Записки о былом. Воспоминания обрусевшего армянина. Часть 26. Мосрыбвтуз, практика на Арале. История

Снова Мосрыбвтуз (09.1947 — 03.1950)

(Опять Москва. «Невесты». Новые однокурсники. Мкртичевы. Денежная реформа. Первый приезд в Коломну. Женитьба. Практика на Арале. Лепрозорий. Дипломный проект. Лестные предложения. В гостях у Карахановых. Неожиданная операция.)

Незаметно пролетело лето. Снова Мосрыбвтуз. Снова 4-й курс, но группа и люди другие. В институте «китобоев» встретили как героев. На отдельном стенде под стеклом красовались наши фотографии с восхваляющими подписями. В актовом зале устроили вечер встречи. Мы «отчитались» и ответили на десятки вопросов, интересовавших студентов и преподавателей. Высшее руководство и профессура в честь нас устроили банкет. В конце его, помнится, от имени студентов-китобоев я произнес тост, который так всем пришёлся по душе, что его даже в институтской стенгазете опубликовали. Вот такая слава навалилась!

С учёбой, особенно первые 3 месяца, проблем не было: у меня сохранились прошлогодние конспекты. Зато много больше времени, чем раньше, занимала работа в спортивной секции. Заменивший меня «пришлый» тренер не отличался усердием, часто пропускал тренировки. Исчезло кое-что из спортивных снарядов, не было формы, спортсмены перестали получать дополнительное питание. И секция штанги разваливалась.* Было обидно, но что поделаешь: пришлось начинать почти с начала. То же самое и в Федерации штанги. Постоянного секретаря не было, и скопилось много бумаг, требующих оформления. Ходил туда, как на работу и приводил в порядок документы.

Я давно мечтал заняться фотографией. Но как-то не доходили руки, да и стоили фотоаппараты недёшево. А тут, после возвращения из плавания, получил приличную премию министра. После войны в московских магазинах, в том числе, комиссионных, появились различные товары из Германии, о которых совсем недавно и мечтать не смели. Пошёл поток «ширпотреба» по репарации и «трофеи», что привозили демобилизованные из армии солдаты и офицеры. Купил дорогой фотоаппарат «Кине-Экэакта» с зеркальным видоискателем и цейсоеским объективом. Это была почти профессиональная камера с большими возможностями. Этот фотоаппарат служил мне почти 15 лет! И прослужил бы дольше, если бы в 1961-м году его не выпросил у меня в Карловых Варах знакомый директор мясокомбината. Большинство фотоснимков, наклеенных в наши семейные фотоальбомы, и иллюстраций в этих заметках были сделаны тем фотоаппаратом.

*             Так случилось, что на прежние места работы я возвращался 5 раз, но всегда разочаровывался, даже когда и должность была прежняя.

Немного о моих новых однокурсниках. Знакомы были лишь Толя Зонов и Валентин Жданов, с которыми в прошлом году вместе ушли на «Славу» и проработали там в одной бригаде. У них «вместе» — было всё. Вместе учились в одной московской школе, вместе пришли в Мосрыбвтуз, вместе пошли в плавание. И после окончания института их судьбы сложились похоже. Толя — парень с амбициями, отработав три года на Дальнем Востоке, вернулся в Москву и на одном из предприятий лет через 10-12 дослужился до директора. А Валя — тихий, скромный, очень покладистый и доброжелательный — после окончания института работал сначала

Новая группа 4-го курса была слабей той, в которой я занимался год назад (теперь это был 5-й курс). Выделялся — и не только возрастом (был на 4-5 лет старше нас в среднем). Староста группы Николай Смагин, бывший фронтовик держался степенно, учился серьёзно, знал себе цену и вёл себя «по-взрослому». В пару ему был другой наш сокурсник — Ваня Пересыпкин, но этот учился слабо, был тихоней, но себе на уме. Оба они были не «общежитейские», сразу после занятий, не задерживаясь, вместе спешили домой. Поговаривали, что у них надёжные «тылы»: у Смагина дядя-в ЦК, а Ванин дядя — Маршал войск связи Пересыпкин. Во всяком случае, карьера обоих развивалась стремительно. Смагин после окончания института года через три работы в Калининграде вернулся в Москву и стал начальником Управления кадров Министерства рыбной промышленности СССР. А тихий, скромный, ничем не выделявшийся троечник Пересыпкин был назначен министром рыбной промышленности РСФСР!

И до китобойной флотилии в институте я был заметным человеком. А после рейса и вовсе стал первым парнем на деревне. Впрочем, не я один, а все ребята-«китобои». Вспоминаются два случая, когда я чуть в женихи не попал.

