бегать и прыгать, в то время как мы не умели даже ходить”.13

В первый же день революции Керенский спонтанно выдвинул одну из ее ключевых идеологем — “бескровная”. Он выступал “распорядителем”, когда в Таврический дворец стали доставлять арестованных “слуг старого режима”. Не допуская стихийных самосудов и обещая, что “враги народа” понесут суровое наказание, он эффектно провозглашал: “Дума крови не проливает!” Среди арестантов, которым Керенский гарантировал личную безопасность, защищая от угроз толпы, был экс-министр юстиции и председатель Государственного совета И. Г. Щегловитов, бывший премьер Б. В. Штюрмер, министр внутренних дел А. Д. Протопопов, бывший военный министр В. А. Сухомлинов, считавшийся изменником. Александр Федорович был опьянен возможностью ощущать себя чуть ли не судьей, обеспечивающим торжество исторической справедливости. Эсер С. Д. Мстиславский вспоминал встречу с Керенским в Таврическом дворце: “Он порывисто и весело встал, потянулся весь вверх, словно расправляя застывшие члены и вдруг, расхохотавшись, задорным мальчишеским жестом хлопнул себя по карману, засунул в него руку и вытащил старинный огромный дверной ключ. — “Вот он где у меня сидит, Штюрмер. Ах, если бы вы только видели их рожи, когда я его запер!”14 Лидеры Прогрессивного блока понимали, что кроется за всей этой веселостью. “Мы видели, что он играет комедию перед революционным сбродом, и понимали цель этой комедии. Он хотел спасти всех этих людей. А для того, чтобы спасти, надо было сделать вид, что, хотя Государственная дума не проливает крови, она „расправится с виновными“”, — отмечал Шульгин.15

Комплексом “властебоязни”, характерным для многих политиков Февраля, Керенский не страдал. Он сразу призывал парламентских лидеров не тратить время, ожидая от Николая II пожалования “ответственного министерства”, а затем отречения от престола. Нужно незамедлительно создавать Временное правительство, опираясь на авторитет Думы, — в этом будет залог появления популярной, легитимной власти! Положение “вездесущего” Керенского было двойственным: он входил во Временный комитет Государственной думы и одновременно значился заместителем председателя Петроградского Совета рабочих депутатов. Александр Федорович считал ошибочным и догматичным мнение руководителей Исполкома Петросовета, что при “буржуазной революции” социалисты не должны участвовать в деятельности власти. Керенский, напротив, был убежден: присутствие во Временном правительстве целесообразно, поскольку обеспечит власти более широкую поддержку.

Аналогичного взгляда придерживались многие политики-либералы, которые должны были войти во Временное правительство, — и прежде всего лидер кадетов П. Н. Милюков. Фигура Керенского, доказавшего свою популярность, умение ловко “манипулировать” толпой, представлялась привлекательной и полезной. Его возвышению способствовали и интриги против своевольного и политически слишком правого октябриста М. В. Родзянко, который на пике популярности Думы, будучи ее председателем, поначалу претендовал на “руководящую роль”. “В нем (Керенском. — И. А.) светские и буржуазные круги, “цензовая общественность”, испуганные победоносным шествием Родзянко, очень скоро стали видеть свой якорь спасения, и те, кто всего лишь несколько дней назад встречал его выступления не иначе, как насмешками, протестом или шиканьем, теперь приветствовали его громкими аплодисментами”, — вспоминал член Временного комитета Государственной думы Б. А. Энгельгардт.16

Утром 2 марта Керенский согласился занять пост министра юстиции. Но каким образом обойти официальный запрет Исполкома?..

Найденный ход — яркий образец политико-психологического стиля. Вечером 2 марта на общем собрании Петроградского Совета, Керенский потребовал для себя вотума доверия и санкции на вступление во Временное правительство. Взобравшись на стол, он обратился к возбужденной аудитории с вопросом, обезоруживающим своей простотой: “Товарищи, доверяете ли вы мне?” Керенский доказывал, что его присутствие в правительстве необходимо для сохранения и закрепления завоеваний революции, проведения политической амнистии, утверждения свобод, сурового наказания оказавшихся в его руках “представителей старой власти”, скорейшего созыва Учредительного собрания. В ходе этого выступления родился колоритный элемент мифологизированного образа Керенского — “заложник демократии”. Александр Федорович уверял, что получит в правительстве особый статус — оно “должно смотреть на меня как на выразителя требований демократии и должно особенно считаться с теми мнениями, которые я буду отстаивать”.17

На карту была поставлена политическая карьера, и оратор не ограничивал себя в использовании актерских приемов. “Керенский начал говорить упавшим голосом, мистическим полушепотом. Бледный как снег, взволнованный до полного потрясения, он вырывал из себя короткие, отрывистые фразы, пересыпая их длинными паузами. <…> Речь его, особенно в начале, была несвязна и совершенно неожиданна. <…> Бог весть чего тут было больше — действительного исступления или театрального пафоса! Но, во всяком случае, тут были следы “дипломатической” работы: о ней свидетельствовали некоторые очень ловкие ходы в его речи, которые должны были обязательно повлиять на избирателей”, — вспоминал член Исполкома Петроградского Совета меньшевик

Н. Н. Суханов. Приятный баритон, близорукость, придававшая лицу Керенского оттенок добродушия, доверительности (допускали, что он сознательно отказывался от очков), производили впечатление на публику. Керенский клялся в верности народу и революции, то и дело повторяя: “Я говорю, товарищи, от всей души… из глубины сердца, и если нужно доказать это… если вы мне не доверяете… Я тут же, на ваших глазах… готов умереть…”.18 Увлекшись, он проиллюстрировал “готовность умереть” неожиданным, отчаянным жестом. “На нем был пиджак, а воротничок рубашки — крахмальный, с загнутыми углами. Он взялся за эти углы и отодрал их так, что получился, вместо франтовского, какой-то нарочито-пролетарский вид”, — описывал этот эпизод В. Д. Набоков.19 Под овации толпы Керенского вынесли на руках из зала и доставили в кабинет, где заседали члены думского комитета и создаваемого Временного правительства.

НЕ СТАТЬ МАРАТОМ!

“Заложник демократии” сразу оказался в правительстве одной из центральных фигур. Способствовал этому и сложившийся масонский блок тесно связанных с Керенским министров Н. В. Некрасова и М. И. Терещенко. А благодаря безволию премьера и главы МВД князя Г. Е. Львова получалось, что Керенский обладает чуть ли не правом вето. Политическую самостоятельность подчеркивало и то, что он стал регулярным оппонентом министра иностранных дел Милюкова, также претендовавшего на неформальное лидерство.

