Ната История Ташкентцы

Даната Давронова

Памяти моей бабушки Надежды Георгиевны Сидоровой

(В дополнение ко вчерашней публикации. ЕС)

Ночью легко думать о вечности и о суетности человеческой жизни. Лезут в голову образы минувшего, всплывают в памяти давно ушедшие события. Вечность рисует свои картины, а память пишет свои мемуары. Душа кочует где-то в космосе, на грани сна и реальности, а возвращаясь назад, не разрешает уснуть.

Маняша проснулась под утро. Снилась ей беззаботная юность. Звенящее сверчками лето. За столом в старом доме сидят бабушка, мама и она. Все едят. Маняша рассказывает только что прочитанную смешную историю из жизни каких-то стариков. Но маме и бабушке некогда, они заняты своей беседой: слушают в пол уха, жуют и разговаривают. И наконец, вовсе прерывают Маняшу, чего в реальной жизни быть никак не могло. От того, что не успела до конца рассказать историю, Маняша просыпается с извиняющейся улыбкой на лице и с легким чувством досады. Старшим надо уступать и не лезть с глупыми разговорами. Так иногда ощущения сна переходят в реальность, и долго не можешь избавиться от досады или обиды, полученной во сне. Но на бабушку грех было обижаться…

Бабушка у Маняши была героическая. Но не только потому, что строила Комсомольск-на-Амуре и не потому что в войну работала в тылу, как настоящий герой. Она вырастила троих детей совершенно одна, в тяжелейшее время, не переставая трудиться на благо родины. С дедом у них не заладилось с самого начала. Но любовь-то была…

И вот Маняша представляет в ночи, как бабушка, девчонка 17 лет Ната (полное имя — Надежда), работает счетоводом на стройке века. Бабушка всегда рассказывала с гордостью о своей работе, при этом тихо приговаривая: «Не было там никаких комсомольцев, кроме меня и еще нескольких ребят. Комсомольск строили зэки. Только ты молчи об этом!». «А кто такие зэки?», — спрашивала Маняша каждый раз, как слышала этот рассказ в детстве. «Ну, политзаключенные, кто же еще! Уголовники тоже, но в них мало толку было. В основном порядочные люди строили, интеллигенция», — отвечала бабушка. Как ее угораздило попасть из родного Красноярска на эту стройку, Маняша спросить не догадалась, а потом уж и спрашивать было не у кого. Вероятно, послал всесильный Комсомол.

Так вот, в ночи как-то уж очень живо представилась Маняше её молодая бабушка, еще наивная, жизнью особо не трёпанная, несмотря на тяжелое детство, смешливая, симпатичная, с фирменной улыбкой, как у киношной звезды, и в серой беретке с фотографии тех лет. А может, она и не серой была, фотографии все черно-белые, а какой-нибудь кремовой или даже голубой? Кто его знает? Маняша перебирает в памяти рассказ бабули о ее невинных встречах с каким-то ссыльным – юная девушка многим нравилась, ей дарили полевые цветы, ухаживали, говорили красивые слова и читали незнакомые стихи. В неволе, в грязи и холоде людям хотелось красоты и счастья особенно остро. И прекрасным для них были вот такие юные девушки, присланные с большой земли на работу.

Нате приглянулся молодой врач, не ссыльный, не заключенный, а также приехавший, с большой земли. Вообще-то Еня (Евгений) учился в Астрахани на ветеринара, но родина позвала лечить «тюремщиков», как тогда говорили, для родины животные и заключенные были, по-видимому, одним и тем же. Там и переквалифицировался. Не сразу, конечно. Сначала путался маленько, но потом все пошло как по маслу. Если надо – и роды принимал. Не все были столь невинны, как Ната.

Ната строила Комсомольск года полтора, а затем каким-то очередным приказом была перекинута в сибирский поселок Эльдуга, тоже к политзаключенным, это уже в году 39-м, если правильно посчитать. Маняша точно не знает, то ли Еня поехал вслед за бабулей, то ли она его вызвала, то ли их обоих командировали в Эльдугу (в детстве Маняше нравилось это слово, потому она его и запомнила), но факт остается фактом, Еня и Ната вновь встретились и расписались.