Одна из однокурсниц, симпатичная москвичка, предложила готовиться к экзаменам у неё на квартире. Это удобно, не надо отвлекаться, так как «готов и стол, и дом». Жила она в центре Москвы на 3-й Тверской-Ямской. Как договорились, я пришёл утром. Познакомился с родителями. Сели завтракать. За столом мне учинили допрос. Расспрашивали о моих родителях и родне (как будто это имело отношение к подготовке к экзаменам)! Не понравилось, но что поделаешь, пришлось «дать показания». Стали заниматься в отдельной комнате. Но и тут время от времени приоткрывалась дверь, и меня подолгу с любопытством разглядывали какие-то женщины. За обедом из намёков её родителей я понял, что меня «держат» за жениха. Хорошая девочка Саша, скромная, воспитанная, но с чего она взяла, что у нас «амур ля мур»? На следующий день к экзаменам я готовился один у себя в общежитии. Ещё один случай. Другая однокурсница — Роза, пригласила на свой день рождения. Я не был любителем застолий, к тому же не хотелось идти в незнакомую компанию. Но девушка была очень настойчива. Квартира где-то в районе Петровки. Зашёл и обомлел. В большущей комнате, богато обставленной старинной мебелью, находились: отец — лысенький и важный толстяк (я знал, что он заведующий магазином «Электротовары»), мать — суетливая толстушка, с ходу начавшая хвалить свою Розочку, две её сестры — тоже «отъетые», и человек 10-12 их родственников,-одни евреи. Разглядывая меня, негромко переговаривались между собой, по-моему, оценивали: пара ли я их пышной красавице. И тут я неожиданно услышал, что Роза — на самом деле Хая! Почему-то это имя сразу ассоциировалось с еврейскими анекдотами, где оно очень популярно и нарицательно. И уже без аппетита я ел их цымис и фаршированную рыбу, которую гости и хозяева громко и дружно расхваливали. После этого случая я зарёкся ходить в гости к москвичкам, хотя были и другие, не менее настойчивые приглашения.

А вот дальних родственников — Мкртичевых навещал часто. Дядя Арам, его жена Шушаник (тётя Шура — сестра тёти Сони) и их сын Саша жили в большой комнате полуподвала общежития МАТИ на Усачёвской улице. Это была единственная семья в Москве, куда я охотно ходил, и где меня принимали, как родного, подкармливали. Наверно, поэтому, я не так остро ощущал разлуку с моими родными ташкентцами. Об Араме я уже писал, это он вызволил моего отца с Кавказа в Мерв и обучил его сапожному ремеслу. Дядя Арам и в Москве сапожничал, шил модельную обувь

— на неё после войны был большой спрос. Работал с утра до вечера, не разгибая спины, слушая радио: репродуктор висел рядом. Услышанным делился с гостями, давал свою оценку событиям, философствовал. Мне рассказывал о моём отце, поминал его добром. С Сашиком,* (со 2-го курса Мосрыбвтуза он перешёл в институт лёгкой промышленности) мы сошлись, общались, играли в шахматы. Почти всегда у Мкртичевых заставал Сосика и тётю Соню. Она приехала в Москву, оставив мужа Беглара в Ташкенте, жила то у старшего сына, то у сестры. Дядя Арам, тётя Шура и Саша ушли из жизни. К моему стыду, я ни разу не навестил Мкртичевых в их новой, нормальной — не полуподвальной — квартире, чтобы отблагодарить за гостеприимство, которое они мне искренне оказывали. Царство им Небесное и Вечный Покой!

‘ Мы с Сашиком родились в одном города, в одном году и месяце (оба Овны). Не потому ли в один день 26 декабря 1992 г. у нас обоих случились тяжелейшие инфаркты. У меня — в вагоне поезда под Ташкентом, у него — в Москве. Вот и не верь после этого в знаки Зодиака и астрологические прогнозы. Но Бог услышал мои молитвы, и я выжил, а Сашик был атеистом и инфаркта на перенёс.

Мне запомнились приятели Мкртичевых — армянская чета, часто навещавшая их. Мужчина, не помню его имя, работал в МИДе. Он и дядя Арам, после нескольких рюмок коньяка оживлялись, и начинался экскурс в историю и в зарубежье. Особенно запомнились мне рассказы гостя о его пребывании на Ближнем Востоке, об обычаях арабов и их сказах. Два таких сказа запомнились. «На щеке у красавицы родинка. На ладони у меня горошина перца. Обе они круглые. Обе — чёрные. Обе  язык щиплют. Но… это куда, и это куда?». И второй: «У красавицы на лбу брови. У меня в ножнах кинжал. То, и другое — изогнутое. То и другое-острое. То и другое — сердце пронзает. Но…это куда, и это куда?». По-восточному цветисто. Но интересно! Ведь сначала произносилось это по-арабски, возвышенно и таинственно, а потом следовал перевод на родной и понятный армянский. Ну, и как тут было удержаться, чтобы не просить рассказчика: «Ещё, ещё, пожалуйста!». Одесситы говорят: «Две больших и четыре маленьких разницы» — коротко и ясно, а арабы — длинно, вычурно, но зато  романтично!