В волнующей атмосфере “медового месяца революции” деятельность министра юстиции была весьма политизирована — ведь речь шла о закреплении принципов правового государства, о кардинальном реформировании всей системы власти. В течение марта 1917 г. правительство издало важнейшие акты, касавшиеся политических и гражданских прав.

Поддержание мифа о “бескровной революции” и “торжестве права” Керенский считал важнейшей задачей. “Граждане! Честь нации требует, чтобы первые светлые дни свободы не были омрачены необузданным и недопустимым насилием, хотя бы и вызванным естественным возбуждением граждан. Все граждане, в сознании величия переживаемой минуты, должны сами принять все зависящие от них меры к охранению неприкосновенности каждого, кто бы он ни был. Да будет всем известно, что над виновными будет справедливый суд, который воздаст каждому по заслугам”.20 Вместе с тем Александр Федорович не мог игнорировать популярные требования покарать “врагов народа”. Уже в первых числах марта по его инициативе правительство создало “Чрезвычайную следственную комиссию для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и других высших должностных лиц” (ЧСК). К ее работе привлекли профессоров С. Ф. Ольденбурга, Е. В. Тарле, известного историка и издателя П. Е. Щеголева, редактором ЧСК, занимавшимся стенограммами допросов, был А. А. Блок. Первоначально предполагалось, что материалы ЧСК создадут документальную основу для привлечения деятелей “царского режима” к уголовной ответственности. Особо ретивые сотрудники комиссии (в том числе ее председатель Н. К. Муравьев) надеялись доказать факты государственной измены Николая II и императрицы. Но ЧСК так и не удалось инициировать серию громких показательных процессов.

“Маратом русской революции я никогда не буду!” — заявлял Керенский в ответ на требования учинить расправу над отрекшимся государем и его ближайшими родственниками. Он считал “достойным правительства Свободной России” отъезд Романовых в Англию, и в начале марта британскому кабинету министров было направлено соответствующее предложение. Министр юстиции полагал, что так будет спокойнее: пока бывший государь с семьей находится в России под стражей (иное невозможно хотя бы по соображениям безопасности), сохраняется риск “сползания к якобинскому террору”, равно как и соблазн реставрации монархии некими “контрреволюционерами”. Но, как известно, этот план так и не был реализован. В частности потому, что в Англии не захотели будоражить общественное мнение и давать лишние козыри лейбористам. Да и Временное правительство, по-видимому, не особо форсировало решение вопроса, учитывая политическую нестабильность власти и нарастающую травлю со стороны крайне левых. В итоге на рассвете 1 августа под личным наблюдением Керенского со станции Александровская под флагом Красного Креста отправились два поезда — один с Романовыми и их свитой, другой — с солдатами отряда особого назначения (в основном георгиевскими кавалерами). Пунктом назначения было “спокойное место” — сибирский Тобольск…

В речах Керенского, как и у многих других политиков этого периода, в изобилии содержались ссылки на опыт Великой Французской революции, заимствовалась символика, языковые клише, общая стилистика. Но Керенский пытался внедрить миф о том, что “бескровная” русская революция заимствует у Французской революции только самое лучшее. Он уверял: “Русская революция побеждает своих противников и колеблет их не так, как это делала французская революция, не кровью и террором покоряет она, а своей верой, обаянием, энтузиазмом, который охватил все народные массы глубинною верой в светлые идеалы демократии. Свободный народ в своей вере непобедим”.21

Правда, не все представители элиты тотчас поверили в искренность этих деклараций. Возможно, сказывалось то, сначала Александр Федорович часто оперировал символами “крови” и “смерти”, нагнетая драматизм переживаемой “великой эпохи”. Известный адвокат Н. П. Карабчевский вспоминал о его встрече с присяжными поверенными 3 марта 1917 г. (в разговоре был затронут вопрос о судьбе царской семьи): “Керенский откинулся на спинку кресла, на секунду призадумался и, проведя указательным пальцем левой руки по шее, сделал им энергичный жест вверх. Я и все поняли, что это намек на повешение. — „Две- три жертвы, пожалуй, необходимы!“ — сказал Керенский… „Только не это, — дотронулся я до его плеча, — этого мы вам не простим!.. Забудьте о французской революции, мы в двадцатом веке, стыдно, да и бессмысленно идти по ее стопам…“ — „Да, да! — согласился Керенский. — Бескровная революция, это была моя всегдашняя мечта…“”.22 Впрочем сам Керенский называл рассказ Карабчевского “старческими бреднями”.

Было очевидно, что министр юстиции разворачивает активность, далеко выходящую за рамки его формальных полномочий. Он ежедневно выступал на митингах, принимал депутации, посещал собрания, контактировал с руководителями дипломатических миссий… По его воспоминаниям, первые недели существования Временного правительства оказались для него “самым счастливым периодом”: “То был исторический момент, породивший “мою” Россию — идеальную Россию, которая заняла место России, оскверненной и загаженной Распутиным и ненавистной всем монархией”.23

ПРОДЛИСЬ, ПРОДЛИСЬ, ОЧАРОВАНЬЕ!

Керенский сознавал, насколько важную роль в складывающихся условиях будет играть имидж власти и успех пропаганды. На заседании правительства 8 марта он ставил вопрос о создании при министерстве юстиции специального бюро печати, вместе с “осведомлением о деятельности министерства” выполняющего общие пропагандистские функции. Демократической власти необходимо научиться манипулировать массовыми настроениями, формируя общенациональную идеологию и внедряя в сознание людей новые “символы веры”.

В благоприятной атмосфере “революционной Пасхи” следует как можно дольше сохранять “мартовские настроения”, вызывая у “граждан Свободной России” прилив энтузиазма и осознание величия “исторического момента”. “Мы живем в великое время, о котором историки будут писать книги, о котором будут слагаться легенды и песни!” — проповедовал Керенский.24

Впоследствии он писал: “Была новая власть, но не было нового жеста у этой власти. Временное правительство в своем целом не поражало воображения толпы (культурной и некультурной одинаково), не привлекало к себе, не увлекало за собой. Это была в своем обиходе, в своих выступлениях слишком скромная, слишком простая, слишком доступная власть. “Власть в пиджаке”, власть, которая презирала всю видимость власти, позу, некоторую, пожалуй, даже театральность. А это было тогда необходимо, наверное необходимо”.25

Александр Федорович понимал, что, сделавшись кумиром эпохи, он должен сполна соответствовать ее стилю и делать для этого все возможное. Его образ, сложившийся в первые дни революции и обеспечивающий колоссальный успех у аудитории, в целом сопутствовал всей “звездной” карьере 1917-го. Хотя, конечно, периодом наивысшей, “культовой” популярности был март-июнь.