Уже, будучи достаточно взрослой, Маняша спросила у бабушки: «Ба, расскажи, а как вы с дедом свадьбу сыграли?». «А не было никакой свадьбы, – махнула та рукой. — Он пришел за мной на работу, уже под вечер. Сказал, мол, давай распишемся. Я согласилась. Мне уже двадцатый год шел. Куда тянуть? Пришли. Нас расписали, и мы пошли к нему. Там все и случилось…». «Бабушка, а он тебе хотя бы нравился?», — Маняша жаждала романтических подробностей. Семидесятилетняя женщина смутилась, легкая улыбка коснулась ее всегда серьезного лица: «Нравился». Маняша тогда впервые почувствовала, что не все так плохо было у них с дедом, хотя бабушка говорила о нем мало хорошего…

Еня парнем был коммуникабельным, как сейчас бы сказали. Цыганочку хорошо танцевал, залихватски. Любил веселую кампанию, в медицине своей пристрастился к спиртому, но не это так огорчало Нату. Енечка страстно любил женский пол. Никого не пропускал. А вот в жены выбрал чистую, работящую девушку, тем самым разбив сердца сразу нескольких женщин. Нате все это претило. Не ее круг. Но сердцу не прикажешь. Нашел подход Дон Жуан. Она не сразу забеременела. В январе 1941 года родила сына. Про роды эти, жуткие, двухсуточные, она часто рассказывала со слезами:

— Вот где он был, скажите на милость, когда я рожала Эдичку? Тяжело, мороз трещит. И главное, не кричала я, а как-то ревела, как медведь. Так врач, что роды принимал, и сказал: «Такая хрупкая, худющая, а рычит, как медведь!» Две ночи заключенным в бараках покоя не давала. Переживали за меня. Некоторые выстроились посмотреть, когда меня из одного дома в другой на носилках несли. И помню их глаза жалостливые и слова: «Ой, да девчонка совсем!» Я-то всегда младше своих лет выглядела… А через месяц сына мой заболел, занедужил. Понос не могли остановить. Забрали его в больницу. А это одно название только, что больница. Огромный амбар, койки-не койки, кроватки деревянные рядами стоят, на них младенцы. Ор дикий. Холодища. Эпидемия. Никого из взрослых нет. Санитарка одна на сорок коек. Ходит по рядам и проверяет: помер кто или еще живой. Я уперлась: не выйду отсюда! Санитарка плюнула – оставайся, мол, на свою голову. Я села возле Эдички и давай причитать вместе со всеми детьми, а он и не плачет даже. На колени встала. А пол ледянющий! Я тогда холод даже не чувствовала. Все плакала и молила о его здоровье. Так рыдала. Господи, прости меня, грешную! А рядом дети мрут, птички сердешные. Вроде вот только плакал младенчик, а уже затих. Подойду, гляну – все! Так страшно было. И кормить не разрешали их, только поить. Я своему нет-нет титьку приткну – затихает. А сама-то не емши, не спамши, какое уж там молоко. Да он и сосал еле-еле, как неживой вроде. И так четверо суток. Очнулась однажды на полу. Так молилась на коленях, что заснула во всем этом ужасе и криках. Просыпаюсь в испуге. Сразу к Эдику. А он улыбается мне. Схватила его, целую! И в тот же день мы ушли оттуда. Выпустили нас, стало быть. Вот так мне сына мой дался. Вымолила я его. А этот… я ушла от него тогда. Как помощь нужна была, так его никогда не было!

По прошествии многих лет Маняша поняла, что бабушка все-таки любила своего Еню, прощала ему все его любовные походы и приключения. А иначе не объяснить появление еще двух дочерей.