Зимой 1947 года во Дворце культуры фабрики «Свобода» был «вечер встречи». После торжественной части как обычно начались танцы. Они меня никогда не увлекали. Я не был также и «ходоком» по девочкам. Не занимали они меня. Может быть, потому, что был увлечен делом, учёбой, а, может быть, и оттого, что вбил себе в голову, что женюсь в Ташкенте только после окончания института. Во время «танцулек» я уходил в читальный зал, просматривал газеты и журналы, а если находились партнёры, играл в шахматы. Читальный зал не работал, пришлось идти смотреть, как танцуют другие. Чёрт меня дёрнул туда пойти! Стою в сторонке, наблюдаю. Вдруг поймал на себе гипнотизирующий взгляд незнакомой девушки в красной кофточке, одиноко стоявшей напротив через зал. Но мало ли кто на кого смотрит? Объявили какой-то «белый танец», это когда девицы приглашают на танец кавалеров. И эта девушка пригласила меня. Зачем она это сделала? Узнал, что зовут её Люся, учится на 5-м курсе технологического факультета нашего института, живём в одном общежитии. Возвращались пешком по снежным улицам. Значения этому знакомству я не придал: мало ли с кем знаком? Но это я так думал, а Люся, как сама потом созналась, нацелилась меня «охмурить», поэтому искала и подстраивала встречи. Мы стали вместе ходить в театры, гулять по центральным улицам Москвы. В те годы моя сестра Люся, часто бывая в командировках, останавливалась в одной и той же гостинице «Урал», что в Столешниковом переулке. В один из её приездов я зашёл к ней и познакомил с моей спутницей.

— Какая интересная девушка, — сказала мне моя сестра, вынеся этими словами мне роковой приговор.

Не знаю, как получилось, но, живя на разных этажах, мы почему-то стали питаться вместе. Мне это понравилось: во-первых, вкусно, особенно картофельное пюре, которое готовилось на молоке, разные там «каши-маши» и «котлеты- матлеты», которые я сроду не готовил. А во-вторых, мне теперь не надо было готовить самому, знай, добывай продукты. Говорится: «Путь к сердцу мужчины лежит через его желудок». Очень правильная пословица: через некоторое время в голову стали приходить кошмарные мысли: «А не жениться ли мне»? Кошмарные мысли привели к кошмарному решению. Но об этом потом. А сейчас о денежной реформе, которая произошла за полтора месяца до женитьбы. Но это только затем, чтобы соблюсти хронологию.

Два с половиной года после окончания войны в ходу были купюры довоенного образца. Они выпускались до, во время и после войны. В войну их даже немцы печатали и с самолетов, я слышал, разбрасывали, чтобы расстроить финансовую систему нашей страны. Так что на руках у населения скопилось денег — не счесть. Все эти два с половиной года в стране существовала карточная система. Товары по ним отпускались по низким («твердым») ценам. Между тем в больших городах существовали магазины, в которых можно было купить без карточек все, но по «коммерческим» ценам — в 5-10 раз выше, чем обычные. И денежная реформа 15 декабря 1947 г. отменила карточную систему и коммерческие цены, а твердые государственные цены на товары были установлены такие, чтобы на среднюю зарплату можно было с грехом пополам существовать. Но главное заключалось в том, что все старые купюры с 16 декабря в оборот не принимались. Их следовало обменять из расчета 10 старых рублей за 1 новый. Правда, деньги, положенные в Сберкассу (так тогда назывался Сбербанк), обменивались по курсу 3:1. Но что было важно: мелочь оставалась «в силе» и обмену не подлежала. Это была очень продуманная и, я бы сказал, неотвратимая денежная реформа. Конечно, от нее пострадало большинство населения, но малообеспеченные пострадали меньше. Реформа ударила по тем, кто незаконно нажитые деньги тайно держал в мешках или молочных флягах. На следующий день в сберкассах начался обмен денег. Новые деньги были красивее прежних и размерами больше, на крупных купюрах появились изображения Ленина. Не стало «тридцаток», вместо них выпустили 25-рублевые «четвертные».

Указ о денежной реформе сообщили по радио неожиданно в конце дня. Я услышал о ней в общежитии. У меня в кармане было рублей двести, которые надумал «отоварить», не дожидаясь завтрашнего дня. Быстро собрался и направился в близлежащие магазины. Но туда уже никого не пускали, хотя внутри горел свет и копошились люди: считали, перемеривали, перевешивали, что-то писали. Несолоно хлебавши, возвращаюсь в общежитие. Вижу, стоит очередь у аптеки, люди десятками берут всё подряд: бинты, градусники, стеклянные и резиновые банки и фуши для клизм, коробками разные таблетки и пузырьки с каплями. Но вскоре и аптеку закрыли, не позволив её полностью обчистить.

Карточную систему отменили, цены на продовольственные и промышленные товары подняли, но зарплаты, пенсии и стипендии остались прежние. Так что жить стало не легче. Пришлось кроме разгрузки вагонов на станции Лихоборы подрабатывать и чертёжными работами — «делать листы» дипломных проектов. Это была «сезонная» работа, но она давала возможность в новых условиях сводить концы с концами, тем более, что теперь я был уже не один.