Массовому сознанию, не избалованному избытком ярких публичных политиков, способных претендовать на народное почитание, пришелся по вкусу и внешний облик Керенского и его манеры. При “старом порядке” грешивший некоторой франтоватостью, теперь он непременно надевает рабочую куртку со стоячим воротничком или полувоенный френч защитного цвета и фуражку-кепи. Стрижка — короткий ежик — подчеркивает непритязательность, аскетичность. И даже эпатажность выступлений — с обмороками, разрыванием одежды, клятвами и заверениями, произнесением речей на столах или сиденьях автомобилей — как бы отражала беспрецедентность “текущего момента”.

Образ “вождя Свободной России” быстро мифологизировался, появлялись легенды о его “бесстрашии”, “героизме”, его изображали “пророком”, способным предсказывать и изменять будущее. То и дело появлялись слухи о попытках покушений на Керенского “врагов свободы”, о его самоотверженных поступках на фронте при усмирении “взбунтовавшихся рабов”, о нечеловеческом переутомлении и физических недугах. Вероятно, для обывателей Керенский оказался антиподом самого народного “антигероя” — Гришки Распутина, символизируя, напротив, все положительные ценности революции.

О масштабах истерии можно судить хотя бы по таким зарисовкам: “Тернист путь Керенского, но автомобиль его увит розами. Женщины бросают ему ландыши и ветки сирени, другие берут эти цветы из его рук и делят между собою как талисманы и амулеты. <…> Его несут на руках. И я сам видел, как юноша с восторженными глазами молитвенно тянулся к рукаву его платья, чтобы только прикоснуться. Так тянутся к источнику жизни и света! <…> Керенский — это символ правды, это залог успеха; Керенский — это тот маяк, тот светоч, к которому тянутся руки выбившихся из сил пловцов, и от его огня, от его слов и призывов получают приток новых и новых сил для тяжелой борьбы”.26 “Нужно слышать речи Керенского, чтобы почувствовать всю силу их обаяния, — говорилось в предисловии к одному из сборников выступлений Александра Федоровича. — В них подлинное дыхание истиной революции. Романтика, подвижническая любовь к народу, энтузиазм мечтателя, озаренные огнем революционной мысли. При этом в речах Керенского чувствуется сила, огромная, стальная воля — воля, которую, может быть, можно и сломать, но согнуть ее нельзя — „мы можем умереть, но рабами мы не будем“”.27

Чудодейственное влияние выступлений объясняли искренностью оратора и твердой верой в пропагандируемые идеи. “Силу Керенского” видели “в том непосредственном, почти гипнотическом воздействии на массы, которое дается лишь глубочайшей искренностью и честностью мысли и глубочайшей силой внутренней убежденности. <…> Народ чувствует Керенского, и Керенский чувствует народ”.28

Феномен фантастической популярности связан в первую очередь с личностными качествами Александра Федоровича, спецификой его менталитета, темпераментом, жизненной энергией. Трудовик В. Б. Станкевич подчеркивал: “Он был единственный человек, который с энтузиазмом и с полным доверием отдался стихии народного движения, чувствуя гораздо более и шире, чем другие, и осознав с первого дня все историческое величие совершающегося переворота. Единственно он со всей верой в правду говорил с солдатами “Мы”. <…> И верил, что масса хочет именно того, что исторически необходимо для момента”.29

“Он лучше своих коллег по Временному правительству ощущал революционные настроения населения, лучше них находил подобающий тон и подходящие выражения в своих речах, которые воодушевляли слушателей”, — отмечает кадет В. А. Оболенский.30 З. Н. Гиппиус, много общавшаяся с Керенским в 1917 г., называла его “гениальным интуитом”, “немного сумасшедшим, но пафосно бодрым”, более того, сетовала, что он “на верной точке только один — прямо страшно”. “Лицо Керенского — узкое, бледно-белое, с узкими глазами, с ребячески-оттопыренной верхней губой, странное, подвижное, все — живое, чем-то напоминающее лицо Пьеро”.31

Интересно появление таких характеристик, как “интуит”, “бурнопламенный импрессионист”, “размагниченный, ребячливый, не знающий чувства меры романтик-импрессионист”, “пифия” и т. п. “Экзистенциональность” восприятия действительности отражалась и в ораторской технике. Александр Федорович никогда не готовил речей заранее, предпочитая импровизации. Он признавался: “Когда я выступаю, я не знаю, что я скажу. А когда я кончил, я не помню, что я сказал… Когда говорю, никого не вижу… Ничего не слышу… Все время в груди горячие волны… Оттого голос вибрирует, дрожит. Выражений не выбираю… Слова свободно приходят и уходят… Вообще, все время чувствую нервные токи, идущие от слушателей ко мне”.32

Скорее всего, его обмороки и публичные срывы не были актерскими трюками. Керенский действительно испытывал огромное психическое и физическое переутомление, и последствия этих нагрузок наслаивались на присущий ему экстравагантный стиль поведения. “В первые дни революции Керенский оказался в своей тарелке, носился, повсюду произносил речи, полные добрых желаний, не различал дня от ночи, не спал, не ел и весьма быстро дошел до такого состояния, что падал в обморок, как только садился в кресла, и эти обмороки заменяли ему сон, — свидетельствовал октябрист С. И. Шидловский. — Придя в себя, он снова говорил без конца, куда-то уносился, и так продолжалось день и ночь”.33 А вот каким запомнился революционный лидер, только что триумфально вынесенный с очередного митинга, В. Б. Шкловскому: “Он сидел в обычной усталой позе на стуле, высоко поднятом над толпой. Я сел к нему в автомобиль и начал говорить. С сухими, бескровными губами, с худым и отекшим лицом и с охрипшим голосом, он сказал, слабо сжав руки: “Главное — воля и настойчивость”. Мне он показался человеком, уже сорвавшим свои силы, человеком, который знает, что он обречен уже”.34 “По длинным коридорам министерства юстиции взад и вперед с бумагами носился А. Ф. Керенский, забегая в разные комнаты, — вспоминал Ф. И. Шаляпин прием у министра юстиции в марте 1917 г. — Он был так озабочен, что на все, что попадалось в коридорах, смотрел недоумевающими глазами. <…> А за министром, еще более озабоченный, носился по пятам человек высокого роста и худой, держа в руках бутылку с молоком. Он, по-видимому, бегал за министром, с тем, чтобы не пропустить удобной минуты дать ему выпить хоть немного молока. <…> Нас пригласили в кабинет, куда через некоторое время вошла усталая власть. Власть заняла председательское место за столом, а кормилица села сбоку. <…> Помню, как меня помимо бутылки с молоком поразила крайняя нервность и издерганность людей, пытавшихся в это критическое время управлять Россией”.35

Примечательно, что даже в сатирических изданиях долгое время поддерживался позитивный образ Керенского. Так, в журнале “Бич” Керенский изображался отважным моряком, плывущим по бурному морю; на голове бескозырка с надписью “Временное правительство”, на рукаве повязка “Совет рабочих и солдатских депутатов”, он вооружен винтовкой и сводом законов.