Ната очень быстро вступила в партию. Еще бы! Такие стройки пройти. Как-то бабушка с красными от чувств глазами протянула Маняше огромную толстенную книгу Василия Ажаева «Далеко от Москвы»: «Вот, почитай! Это про мою молодость написано, про наше строительство Комсомольска-на-Амуре. Все так правдиво: и природа, и люди. Не люди – герои! Только вот про зэков не написано…». Маняша в то время училась в университете на филологическом. Книгу, ясное дело, взяла, но читать так и не стала — и так по каждому предмету за семестр по тридцать-сорок книг проглотить надо было, а тут еще бабуля со своим фолиантом. Только где вот теперь эта книга? Надо бы поискать в старом доме, в шкафу, если мама не выбросила.

Началась война. Великая Отечественная. Тогда, правда, ее называли «священная война», как в одноименной песне, но это с трибун и на партсобраниях, а между собой просто «война». И слово это, казалось, вбирает в себя весь ужас происходящего, всю нереальность реально совершаемых убийств. Всего два слога, осмысленное фонетическое скопление. Для русского человека еще несколько поколений подряд это слово будет олицетворять ненависть к фашизму, поднимать из глубины души неизбывную скорбь и невероятный протест, заложенный генетически. Образ этого слова напоминает картину Мунка «Крик». Война – это возведенное в культ сумасшествие одного человека, заразившего целую нацию. Война – это непоправимое, гнетущее нечто, обрушившееся внезапно и сокрушившее жизни миллионов людей. Интересно, что гораздо позже, через поколение, дети во всех советских дворах будут играть в войнушку, и слово это, положительно окрашенное в детском фольклоре, совсем перестанет быть страшным, потеряет свой жуткий смыл. Ах, если бы навсегда…

Ната воевать не ходила. Дитё было грудным. А вот работала она много и тяжело. У нее был прекрасный, как тогда говорили, каллиграфический подчерк. Ната занималась бухгалтерией и всей бумажной работой, какая была тогда. И так как работать приходилось в холоде и голоде сутками, то от бесконечного выписывания красивых букв, правая рука Наты, скользящая по ледяному стеклу стола, постепенно перестала двигаться, от переохлаждения атрофировалась, как она потом говорила. Оказывается, и такое было тоже! Руку долго лечили, и в итоге Нате пришлось заново учиться писать. Интересно, что подчерк сильно изменился, но тоже был красивым, а значит, через некоторое время Ната вновь заступила к своей «писанине». Маняше казалось, что если бы бабушку тогда отправили на какую-то другую работу, к станкам или пахать землю, она бы не выжила. Слишком уж она была тонкой, неземной, воздушной. Хоть Ната и родилась в Сибири, в селе Ладейки Красноярского края, но предками ее были польские дворяне, сосланные за революционную деятельность. Так что Ната по сути была потомком таких же политических ссыльных, с которыми ей пришлось работать позже, в юности. Но об этом в семье не говорили. Это ведь было давно, в XIX веке, да и все родственники в революцию эмигрировали в Варшаву. Наты тогда еще и в помине не было. А советская власть таких историй не любила. Ната видела, как часто пропадают люди, соседи, коллеги, ее непосредственные начальники. И поводы для исчезновений были самые разные и часто — социальное происхождение. Шерстили всех подряд. Маняша никогда не спрашивала, как удалось выжить в этой мясорубке ее бабушке. Но вот как-то ее это миновало. Совсем молоденькая была. Бог спас. В бабушкиной автобиографии, которую нашла в старых бумагах Маняша, было написано: «из крестьян». Но разве в 30-е годы крестьянки были такими интеллигентными и образованными? Причем интеллигентность транслировалась не речью, которая как раз больше изобиловала народными сибирскими словечками, а особым тактом, прирожденным вкусом, стремлением к красоте. И внешняя утонченность, умение в простой одежде выглядеть, как леди, конечно, никак не вязались с формальным пропуском «из крестьян». Как бы ни скрывалось происхождение в сталинские годы, люди, понимающие и сведущие, ясно видели, кто перед ними. Вероятно, поэтому Ната так нравилась «интеллигентным и порядочным политзаключенным».