Сразу после окончания зимней сессии мы с Люсей подали заявление в ЗАГС и поехали в Коломну представляться. Электричек до Голутвина тогда не было. Ходили всего по два поезда в сутки в одну сторону: утром и вечером. Допотопные переполненные общие вагоны, старые паровозы. Если едешь в первых двух-трёх вагонах, то за 4 часа езды пассажир успевал покрыться угольной пылью и сажей. Так что сразу по приезде на место надо было отмываться. Поэтому многие, едучи в Москву, брали с собой полотенце и мыло. Но я ехал из Москвы к будущей тёще и свояченице и вез не мыло и полотенце, а, как порядочный зять, — подарки, сладости и продукты. Приехали в Голутвин. Трамваев тогда не было. Такси тоже. От станции пешком с вещами прошли километра полтора по главной улице, а затем, повернув налево, по снежному полю добрались до деревянного домика с маленькими подслеповатыми окнами. Это был дом №27 по улице Ленина, построенный ещё лет двадцать назад Люсиным отцом и уже много лет после его смерти находившийся без мужского присмотра. Такой неказистый деревянный дом я увидел впервые. Теперь предстояло туда войти и там прожить несколько дней. Встретила меня тёща Пелагея Филипповна (так я её называл несколько лет, пока не расхрабрился назвать мамой) приветливо, но настороженно: кто его знает, какой он, этот нерусский зять, может быть, пьёт горькую и дерётся похуже, чем «свои» — русские? А, может быть, обманет её кровинку, «сделает» дитё и бросит? ** Я был в шоке, так как такой убогости никак не ожидал, да и вообще в жизни не видел.

Вошли в дом. Низкие потолки. Необшитые бревна стен. При входе — печка, напротив, у окна — стол, это кухня. Далее комната в 16-18 квадратных метров, перегороженная с одной стороны вдоль всей стены тесовыми досками, но не до потолка. За этой перегородкой — две железных кровати. Одна, застеленная лоскутным одеялом, предназначена для нас, «молодых», на другой будут спать Люсина мама и её сестра Лида. Между изголовьями кроватей такая же перегородка, разделяющая две «спальни». Из мебели, кроме кроватей: комод, стол, 4 стула и зеркало-трюмо. На полу домотканые дорожки. Во всём — бедность и убогостть.

*             Это лет через десять после этой поездки, в 1958-59 г., когда пустили электропоезда, до Коломны можно было доехали» в 2 раза быстрее и дешевле, и, конечно, — с большим комфортом.

** Именно такие мысли и были у небе то время. Но в этом она призналась мне много лет спустя, хотя практически сразу стала считать меня *лучшим зятем на деревне». Много раз убеждала в этом свою строптивую дочь, но мне тогда не говорила, чтобы не стал задаваться.

Такой я увидел тещу в первый Люся после регистрации А это Лида, какой я увидел свой приезд в Коломну.

Растерявшись, вначале я не сразу заметил Лиду, а, приглядевшись, испугал¬я. В детстве она перенесла полиомиелит, который оставил на ней страшные следы. Изуродованная болезнью (у неё были скручены параличом нога и рука, перекошено лицо), отставшая в развитии 18-летняя девушка выглядела лет на 5 моложе. Обратившись ко мне, она, назвав меня Сергием Преподобным (кто это такой, убей меня, я представления не имел), вся светилась радостью. Не знаю, как тёще, а уж Лиде я наверняка понравился, она так и порывалась поговорить со мной, погпадить по руке. Но пучше бы этого не делала. От её невнятной речи и слюней, стекавших при этом с краёв губ, мне чуть не стало дурно.* Куда я попал? Вернее: во что я вляпался? До сего времени удивляюсь: отчего я не бро¬ился бежать, куда глаза глядят? Что меня тогда удержало?

А утром во время завтрака пришла ряженая соседка. Одетая в мужской костюм, в милицейской фуражке и нарисованными усами, на полном серьёзе она потребовала от меня паспорт, чтобы проверить прописку. Но артистка она была плохая. 10-15 минут, пока шёл этот глупый спектакль, еле сдерживал себя, чтобы не прогнать её взашей. А ещё посмотреть на меня пришла семья Игнатовых: тётя (сестра отца), её муж и трое мальчишек. И тут я впервые узнал, что есть мужики, которых ни за что не оттащишь от стола, пока на нём осталась хоть капля спиртного: пусть, если не выпить, то хотя бы понюхать или облизать рюмку с остатками этой влаги. А ведь я тогда совсем не пил водки, и лишь изредка — сухое вино.

* Впоследствии я узнал, что эта несчастная девушка — большой доброты человек. Живя с ней под одной крышей, я иногда удивлялся её доброму нраву, религиозности. Она никогда не жаловалась на свою горькую судьбу.

С тех пор прошло 58 лет. Выше я написал, что был в шоке. Но мысль отказаться от женитьбы и в голову не приходила. Я не связывал свое будущее с Коломной, с тёщей, а тем более со свояченицей. Был уверен, что по окончании института поеду в Ташкент, там займу достойное место в рыбном хозяйстве Узбекистана и буду жить рядом со своей мамой, родными и близкими. А теще будем помогать деньгами. Как же я был наивен и самоуверен!