Сатирики обыгрывали и полувоенный стиль одежды: “Были в моде тужурки Френча. Будут в моде тужурки Керенского”. Отмечались и драматичные обмороки: “Падает в обмороки от переутомления. И раньше падали министры — пьяные до бесчувствия”. Писали, что Керенский снискал право считаться “первым тенором в музыкальной драме русской революции”: “Ф. И. Шаляпин пел басом твердым, но ноги слабые. Колени гнулись перед царской ложей. А. Ф. Керенский стоит перед публикой во весь рост и берет самые верхние ноты. <…> Член Временного правительства уже во втором его составе, А. Ф. Керенский покуда держится гастрольной системы. Отпел свое в юстиции, теперь поет сразу в двух министерствах. В военном — как тенор черный. В морском — как тенор лирический. Вероятно, посетит и все остальные министерские театры. <…> Для блага России — пошли ему судьба ангажемент на долгие годы”.36

ПОДВИГ “ГЛАВНОУГОВАРИВАЮЩЕГО”

Военным и морским министром Керенский стал на волне апрельского кризиса. В поисках более прочной политической опоры для власти принимается решение создать коалиционный кабинет с участием меньшевиков и эсеров (он был сформирован ко 2 мая). Керенский — наиболее активный лоббист этой идеи, сумевший склонить на свою сторону премьера Львова. В знак протеста в отставку уходит военный и морской министр А. И. Гучков. Близкое к Керенскому “масонское” ядро правительства, ссылаясь на позицию Петроградского Совета, по сути ставит Милюкова перед свершившимся фактом его отставки.

Керенский, как и Милюков, выступал за продолжение участия России в войне, отвергая любые намеки на заключение сепаратного мира с Германией, считая позорным предательство союзников. Тем не менее, наблюдая стремительный рост антивоенных и откровенно пораженческих настроений, он был убежден: в современных условиях нужно договориться с союзниками о взаимном отказе от каких-либо “империалистических” территориальных притязаний и добиваться “демократического”, “справедливого” мира. Керенский надеялся, что это поможет придать новый пропагандистский смысл участию в войне, представив ее “войной за свободу”.

Руководство военным и морским министерством — самое сложное и “провальное” направление в работе Временного правительства. Решение выдвинуть на эту роль Керенского было вполне логичным. Учитывалась беспрецедентная популярность, аванс доверия, щедро выданный ему населением. Казался весьма подходящим и стиль поведения политика, способность создать хотя бы иллюзию властности, решительности. Он уже неоднократно демонстрировал умение подчинять своей воле толпы солдат — уставших, деморализованных, не понимающих, зачем нужно и дальше воевать. В общем, не случайно кандидатуру нового военного и морского министра поддержал и Верховный главнокомандующий М. В. Алексеев и командующие фронтами.

Первоочередная задача — восстановление дисциплины в армии, разлагающейся под влиянием большевистской агитации. Керенский издает приказ, предусматривающий наказание в виде каторжных работ за дезертирство, неподчинение командованию и открытый мятеж или подстрекательство к совершению этих преступлений (соответствующий закон был утвержден правительством, но массового применения не получил). Назначение комиссаров в армии объявлялось прерогативой военного министра, тогда как ранее они также делегировались Исполкомом Петроградского Совета и думским Временным комитетом. Частично восстанавливались права офицерского состава, в том числе право прибегать к дисциплинарным мерам и применению силы для наведения порядка во время боевых действий. Благодаря этому стали несколько реже происходить братания, случаи неповиновения и насилия над офицерами.

Возрождение боевого духа — залог успеха летнего наступления, которое, как надеялся Керенский, укрепит власть правительства, выбьет почву из-под ног большевиков, поможет обуздать анархию. Керенский разворачивает бурную активность, внушает мысли о судьбоносной важности для “молодой русской свободы” победы над кайзеровской Германией. В мае—июне он находился в Петрограде не более двух недель, а остальное время проводил в поездках по фронтам, с утра до вечера выступая перед воинскими частями (от Гельсингфорса и Риги до Киева и Севастополя).

Александр Федорович не обижался, когда его называли “главноуговаривающим”. В своем “уговаривании” он подчас являл чудеса риторической изобретательности: “Товарищи солдаты, матросы и офицеры. Вас я зову вместе со мной на тяжелый, страшный подвиг: буду вашим последовательным слугой, но важно, чтобы вашим именем я мог показать перед всем миром, что русская армия и русский флот — не рассыпавшаяся храмина, что это не собрание людей, которые не хотят ничего делать, что это сила, которая своей народной мощью и величием духа в отношении тех, кто не захотел бы нас слушать, сумеет показать, что свободная Россия — это не Россия самодержавных проходимцев, это Россия, которая заставит уважать всех и каждого во имя свободной русской республики”. Призывая к самопожертвованию, создавая чуть ли не “культ смерти”, Керенский ссылался на свою принадлежность к партии эсеров (хотя официально стал эсэром лишь в марте 1917 г.) и напоминал о ее легендарной “боевой работе”. “Да, тяжело умирать. Но еще тяжелее требовать от других, чтобы они умирали. Но мои товарищи, социалисты-революционеры, отлично знают, что люди нашей партии умели умирать. Разве может быть что-нибудь выше и прекраснее отказа от личности во имя идей? Революция — не спор, не дрязга. Это очистительный огонь, это очистительная жертва за грехи прошлого во имя счастья будущего”.37