Маняша часто вспоминала руки своей бабушки: красивые, длинные пальцы с идеальной формой ногтей, но натруженные от работы. Бабушка сама руководила постройкой дома, стелила крышу (на мужа надежды не было), любила возиться в огороде, сажать цветы. Весь ее день был заполнен работой. Она много готовила, пекла, хоть и не любила кухарить. Но по ее понятиям завтрак, обед и ужин должны были быть свежими и не повторяться. Так она приучила всех в семье, а потому постоянно что-то готовила. Даже когда работала, ее дети были всегда накормлены.

— Маняша, ты не хочешь блинцов? А? Или пирожки постряпать? – то и дело доносилось из кухни. Обленившиеся внуки прозябали на каникулах у бабушки. Можно было весь день проваляться в постели с книгой в руках, иногда вставая для поглощения очередного кулинарного шедевра. По понятиям бабушки это был настоящий отдых для замученных школой детей. Но вот во время учебы не было более строгого контролера, чем бабушка. И именно она прививала своим детям и внукам любовь к искусству и музыке, к хорошему кино и литературе, к общению с интересными людьми и путешествиям.

Как много вкладывают в своих детей люди, которые сами что-то упустили в жизни в силу независящих от них обстоятельств, и как они хотят возместить эту нехватку прекрасного уже в пожилом возрасте, развивая своих внуков и развиваясь вместе с ними.

А детство у Наты было тяжелым. Она всегда вспоминала, как шла в школу из села в город:

— Зима лютая в Сибири. Утром чуть свет я уже на пути в школу. Иду, ветер в лицо. Голодная. С собой мать дала кусок черного хлеба. Я его в портфель подальше спрячу – это мой и завтрак, и обед. Идти долго, тяжело. Плачу. Прихожу в школу самая первая. Сторожиха всегда меня пускала. Жалела. Сяду за парту. Тогда парты были одно название – кривые столы из грубых досок. Так вот сяду тихонько и жду учительницу. Возьму из своего рваненького портфелишки кусочек хлебца, разделю на две части, одну в тряпицу заверну и спрячу, вторую съем. Потом ребята набегут. Судьбы у них разные были, у моих однокашников. Многие в войну погибли, а некоторые еще в детстве. Один мальчишка на спор чернил напился. И все – не спасли. Другой от болезни непонятной умер. Тогда ведь холод и голод делали свое дело. Выживали сильнейшие. У нас ведь в семье тринадцать детей было! А осталось двое: я и сестренка. Остальные долго не жили. У меня братец был Николенька, старший. Такой умный мальчик! Вундеркинд, как сейчас говорят. Так он когда умер от пневмонии, мать дня два криком кричала, ни по кому так не страдала, как по нему, и как-то в сердцах сказала: «Господи, лучше бы ты ее взял!». И на меня показала. Я за отца спряталась тогда. Как такое забыть?!

Маняша знала, что бабушка сильно была обижена на свою мать, но по иронии судьбы или по какому-то не писаному закону свыше, прабабушка всю свою зрелость и старость прожила с дочкой Натой, помогала ей воспитывать детей и даже внуков, отдала, таким образом, то, что не могла в свое время дать дочери. И Маняша помнила, как старенькая бабуля умела ладить с дочкой, как она прощала ей нервные срывы, подносила валерьянку, подавала еду… Но детские обиды особенные. Заронятся в сердце, затаятся, не избавишься. Вот так одно слово, сказанное в беспамятстве, может запасть в душу на долгие годы.

Нату много и часто обижали в детстве и в юности. Пока душа не окрепла, пока не появилась уверенность в себе, пока карьера не пошла в рост. Характер у Наты сформировался, прямо скажем, коммунистический: работаем по плану, ответственно, идем вперед, через тернии к звездам. После войны она очень быстро стала начальником. Умело и очень интеллигентно раздавала команды. Людей не обижала. Ее любили. И жалели…