Говорят, бывают браки по любви, бывают по расчёту, даже по глупости. Скорей всего, у меня — третий случай. До сего времени не пойму, почему я женился, не дождавшись окончания института? Почему не поступил так же, как это было два предыдущих раза, когда меня прочили в женихи? Тем более, что ещё до регистрации брака в Загсе увидел то, что содрогнуло? Не могу сказать, что был безразличен к своей будущей жене. Мне нравилось её простодушие: «что на уме, то и на языке» (например, говорила, что не будет жить одна, обязательно выйдет замуж даже за вдовца, а другие девушки ждали только «принца на белом коне»). Не хвасталась, не кокетничала. А как смотрела мне в рот, когда я глубокомысленно изрекал «мудрые» и «гениальные истины»! Да ещё эти вкусные ужины, мелкие подарки. А тут ещё странный «залёт». К тому же, не знаю почему и зачем, я считал себя шибко «благородным человеком», не то, что коварные обманщики или Подкопесин из гоголевской «Женитьбы», трусливо сбежавший из дома невесты!*

7 Февраля 1948 г. мы с Люсей зарегистрировали брак. Выхлопотали отдельную комнату в общежитии и стали жить поживать и… готовить ее дипломный проект. У меня уже была набита рука, поэтому все чертежи удалось выполнить прилично. С текстом — тоже без проблем: было с чего списывать, главное, чтобы Люся при переписывании на чистовик не наделала ошибок. После защиты дипломного проекта, получив направление, вместе выехали в Ташкент. Здесь после отпуска, положенного после окончания института, Люся стала работать ст. инженером производственного отдела Главузбекрыбпрома. Была договоренность, что здесь же после окончания института буду работать и я.

В сентябре этого же года в Москве меня ожидал приятный сюрприз: мне назначили стипендию имени Калинина. Кроме мора¬льного удовлетворения, получил и прибавку в стипендии, хотя и не такую заметную, ведь повышенную стипендию отличника получал всегда. Но второй сюрприз был значительней и приятней. 31 марта 1949 г. Люся родила сына, которого по ев просьбе назвали Аркадием. Это сейчас еще до родов узнают, кто родится: мальчик или девочка. В то время еще не было УЗИ, поэтому до момента рождения никто не знал, кого Бог пошлет, но мы оба хотели мальчика.

* Хоть и стыдно признаваться, но расскажу. Позднее Люся не раз хвасталась, что «вохмурять» меня стапа на спор со своей однокурсницей после того, как это не получилось у небе другим студентом нашего института. Каково, а? Ей-то надо было выскочить замуж, а я-то ведь мог и подождать!

У молодых родителей мальчики почему-то желанней девочек. Но моя мама после рождения первенца грустно сказала Люсе:
— Не радуйся, дочка. Ты родила сына, у тебя не будет ни сына, ни дочери. Вот, если бы родила дочь, то были бы и дочка, и сын. Какой мудрой была мама! Как бы нам жилось сейчас в наши 160 лет на двоих, не будь у нас Юлечки? Кто бы нас радовал вниманием, лечил, стриг, баловал гостинцами, принесенными за шекой?

Досрочно сдав все экзамены последней сессии, я поехал на преддипломную практику. Сошёл на ж.-д. станции «Аральское море». Посёлок Аральск — центр северной части моря, принадлежащей Казахстану. Добрался до убогого полуразрушенного порта с гнилыми деревянными причалами. Боже мой! Куда я попал? Всего три кривых улицы. Центральная — «проспект Сталина» (!). Несколько покосившихся домиков и бараков. За ней — «Америка» (да-да, так называли улочку с четырьмя бараками, в которых жили ссыльные). Мне предстояло пересечь Арал и попасть южную часть.

Муйнак-центр «узбекских владений» Арала. Плыл туда на небольшом деревянном судне со старинным одноцилиндровым малооборотным двигателем «Боликдер». Он назывался ещё и «шаровой»: мазут впрыскивался на раскалённый паяльной лампой круглый чугунный шар в конце цилиндра. Команда судна — одни казахи, русский понимает только «капитан»-невзрачный малорослый и неуклюжий человек в замасленной телогрейке. Он знает, что я «из Москвы», поэтому относится ко мне с подобострастием, даже свою каюту уступил: вдруг я большой начальник? Двигатель тарахтит: «Тах, тах,тах»! Три-четыре такта в секунду. Убаюкивает, поговорить не с кем, тянет в сон. А нам ещё плыть целые сутки: Арал ведь большой!

Площадь его тогда была 66,5 тысяч кв.км. Преобладающие глубины 20-25 м, была и — 68 м. Недаром его называли Аральским морем. Прозрачность воды — 10-12 л». А какие рыбы в ней обитали: сазан, шип (тот же осётр), плотва, язь, жерех. И гордость здешних рыбаков — знаменитый Аральский усач, с которым по вкусу ни одна рыба не сравнится. Куда всё это подевалось? Разве тогда кто предполагал, что через какие-то 40-45 лет море пересохнет, а на его месте образуется пустыня, откуда задуют песчано-соляные бури, губящие всё живое на сотни километров вокруг. Наоборот, намеча¬ли резко увеличить добычу ценной рыбы. Замышляли реконструкцию рыбокомбинатов: Аральского и Муйнакского, боялись, что негде будет переработать несметное количество рыбы, добытой новым, более прогрессивным методом, который и должен был разработать этот важный студент-дипломник, плывущий сейчас в Муйнак на этом тарахтящем сейнере.