Керенский предложил выпустить миллионным тиражом брошюру Д. С. Мережковского о декабристах, которые представлялись бы в качестве первых революционеров-офицеров, полагая, что это смягчит противостояние между офицерами и солдатами. Искренность его усилий не вызывала сомнений. Отрицательно относившийся к нему генерал А. И. Деникин вынужден признать: “Был, несомненно, такой краткий, но довольно яркий период в жизни Керенского — военного министра — я его отношу приблизительно к июню, — когда не только широкие круги населения, но и русское офицерство подчинилось обаянию его экзальтированной фразы, его истерического пафоса. Русское офицерство, преданное на заклание, тогда все забыло, все простило и мучительно ждало от него спасения армии. И уже не фразой звучало их обещание — умереть в первых рядах”.38 Генерал Б. В. Геруа называл Керенского “неудачным Бонапартом из адвокатов” и отмечал, что “едва ли этот военный министр свободно читал военную карту”. Но, вспоминая май—июнь 1917 г. поневоле констатировал: “Работал гражданин министр в те дни, не жалея ни себя, ни своего языка”.39

СОБЛАЗН “ТВЕРДОЙ ВЛАСТИ”

В кресле премьера Керенский оказался в результате очередного политического кризиса, разразившегося в первые дни июля. Керенский вернулся с фронта, когда мятеж, поднятый несколькими частями Петроградского гарнизона, был уже подавлен. Александр Федорович сразу стал требовать отставки министра юстиции П. Н. Переверзева, обвиняя его в “несвоевременном” развязывании антибольшевистской кампании (в печать были переданы сведения о “государственной измене” большевиков и изданы приказы об аресте В. И. Ленина и его соратников). Позднее, отвечая на упреки в “бессилии” и соглашательстве с большевиками, Керенский утверждал, что хотел дождаться завершения расследования, чтобы, опираясь на весь объем доказательств, привлечь большевистских лидеров к суду и бесповоротно их скомпрометировать.

Как бы то ни было, арест Л. Д. Троцкого, А. В. Луначарского, Л. Б. Каменева и др., а также всплеск массовых антибольшевистских настроений создавали обманчивое впечатление: с большевизмом покончено, он полностью дискредитирован и не вернется на политическую сцену. Но главное, большевизм недооценивался как явление специфическое, не укладывающееся в традиционные рамки. “Величайшим несчастьем” называл позже Керенский популярное среди социалистов мнение — дескать, большевики не опасны как самостоятельная сила, они только играют на руку контрреволюции, ослабляя демократическую власть. С этих позиций вел идейную борьбу с большевиками и Керенский. Так, выступая на I Всероссийском съезде Советов рабочих и солдатских депутатов 4 июня, Александр Федорович (кстати, избранный членом ВЦИК Советов) обвинял большевиков в стремлении направить события по якобинскому сценарию, как это случилось во Франции в 1792 г. “Вы предлагаете путь дальнейшего разрушения. Из этого хаоса, как феникс из пепла, восстанет диктатор — не я, которого вы стараетесь изобразить диктатором (рукоплескания), а вот когда вы бессознательным, безумным союзом с реакцией уничтожите нашу власть, вы откроете двери подлинному диктатору”. В ленинских приемах борьбы Керенский усматривал “рецепты первобытных правителей, азиатских деспотов”: “Что же вы — социалисты или держиморды?”40

Главой правительства (с сохранением поста военного и морского министра) Керенский стал 8 июля, после ухода в отставку князя Львова. Перед этим правительство покинули министры-кадеты (предлог — несогласие с Керенским и левым крылом кабинета по вопросу о сепаратистских действиях украинских властей). Политический кризис усугублялся известиями о провале наступления, начавшегося 18 июня, о прорыве фронта и отходе русской армии. Вступив в должность, Керенский в тот же день издает приказ по армии и флоту: “Приказываю восстановить в войсках дисциплину, проявляя революционную власть в полной мере, не останавливаясь при спасении армии перед применением вооруженной силы; разложение армии недопустимо. Необходимо теперь же изъять из войсковых частей все преступные элементы, ведущие путем печати и агитации проповедь неповиновения власти и неисполнения боевых приказов”.41 Через несколько дней правительство ввело смертную казнь на фронте и объявило об учреждении военно-революционных судов.

Получив чрезвычайные полномочия (в том числе на формирование правительства “спасения родины и революции”), Керенский только к 25 июля смог укомплектовать второй коалиционный кабинет. 10 мест из 17 получили социалисты. Надеясь реализовать “надпартийную” схему, Александр Федорович потребовал, чтобы министры не были связаны ответственностью перед партиями и общественными организациями (включая ВЦИК Советов).

Однако ни новая коалиция, ни заклинания “историческим часом, когда решается судьба родины” и “великим жертвенным порывом” не смогли остановить усиливающийся раскол. Разобщенность элит переносилась и на правительство, распадавшееся на умеренно-социалистическое и либерально-буржуазное крыло. Веря в свою популярность, Керенский полагал, что сможет “идти посредине”, выступая в качестве объединяющего центра. Иллюзорность подобных планов стала очевидной в ситуации с “Корниловским мятежом”.

Логика событий заставляла Керенского искать способов обеспечения “сильной власти”. Провал наступления и июльские волнения доказали необходимость жестких мер. На фоне экономического кризиса, паралича транспорта и роста цен в массовом сознании усилиловались разочарование демократической властью и потребность в “порядке”. Александр Федорович не мог не учитывать этого. Хотя, конечно, сам он вряд ли метил в диктаторы и, тем более, не собирался призывать на роль диктатора кого-то из генералов. 12 августа, на Государственном совещании в Москве (оно было созвано для демонстрации сплочения всех “живых сил”), премьер выступил с примечательными заявлениями. Он грозил, что “анархия слева, этот большевизм, как бы он ни назывался, у нас, в русской демократии, пронизанной духом любви к государству и к идеям свободы, найдет своего врага” и “будет пресекаться железом и кровью”. Но и “всякая попытка большевизма наизнанку, всякая попытка воспользоваться ослаблением дисциплины, она найдет предел во мне”.42

Прохладная реакция на это выступление и триумфальная поддержка речи Верховного главнокомандующего генерала Л. Г. Корнилова свидетельствовали о популярности идеи “твердой власти”, которая ассоциируются отнюдь не с фигурой премьера. В либеральных кругах росло разочарование Керенским. В частности, известный кадет, экс-министр финансов и земледелия Временного правительства А. И. Шингарев сетовал: “Все же Керенский не волевой тип, а лишь упрямый истерик”.43

17 августа Керенский одобряет представленную Корниловым “Записку”, являвшуюся военно-политической программой выхода из кризиса, и поручает подготовить соответствующий законопроект. Предполагалось полностью восстановить в армии власть командного состава, сузить функции комиссаров, ограничить прерогативы войсковых комитетов “хозяйственными вопросами”, запретить митинги. Все эти меры (в том числе смертную казнь) планировалось распространить и на тыловые гарнизоны, многие из которых превратились в “банды праздношатающихся”. Также речь шла о “милитаризации” тыла, о переводе на военное положение железных дорог, части заводов и шахт и, следовательно, запрете митингов и забастовок под угрозой отправки рабочих на фронт.