Она считала своей большой ошибкой, что сразу после войны простила Енечку и вызвала его с Дальнего Востока в Среднюю Азию, в Узбекистан. А попала Ната в Ташкент из-за сына. Мальчик заболел цингой, и врачи посоветовали срочно сменить место жительства, чтобы не потерять малыша. Ната попросилась в Ташкент. Ее отправили сначала в Ангрен. Еня приехал, и постепенно собралась вся его большая семья: мать, отец, сестры и братья. Родились еще две дочки. Еня стал большим человеком – замглавврача Ташкентского Медицинского Института. Но он никогда не переставал быть дамским угодником, и о его похождениях знал весь город. Поэтому Нату жалели…

— Пригласили меня как-то с мужем в гости в какой-то колхоз-ударник под Ташкентом. Сам председатель колхоза позвал – улыбчивый такой узбек, в тюбетейке и рубашке-вышиванке украинской. Ехали в нескольких машинах. В одной я с коллегами, а в другой муж мой с любовницей. Я только догадывалась, а уж как приехали, поняла. Увидела их. И люди все это видели. Председатель колхоза тогда аж испереживался весь, все не знал, как мне угодить, как успокоить. Я скандал не подняла, конечно, я член партии, ответственный работник. Я должна быть выше этого. Спокойно попросила машину и уехала. Можно было пожаловаться в партком. Но я не хотела портить ему репутацию, хотя уж и так все всё знали. А потом у него появилась Шурочка-парикмахер. И так она его закрутила, что он окончательно ушел из семьи. Женился на ней, бессовестной. Но судьба у нее нехорошая. Дочь у нее влюбилась в женатого и кислотой облила жену этого человека из-за ревности. И ее посадили за это преступление. Вот так.

Маняша знала от близких людей, что бабушка очень переживала этот разрыв с мужем. Сама ходила в парикмахерскую говорить с Шурочкой, объясняла, что дети у них, что нельзя так. А та вроде как ответила, что она не виновата, что сам он к ней прибился, и даже посмеялась над Натой: мол, надо мужей своих крепче к подолу привязывать. Шурочка деда привязала надолго. До самой смерти он жил с ней в Ангрене. И то хорошо, хоть не в одном городе с бывшей женой.

Ната замуж во второй раз так и не вышла. И всю жизнь терпеть не могла парикмахерские. Вся ушла в работу и в воспитание детей, а затем и внуков. На пенсию уходила сложно. Все никак не могла поверить, что она уже не нужна. И когда ее звали на работу помочь перед закрытием года, с охотой соглашалась. Она умела работать так, как никто другой…

Распад Союза подействовал на бабушку сначала угнетающе. Сложно было уместить в голове, что страны, которой ты отдала всю жизнь, больше нет. А потом она и к этим изменениям притерпелась (чего только не вынесла ее душа!) и даже шутила: «СНГ назвали в честь меня! Смотри: Соловьева Надежда Григорьевна».

В 90-е всем пришлось туго. И бабушка, уже тяжело больная, но не подозревавшая об этом (ведь рак проявляется не сразу), ходила с подругой на базар продавать гвозди и какие-то другие строительные инструменты, оставшиеся в старой кладовке. Ходила тайком, никому из детей не рассказывая, «чтобы не быть в тягость, чтобы не знали об этом позорище». Кстати, так ни одного гвоздя и не продала. Маняша тогда вышла замуж и уехала с мужем в российскую глубинку. И это стало последней каплей для бабушки…

Лето 1995 года выдалось в Ташкенте жарким, таким жарким, что продыху не было. В конце июля внезапно пошел дождь. Но он опоздал. Бабушку похоронили раньше, и она так и не дождалась этого благословенного дождя.

— И зачем я, сибирячка, должна жить в этой жарище, скажите на милость?!

В маленьком палисаднике у старого дома цвели ирисы и королевские лилии, пчёлы жужжали наперебой со шмелями, смородина и крыжовник свисали круглыми шариками с кустов, чуть окропленные дождем. Таким дом и запомнился Маняше в то последнее бабушкино лето, таким встаёт перед ней в тревожных снах, как спасительная гавань, до которой только и всего — рукой подать.

24 августа 2013 – 5 сентября 2014