Наконец прибыли в Муйнак. Господи! Да здесь ещё хуже, чем в Аральске! Убогость, запустение, покосившиеся деревянные постройки. Бьющая в нос вонь от разлагающейся рыбы, брошенной зачем-то прямо на причале. А ведь Муйнак — это центр рыбной промышленности Южной части Арапа! Небольшой посёлок, заселённый в основном ссыльными калмыками, не скрывающими своей неприязни ко всем не ссыльным. Кругом песок, ветер кружит его по улице, образуя небольшие барханы, хрустит на зубах, залетает под одежду. Во всём посёлке ни одного деревца! Нет своей пресной воды. Её привозят на баржах из низовьев Аму Дарьи. Но она мутная, тёплая, затхлая (оказывается, есть места похуже Мерва и Красноводска). На весь посёлок — единственный магазин, но в нём ничего нет, кроме рыбных консервов. Хлеб, макароны, крупы и даже водку и ту выдают здесь по спискам! Опять успокаиваю себя: мне ведь жить не здесь, а на рыбозаводе «Урга», что в дельте Аму Дарьи. Прибыв на катере, вижу, что Урга ничуть не лучше Муйнака. Более того — это самое «комариное» место на Арале, там «вот такенные комары»: злые, большие, настырные, кровожадные. Снабдили «пашаханой» — так здесь называют марлевый полог, и объяснили, как его задымлять, прежде чем устраиваться на ночь. Вот в таком рыбацком посёлке я и прошёл преддипломную практику, отсюда выходил в море, чтобы предложить потом, как организовать «Близнецовый лов на Юге Арала» (в кавычках тема моего будущего дипломного проекта). Не буду описывать моё житьё в посёлке, работу инженером рыбозавода и единственную в жизни дегустацию «Тройного одеколона», навязанную мне двумя русскими доброхотами  сослуживцами: главным бухгалтером и прорабом. После этой дегустации дня три меня мутило, а изо рта исходил специфический запах парикмахерской.

В 5-6 километрах от рыбозавода находился лепрозорий. Об этой страшной болезни я, как и многие, читал у классиков, был наслышан на Каспии и в Одессе. Слова «проказа» и «прокажённый» наводят страх и ужас. С главным врачом лепрозория я познакомился в первые же дни приезда. Оказалось, что он москвич, приехал по направлению какого-то института, собирает материалы для диссертации. Узнав, что я плавал в Антарктику, забросал меня вопросами. Я удовлетворил его любопытство, после чего пристал к нему с вопросами о проказе. Он рассказал, что больных проказой в лепрозорий помещают в принудительном порядке. Что больной, заразившись, лет 10 может не знать о своей болезни, пока у него на лице, верхних и нижних конечностях не появятся красно-бурые пятна, которые затем превращаются в бугристые узлы — лепромы, обезображивающие лицо, придавая ему вид «львиной морды», у всех выпадают брови. Неожиданно доктор пригласил посетить его владение. Мол, лучше один раз увидеть, чем… И вот мы с товарищем храбро прошагали пешком 6 километров по пыльной дорожке в надежде увидеть что-то страшное и таинственное.

Через настежь открытые покосившиеся ворота входим на территорию лепрозория. Справа и слева рядами стоят кое-как слепленные саманные хибары, каждый с одним окошечком и дверью, выходящими на эту страшную улицу. За три-пять метров перед жилищем — печь-мангал и навес из фанеры или тёса. Это и кухня, и столовая здешних жителей. В одной такой халупе проживает по несколько человек. В некоторых живут семьи: муж, жена и даже дети. В конце этой улицы располагалось одноэтажное кирпичное здание — больница. Туда мы и шли сквозь любопытные взгляды несчастных обитателей лепрозория.

В этом посёлке жили только казахи, киргизы и узбеки. Некоторые совсем так, как видел раньше в кино или читал в книгах, протягивали к нам руки непонятно зачем: то ли демонстрируя культи рук, то ли прося подаяние. Мы в ужасе проходили мимо, убыстряя шаг. В больнице шёл приём больных. В коридоре вдоль стены у кабинета врача сидели несчастные. У одних язвы во всё лицо, у других нет носа, ушей, у некоторых нет губ: выпирают оскаленные зубы. Но у большинства ¦ гнойные культи ног и рук. С них больные тут же снимают бинты, чтобы предстать перед врачом наготове. Доктор пригласил нас присутствовать на приёме. Больные по очереди входили в кабинет. Врач, осмотрев, назначал лечение. Как правило, за дело принимался медбрат, он чем-то тёмным смазывал культи, затем перевязывал бинтами. Но некоторых пациентов посылали на операцию. Испытание в этом кабинете я выдержал, не то, что мой товарищ, ему стало плохо, и он выбежал вон. По окончании приёма перешли в соседнюю — хирургическую палату. Перед дверью уже дожидались «приговорённые» к операции. Доктор облачился в фиолетовую «робу», ему надели резиновые перчатки и фартук, на лицо привязали марлевую маску. На стол лёг не старый ещё казах. Его связали по рукам и ногам, на рот и нос наложили марлю, стали на неё капать эфир. Что-то спрашивапи, и, убедившись, что он усыплён, приступили к операции. Обработали ногу зелёнкой, кожу на ноге разрезали скальпелем. Затем доктору подали в руки хромированную пилу-ножовку, и он начал (о, ужас!) отпиливать ногу. Ну, сосем так, как пилят дрова или металл, только звук другой. Вот тут уже не выдержал я, и выскочил из операционной, чтобы справиться с подступившей тошнотой. Больше меня никогда в жизни на подобные «подвиги» не тянуло.