Практические договоренности об осуществлении программы были достигнуты 23 августа в Ставке, куда прибыл управляющий делами военного министерства Б. В. Савинков. Он заявил о согласии с предложением Корнилова подчинить Петроградский военный округ напрямую Ставке. “Для реального осуществления военного положения” и подавления выступлений большевиков было решено подтянуть к столице 3-й конный корпус под командованием генерала А. М. Крымова. Условились: как только войска подойдут к Петрограду (27—28 августа), сразу вводится военное положение.

И все же Керенский колебался и откладывал подписание законопроекта. Жесткие действия, предпринятые без согласования с ВЦИК Советов, грозили разрывом с “революционной демократией”, в верности которой он клялся с первых дней Февраля. В то же время премьер опасался, что окажется лишним после объявления диктатуры — несмотря на успокоительные заверения Корнилова. 26 августа к Керенскому, запутавшемуся и измученному, неожиданно приходит В. Н. Львов (бывший обер-прокурор Синода и бывший министр Временного правительства).

Львов утверждает, что привез предложения Корнилова (к которому прибыл двумя днями ранее, выдав себя за “посланца” Керенского). В его пересказе планы главнокомандующего выглядели гораздо радикальнее и уже напоминали ультиматум.44 Керенский заставляет Львова изложить все в письменной форме. Вечером, разговаривая с Корниловым по аппарату Юза, премьер представил дело так, что рядом с ним находится Львов, более того, стал выдавать себя за него! Никаких ультимативных требований Корнилов не предъявил и лишь подтвердил пожелание, чтобы Керенский и Савинков приехали в Ставку — в интересах их же безопасности. Но и это показалось достаточным, чтобы сделать вывод о заговоре. Разговор по Юзу проходил в присутствии специально приглашенных свидетелей, затем, спрятав за портьерой заместителя начальника департамента милиции, премьер вынудил Львова повторить сказанное ранее. Заручившись “уликами”, Керенский появляется перед членами правительства и сообщает о “мятеже”. Министрам не остается ничего иного, как предоставить ему чрезвычайные полномочия и формально подать в отставку.

Ранним утром 27 августа Керенский направил Корнилову телеграмму, потребовав сдать должность и прибыть в Петроград. Одновременно он обратился с радиограммой к народу. Корнилов обвинялся в измене родине и восстании против Временного правительства с целью установления порядка, “противоречащего завоеваниям революции”.45 В Ставке поначалу сочли это ошибкой (или германской провокацией), но уже вечером в газетах появилось официальное сообщение. В ответ Корнилов заявляет: “Временное правительство под давлением большевистского большинства Советов действует в полном согласии с планами германского Генерального штаба и одновременно с предстоящей высадкой вражеских сил на Рижском побережье убивает армию и потрясает страну внутри”.46 Эшелоны войск, направлявшиеся к Петрограду, были остановлены без единого выстрела. Любые предложения об урегулировании недоразумения Керенский отвергал — соглашения с “изменником” неприемлемы!

Какими мотивами определялось его поведение? Возможно, он действительно был убежден, что вскрыл заговор монархической реакции, и впоследствии уже не допускал мысли об ошибочности своих предположений. Политики, общавшиеся с ним накануне “путча”, отмечали его необычайную нервозность и подозрительность. Или Александр Федорович принял принципиальное решение и отказался следовать по пути, предложенному правыми. И миссия Львова стала подходящим предлогом для объяснения смены политических установок. Возглавив борьбу за спасение “свободы и родины”, Керенский мог лелеять надежду, что в обществе вновь возникнет энтузиазм и сплочение вокруг олицетворяемой им демократической власти. Психологически подобная логика уместна для человека, не скрывавшего ностальгии по радостным дням “медового месяца революции”.

РОКОВОЕ ОДИНОЧЕСТВО

“Разгромив” Корнилова, Керенский чувствовал себя триумфатором. Он не хотел слушать тех, кто предрекал: эта победа может оказаться пирровой.

Однако, рассчитывая на возрождение своей популярности, Александр Федорович сильно ошибся. С одной стороны, история с “корниловщиной” еще больше подорвала его авторитет в среде офицерства и высшего командного состава. Он лишился поддержки правых, прежде всего либеральных кругов: многие до сих пор лояльные деятели теперь относились к нему с презрением, считая его поведение безнравственным и провокационным. С другой стороны, политический маятник резко качнулся влево. На арену вернулись большевики: “рабочая милиция”, организованная в дни “мятежа”, трансформировалась в подконтрольную им “Красную гвардию”. 2 сентября были выпущены из тюрьмы большевистские лидеры, арестованные в июле, в том числе Троцкий. Дальнейшая политическая радикализация рабочих обернулась тем, что меньшевики и эсеры потеряли контроль над Петроградским Советом. В эмиграции Керенский упорно твердил, что “мятеж” Корнилова был “настоящим”, что это не плод его воображения. Но признавал, что случившееся фактически открыло Ленину путь к власти.

1 сентября 1917 г. Россия была провозглашена республикой (вопреки принципу “непредрешения” воли Учредительного собрания). “Двусмысленное положение России как государства без определенной формы правления стало нетерпимым, — пояснял Керенский. — Было важно, однозначно используя слово “республика”, показать всем и каждому, что Россия как названием своим, так и конкретными делами оформилась как демократия. Это было особенно важно, если учесть, что определенные силы предпринимали попытки установить в стране диктаторский режим”.47 Но, разумеется, этот демонстративный акт не решал проблему отсутствия действенной и политически легитимной власти. Разве что могло сложиться впечатление, что Керенский номинально упрочил свою личную власть — ко всему прочему, он возлагал на себя обязанности Верховного главнокомандующего. Вплоть до формирования нового правительства вся полнота власти передавалась Директории во главе с министром-председателем. В укомплектованном Керенским “совете пяти” не оказалось никого из действительно авторитетных политиков. 25 сентября, после ряда скандалов, было объявлено о создании третьего коалиционного правительства, в него вошли десять социалистов и шесть “цензовых элементов” (в том числе кадетов). Одновременно созывался Временный совет Российской республики (Предпарламент), наделенный совещательными функциями.

Последний месяц правления Керенского оказался наглядным подтверждением недееспособности правительства. Бездействие, маскируемое привычными декларациями, не могло привести ни к преодолению хозяйственной разрухи, ни к победе над анархией, ни к наведению порядка в армии. Министры постоянно подчеркивали, что принципиальные решения все равно будут приниматься только Учредительным собранием (его выборы наконец были назначены на 12 ноября). Пожалуй, из всех правительственных мер наибольший резонанс вызывал массовый выпуск “керенок” — упрощенного суррогата казначейских билетов, призванных сгладить крах финансовой системы. Керенский на глазах превращался в карикатурный персонаж…

В это время у Александра Федоровича наблюдается некий психологический надлом, необычная для него подавленность, заторможенность. “В своей вечной нерешительности, в постоянных колебаниях между воздействиями справа и слева, и в поисках равнодействующей, Керенский постепенно дошел до состояния, в котором принять определенное решение стало для него истинным мучением, — вспоминал Милюков. — Он избегал инстинктивно этих мучительных минут, как только мог. Между тем, гипертрофированный инстинкт и вкус к власти, своеобразное самолюбие, раздутое исключительным положением, не допускали и отказа или ухода. Жажда власти приняла, при возраставшей трудности удержать власть, форму желания как-нибудь дотянуть свое пребывание у власти до открытия Учредительного собрания. Этой цели приносились в жертву все остальные. <…> Так тянулись дни и недели — их оставалось уже немного, а самые неотложные распоряжения откладывались, самые спешные меры не принимались”.48

Выступление большевиков ожидалось с конца сентября — в Петрограде это было самой обсуждаемой темой, назывались и конкретные даты. Но Керенский, обитая в каком-то мире иллюзий, по-прежнему верил в незыблемость “законной власти” и свое личное влияние. Выступая в Предпарламенте 13 октября, на следующий день после создания большевиками ВРК (Военно-революционного комитета), Керенский утверждал: “Временное правительство в курсе всех предположений и полагает, что никаких оснований для паники не должно быть: всякая попытка, если бы она была, противопоставить воле большинства и Временного правительства насилие меньшинства встретит достаточное противодействие”.49

Очнулся он 23 октября, когда большевистский ВРК, легально действовавший как орган Петроградского Совета, начал отдавать приказы о захвате правительственных учреждений, “почты, телефона, телеграфа”. ВРК призвал войска не подчиняться приказам штаба округа, если они не согласованы с комиссарами ВРК, что означало потерю правительством контроля над петроградским гарнизоном. Утром 24 октября Керенский явился в Предпарламент и объявил происходящее “состоянием восстания”, призванным “поднять чернь против существующего порядка, сорвать Учредительное собрание и раскрыть фронт перед сплоченными полками железного кулака Вильгельма”. Тем, кто осмелился “поднять руку на свободную волю русского народа”, он грозил “немедленной, решительной и окончательной ликвидацией”.50 При этом он просил вотума доверия для подавления переворота! “Верховный главнокомандующий” видел: несмотря на показную “решительность” у него нет возможности опереться на вооруженную силу, так как перебросить войска с фронта нельзя без согласия местных Советов и войсковых комитетов. Александр Федорович надеялся на поддержку левой части Предпарламента — меньшевиков и эсеров, представляющих ВЦИК Советов. Поздно вечером 24 октября после бурных дебатов лидеры социалистов передали ему резолюцию. Она гласила: недопустимо затягивать решение вопросов земли и мира, ибо именно это создает почву для антиправительственных выступлений. Обругав резолюцию бессмысленной и преступной и обвинив социалистов в капитуляции перед большевиками, Керенский заявил, что правительство не нуждается в подсказках и самостоятельно справится с восстанием.

Решение Керенского об отъезде из Петрограда, в котором усматривали “глупость”, “трусость” и т. п., было принято рано утром 25 октября. Желание “действовать” уже плохо согласовывалось с реальными возможностями. Зимний дворец был изолирован и лишен телефонной связи, почти все правительственные здания захвачены. Не оправдался и расчет на казачьи полки, размещавшиеся в Петрограде, поначалу готовые “седлать коней”, — Совет “Союза казачьих войск” решил не участвовать в борьбе на стороне Керенского. Войска с фронта Керенский вызвал лишь около двух часов ночи. Начальник штаба Ставки Н. Н. Духонин дал распоряжение командующему Северным фронтом В. А. Черемисову двинуть на Петроград части 3-го конного корпуса (они же в дни “корниловщины” шли на столицу под командованием генерала А. М. Крымова). Эти войска и отправлялся встречать Керенский, полагая, что так будет надежнее и быстрее. Около 11 часов утра в своем роскошном автомобиле марки “Пирс-Эрроу” с открытым верхом, вместе с адъютантами, он выехал в направлении Московской заставы. Необычным выглядело только то, что его сопровождало “рено” посольства США под американским флагом…

“Слагаю с себя звание министра-председателя, передаю все права и обязанности по этой должности в распоряжение Временного правительства. А. Керенский. 1/XI-17”.51 Такую запись на листке из блокнота Керенский сделал в Гатчинском дворце, перед тем как бежать в матросской форме, надев автомобильные очки-“консервы” (возможно, отсюда легенда о переодевании в женское платье). Дворец был окружен матросами под командованием большевика П. Е. Дыбенко, заключившего перемирие с казаками 3-го конного корпуса П. Н. Краснова. Этому предшествовало поражение Краснова под Пулково, и теперь, в обмен на выдачу Керенского, казакам был обещан беспрепятственный уход на Дон с оружием и лошадьми. Рухнули последние надежды на реванш.

Впрочем, в столицу он еще вернется. В начале января 1918 г., после скитаний по селам под Петроградом и Новгородом, Александр Федорович нелегально появился в Петрограде. Он хотел в день открытия Учредительного собрания в загримированном виде пройти в Таврический дворец и выступить с обличающей большевиков речью. Но ЦК партии эсеров запретил “самопожертвование”: это может спровоцировать караульных на кровавую бойню. Керенский около двух месяцев жил в Финляндии, вновь возвратился в Петроград, а в мае 1918 г. перебрался в Москву. Когда начался мятеж чехословацкого корпуса и антибольшевистское движение на Волге возглавили эсеры, Керенский пожелал включиться в борьбу, однако партийные товарищи негативно отнеслись и к этим планам. В июне 1918 г., в вагоне сербской военной миссии, с фальшивым паспортом, под видом сербского офицера Керенский выехал в Мурманск и на английском военном корабле покинул Россию.