В детстве я видел, как режут истошно визжащих свиней и пьют их кровь. Сам по глупости участвовал в зверском убиении собаки Жучки. Уже здесь, на Арале, молодой рыбак-калмык, чтобы смутить меня и пощекотать нервы, рвал зубами и ел живую рыбу. Она трепыхалась в его руках, по лицу текла кровь, он, демонстративно хрумкая и громко чавкая, смотрел, какое впечатление на меня это производит. Конечно, во всех случаях было не по себе. Но то, что я увидел в Ургинском лепрозории, особенно в операционной — меня потрясло. Да и вся обстановка беспросветности, обыденности и безысходности, царящей в этом Богом брошенном месте, — как могла оставить спокойным?

А дальше были каникулы в родном доме в Ташкенте, радости отцовства и материнства, бесчисленное фотографирование голенького первенца и всех родных на его «фоне», обычные повседневные хлопоты по дому, походы на базар за так понравившимися Люсе урюком, абрикосами, персиками, а потом, когда созрели,-дынями и арбузами. Почему-то это счастливое время очень уж быстро проходит. В конце августа я был в Москве и начал писать дипломный проект. Суть проекта — организация на Юге Аральского моря близнецового лова. Это когда орудие лова в виде сетного мешка с «крыльями» параллельным ходом тралят два одинаковых судна — «близнеца». Отсюда и название лова. Добыча рыбы на Арале тогда производилась неводами, сетями и ярусами в основном в прибрежной зоне. Близнецовый лов позволял расширить ареал промысла, не ждать, когда рыба подойдёт к берегу, а выходить в море и добывать её вдали от берегов. Такое рыболовство называется «активным».

Близнецовый лов тогда успешно применялся на Каспии и в Азовском море.*

Руководство Главуэбекрыбпрома хотело внедрить этот лов на своём главном водоёме. И когда я договаривался насчёт моей работы в Ташкенте после окончания института, мне предложили взять именно такую тему дипломного проекта. Она, кстати, потом оказалась в перечне тем, предлагаемых Минрыбпромом.

Моей задачей было, не изобретая велосипед, обосновать возможность внедрения и и дать инженерное и экономическое обоснование этого способа лова на Юге Аральского моря. С задачей я справился. В рецензии, данной начальником Управления рыболовства Минрыбпрома Е. Шалкиным, рекомендовалось Главузбекрыбпрому использовать материалы дипломного проекта в практической работе при внедрении этого вида лова в Южной части Аральского моря.

Защитился я 4 марта 1950 г. Государственная Комиссия высоко оценила мой проект, подтвердив заключение рецензента о практической ценности расчётов и выводов.

Через 25 лет, будучи в Ташкенте, я узнал, что на Юге Арала близнецовый лов успешно внедрён, этим способом добывалось тогда уже более 40 % всей рыбы. А в технической библиотеке Главуэбекрыбпрома увидел текстовую часть моего дипломного проекта в потрёпанном коленкоровом переплёте. Значит, он пригодился, раз так много его читали…

Где-то в середине января в институте меня разыскал директор Тобольского рыбтехникума Белоконь. Он предложил мне с женой** работу по специальности в своем техникуме, приличную квартиру сразу по приезде и высокие заработки. А, надо сказать, что Люся мечтала о преподавательской работе. Да и я к тому времени, побывав на Арале, понял, что Узбекистан — это не то место, куда следует стремиться «рыбнику». «От добра добра не ищут», и мы дали согласие поехать в Тобольск. Но окончательно этот вопрос должна была решить комиссия по распределению Министерства рыбной промышленности.

* Настолько успешно, что, в конце концов, чтобы не подорвать окончательно рыбные запасы водоёмов, сначала ввели серьёзные ограничения, а потом и вовсе запретили этот способ лова.

** В это время Люся, уволившись с работы, приехала в Москву, чтобы отсюда всей семьёй выехать на новое место работы.

Но было и еще одно предложение. Незадолго до защиты дипломного проекта меня вызвали к заведующему кафедрой профессору Баранову. Рядом с ним сидел наш декан Болдырев. Поинтересовались моими планами после окончания института. Я ответил, что до конца ещё не решил, посмотрю, что предложат на распределении. И тут Баранов спросил, не хотел бы я после окончания института продолжить учёбу в аспирантуре. Сообщил, что могу поступить без конкурса, как окончивший институт с отличием (они в этом были уверены, а я, только подумав о предстоящей защите, покрывался холодным потом). Здесь впервые узнал, что из 35-ти выпускников я один имею шанс получить «красный» диплом, так как только у меня за всё время обучения нет «троек» и всего одна «четвёрка».

Это было предложение, о котором многие могли лишь мечтать. Но для меня это был «журавль в небе». Я устал от почти шестилетней учёбы, бесправного и нищенского существования в студенческом общежитии. Согласившись на аспирантуру, я обрекал на такое прозябание ещё минимум на 3 года не только себя, но теперь уже и жену, и малолетнего сына. Я выбрал «синицу в руках»: отдельную квартиру, безбедную жизнь, интересную работу по специальности. А аспирантура, думал я, куда она от меня денется? Поступлю потом, когда встану на ноги, приобрету опыт и педагогический стаж. Я поблагодарил своих добрых наставников за столь лестное предложение и обещал подумать. Прощаясь, Баранов сказал, что будет рад, если я стану его учеником. Но я не использовал этот шанс, а зря. Почему-то не особенно ценишь то, что само и легко идёт в руки. Поэтому и сложилась жизнь совсем не так гладко, как хотелось, а точнее — бестолково, несуразно.