В свободной печати, доживавшей в советской России последние месяцы, чуть ли не самой популярной (и вполне безопасной с точки зрения цензуры) темой оказывались “похороны” Керенского. К поверженному кумиру были безжалостны и бульварные сатирические издания, и серьезные “интеллигентские” газеты и журналы. Либеральная общественность не могла простить своего былого преклонения герою, с которым связывалось столько надежд… Характерны жестокие, отчаянные строки Зинаиды Гиппиус, еще недавно относившейся к Александру Федоровичу с нежностью и доброжелательностью:

Проклятой памяти безвольник,
И не герой — и не злодей,
Пьеро, болтун, порочный школьник,
Провинциальный лицедей,

Упрям, по-женски своенравен,
Кокетлив и правдиво-лжив,
Не честолюбец — но тщеславен,
И невоспитан, и труслив…

В своей одежде неопрятной
Развел он нечисть наших дней,
Но о свободе незакатной
Звенел, чем дале, тем нежней…

Когда распучившейся гади
Осточертела песнь Пьеро —
Он, своего спасенья ради,
Исчез, как легкое перо.

Забвенья нет тому, что было.
Не смерть позорна — пусть умрем…
Но увенчает и могилу
Пьеро — дурацким колпаком.52

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Керенский А. Ф. Речи. Киев, 1917. С. 9.
2 Преподаватель Ташкентской гимназии Ф. Дукмейер свидетельствовал: “Так, например, он очень удачно выступил раз в роли Хлестакова. Роль эта казалась написанной как будто бы исключительно для него” (Петроградский листок. 1917. 15 июля).
3 Шидловский С. И. Воспоминания. Ч. 2. Берлин, 1923. С. 126.
4 Набоков В. Временное правительство // Архив русской революции. Т. 1. Берлин, 1921. С. 34.
5 Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте // Вопросы истории. 1990. № 8. С. 112—114.
6 Государственная дума. Четвертый созыв. Стенографические отчеты. Сессия V. Пг., 1916. Стб. 29.
7 Там же. Стб. 1221—1222, 1225—1226.
8 Там же. Стб. 1353.
9 Керенский А. Ф. Указ. соч. // Вопросы истории. 1990. № 10. С. 144.
10 Государственная дума. Четвертый созыв. Стенографические отчеты. Сессия V. Стб. 1730.
11 Керенский А. Ф. Указ. соч. // Вопросы истории. 1990. № 11. С. 126.
12 Великие дни Российской Революции. Февраль 27 и 28-го, март 1, 2, 3 и 4-го 1917. Пг., 1917. С. 12—13.
13 Шульгин В. В. Дни. 1920. М., 1989. С. 179—180.
14 Мстиславский С. Пять дней. Начало и конец февральской революции. М., 1922. С. 13.
15 Шульгин В. В. Указ. соч. С. 199.
16 ОР РНБ. Ф. 1052. Оп. 1. Д. 32. Л. 12.
17 Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов в 1917 году. Протоколы и материалы. Т. 1. Л., 1991. С. 77—78.
18 Суханов Н. Н. Записки о революции. Т. 1. М., 1991. С. 155—156.
19 Набоков В. Указ. соч. С. 16.
20 Речь. 1917. 5 марта.
21 Керенский А. Ф. Речи. С. 32.
22 Карабчевский Н. П. Что глаза мои видели. Революция и Россия. Ч. 2. Берлин, 1921. С. 117.
23 Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте // Вопросы истории. 1990. № 12. С. 132.
24 Керенский А. Ф. Речи. С. 17.
25 Керенский А. О князе // Г. Е. Львов. Воспоминания. М., 2002. С. 300.
26 Леонидов О. Вождь свободы А. Ф. Керенский. М.,[1917]. С. 4, 32.
27 Предисловие // Керенский А. Ф. Речи. Киев, 1917. С. VI.
28 Высоцкий В. Александр Керенский. М., 1917. С. 19—21.
29 Станкевич В. Б. Воспоминания. 1914—1920 гг. Берлин, 1920. С. 75.
30 Оболенский В. А. Моя жизнь, мои современники. С. 542—543.
31 Гиппиус З. Синяя книга. Петербургский дневник. 1914—1918. Белград, 1929. С. 119.
32 Кирьяков В. В. А. Ф. Керенский как оратор // Речи А. Ф. Керенского о революции. Пг., 1917. С. 8—9.
33 Шидловский С. И. Указ. соч. С. 128.
34 Шкловский В. Б. Сентиментальное путешествие. М., 1990. С. 37.
35 Шаляпин Ф. И. Маска и душа. М.,1990. С. 156.
36 Бич. 1917. № 20. С. 1, 9.
37 Керенский А. Ф. Речи. С. 13—14, 30.
38 Деникин А. И. Очерки русской смуты. Крушение власти и армии. Февраль — сентябрь 1917 г. М., 1991. С. 194—195.
39 Геруа Б. В. Воспоминания о моей жизни. Paris, 1970. Т. 2. С. 178, 189.
40 Первый Всероссийский съезд Советов РСД. Стенографический отчет. Т. 1. М., 1930 С. 77—78, 80—81.
41 Известия. 1917. 11 июля.
42 Государственное совещание. Стенографический отчет. М.,—Л., 1930. С. 4—13.
43 Хрущов А. Андрей Иванович Шингарев. Его жизнь и деятельность. М., 1918. С. 125.
44 О некоторых версиях мотивов поведения В. Н. Львова см. подробнее: Старцев В. И. История несостоявшегося переворота // Белые ночи. Л., 1989. С. 31—69.
45 Известия. 1917. 28 августа.
46 Иоффе Г. З. Семнадцатый год: Ленин, Керенский, Корнилов. С. 132—134.
47 Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте // Вопросы истории. 1991. №7—8. С. 143.
48 Милюков П. Н. История Второй русской революции. М., 2001. С. 497—498.
49 Рябинский К. Революция 1917 г. (хроника событий). Т. 5 (октябрь). М.,—Л., 1926. С. 82.
50 Известия. 1917. 25 октября.
51 Иоффе Г. З. Указ. соч. С. 186—187.
52 Гиппиус З. Н. Стихотворения; Живые лица. М., 1991. С. 173.