Часто приходится читать или слышать по радио и телевизору: «Если бы начать жизнь с начала, то прожил бы её точно также». Этим хотят сказать, что прожили её счастливо, что довольны ею? Но в жизни эти люди что-то делали? Неужели при этом они никогда не совершали непростительных досадных ошибок и постыдных глупостей? Ах, какие они талантливые, с детства всегда, всё делали правильно, продуманно и не приходилось потом ни о чём жалеть? Неужели это они хотят сказать? Неужели им так сказочно повезло, что в жизни их никто, никогда подло и нагло не предавал, не насиловал, не «кидал», не обманывал, не изменял? Позавидуешь таким: это — блаженные люди. Правда, по Ожегову слово «блаженный означает не только «в высшей степени счастливый», но и «глуповатый (первоначально-юродивый)». В каком значении эти «счастливчики» блаженны — не знаю. По-моему же, утверждать, что всё в жизни сложилось так счастливо, что если бы жизнь дали вновь, прожил так же — глупо и лукаво. Лично я прожил бы другую жизнь совсем по-другому, старался бы не совершать многочисленных ошибок не только в более поздние годы, но и в детстве.

«Эссвизма». Мои знакомый как-то рассказал, что его жена очень любит ходить в театр. А пристрастилась «к искусству» будучи студенткой, еще до замужества Не имея возможности купить билет, она вставала недалеко от входа в театр и поджидала, когда какой-нибудь мужчине с лишним билетом пригласит ее с собой на спектакль. Конечно, на такие культмероприятия» она ходила одна, без подруг. Мой вопрос: «А как она за это расплачивалась?», — озадачил его. Оказывается, он никогда над этим не задумывался. А жена почему-то ему этот секрет не раскрыла.

Перед отъездом из Москвы я навестил декана К.М. Болдырева. Он жил на Садово-Кудринской в просторной квартире, выдававшей его хозяина — моряка. В стеклянных шкафах были выставлены прекрасные макеты шлюпок, парусных и паровых судов, а также штурвалы, компасы, корабельные колокола разных размеров, боцманские свистки, а на стенах висели морские карты в дорогих рамах и много ещё чего интересного. У нашего декана был рак желудка, он исхудал, как-то пожелтел, уже не выходил из дому. Никогда не забуду, как приветливо он меня встретил, как по- доброму беседовал, давал советы. Прощаясь, он растроганно перекрестил меня, грустно сказав, что больше не увидимся. Месяца через три в Тобольск мне пришла телеграмма с сообщением о кончине дорогого Константина Матвеевича. Царство ему Небесное!

Так случилось, что в день получения мною диплома сестра Люся, командированная в Москву, была приглашена в гости к её хорошим знакомым — чете Карахановых. В Москве — это известная фамилия. В своё время один из них был участником покушения на царскую фамилию, другой • один из организаторов октябрьского переворота — стал крупным советским государственным и партийным деятелем, но был расстрелян в 1937 году. Сергей же Караханов работал директором большого продовольственного магазин на углу Неглинки и Кузнецкого моста. Вот к нему в дом сестра Люся «прихватила» меня и «Люсю Маленькую» (так в отличие от сестры — «Люси Большой» — звали мою жену. Напротив гостиницы «Урал», по Столешникову переулку, где обычно сестра останавливалась, стоит старинный двух- (а, возможно, и трёх-?) этажный дом с очень большими окнами. Вошли в квартиру на 2-м этаже и онемели от изумления. Огромный зал площадью не меньше 60 квадратных метров, а высотой 5-6 метров. С трёх сторон зала вверху просторные антресоли. А там — шкафы с книгами и посудой, кресла, диваны, столики, торшеры. В середине зала на резных ножках громоздится дубовый обеденный стол. За таким столом уместилось бы не меньше 40 человек! А сели всего пятеро: хозяин с хозяйкой и нас трое. На столе богатые закуски, а на горячее… картошка в мундире (!), чистить которую должен был каждый себе. У меня что-то не получилось с «размундириванием» картошки, помогла жена. Хозяева заметили это и, похвалив Люсю за усердие, назвали её «настоящей кавказской женой». Вот так «обмыли» мой диплом. Я немало видел шикарных квартир, немало «ёдывал» всяких яств. Но никогда больше не пришлось сидеть за таким огромным столом в таком огромном зале и есть такую необыкновенно вкусную картошку в мундире, которую бы чистила «настоящая кавказская жена».

А через несколько дней после этого у меня неожиданно случился сильный приступ аппендицита. Коломенские врачи, продержав в больнице несколько дней, отказались делать операцию, и я поехал в Ташкент. Там срочно удалили аппендикс, и спустя неделю, простившись с родными, прижимая ладонью еще не заживший рубец, я выехал в Коломну. Здесь меня ждала телеграмма директора техникума, требовавшего немедленно выехать в Тобольск, так как «срывается учебный процесс».