Бейли в Троицком История Ташкентцы

Пишет Владимир Карышев.
Недавно, просматривая в интернете публикации и обсуждения, посвященные событиям января 1919 года в Ташкенте, известным как Осиповский мятеж, я прочитал мнение одного из участников обсуждения, что к организации мятежа приложил нечистую руку британский офицер Фредерик Маршман Бейли, находившийся тогда в Туркестане. Другой участник дискуссии отнесся к этой версии скептически, утверждая со ссылкой на мемуары Бейли, что во время тех событий англичанин скрывался в селе Троицком. К общему мнению они, как водится, не пришли, но меня, как уроженца Чирчика, упоминание о Троицком заинтересовало. После недолгих поисков нашелся и текст книги Бейли «Миссия в Ташкент». Некоторые факты и наблюдения за жизнью русского села под Ташкентом в лихую годину гражданской войны, мне кажется, довольно интересны. Посылаю Вам отрывки из книги и туркестанское фото Ф.М. Бейли.

В горы

…
У меня был такой план: я предполагал покинуть Ташкент, когда пик в поисках меня спадет, и направить свой путь к силам, контролируемым Иргашем, чтобы посмотреть, что он делает, и каковы его намерения и цели, и затем либо остаться в Туркестане до прихода британских сил из Транскаспия, либо пробраться на соединение с ними.

У моего молодого друга, которого мы будем называть Марков, была пасека в горах, в которых были тропы, ведущие в Фергану. Я намеревался поселиться у него на пасеке в хижине, а затем как можно скорее направиться к Иргашу.

5-го ноября я покинул город, направляясь по дороге на северо-восток. Я управлял повозкой с сеном, на которой ехал Марков. Я второй раз надел на людях свою австрийскую форму, в первый раз это было в день моего исчезновения. Я по-прежнему чувствовал себя в ней немного неудобно и необычно. Один австриец подошел ко мне и попросил подвезти его до села Никольского, в четырех верстах от Ташкента. Я отказал в этом ему довольно резко. Мы прибыли в Никольское в сумерках и остановились на несколько минут в доме родственников Маркова, где жила его жена. Она дала нам горячие пирожки с яблоками — что-то вроде тарталеток. Это было очень кстати, так как вечер был очень холодным. Никольское было селом, в котором большевистский военный пост проверял всех путешествующих, особенно ночью. Наши друзья показали нам огонь, горящий на веранде дома, где находился этот пост, и провели нас в обход по тропинке мимо него. С их помощью это сделать было нетрудно, но, думаю, если бы я остался верен своему первоначальному плану побега из Ташкента, то сразу же в ночь своего исчезновения, я совершил бы ошибку, не учтя наличие этого поста. Я рисковал подвергнуться трудному и, возможно, фатальному для меня допросу.

Мы пропутешествовали на своей повозке приблизительно до десяти часов вечера, проехав двадцать четыре версты от Ташкента, и добрались до села Троицкого. Здесь мы разместились у крестьянина, которого мы называли Иваном. Он был другом Маркова. Мы с Марковым спали вдвоем в совмещенной кухне-гостиной, которую позже я так хорошо узнал. Нашей кроватью служила охапка сена, взятая с воза. Мы собирались выступить с рассветом, чтобы как можно быстрее добраться до места и тем самым избежать всякого рода опасностей, подстерегающих нас по дороге.

В Троицком был один из самых больших лагерей для военнопленных и один из самых плохих. Капитан Брюн в своей книге утверждает, что там было восемь тысяч могил австровенгерских военнопленных.

В селе было полно австрийцев. Я не хотел задерживаться здесь, так как была опасность, что кто-нибудь из них встретит меня и спросит в случайной беседе о том, куда я направляюсь. Тут-то я и познакомился с одной чрезвычайно отрицательной и раздражающей меня чертой характера, присущей русским, принадлежащим к определенному классу общества. Я встал рано и был готов двигаться дальше, но вместо того, чтобы отправляться, они разожгли самовар и стали пить чай. Это продолжалось часов до девяти утра. Затем они сказали, что ехать уже слишком поздно, и мы не успеем за день достигнуть конечной намеченной цели нашего путешествия, поэтому мы двинемся в путь в полночь и проедем немного до села Искандер и проведем ночь там. Это, конечно, означало остановку еще в другом доме, что давало лишнюю возможность и другим людям поговорить со мной и запомнить меня. Я так поступить не мог. Марков был единственным человеком, который знал, кто я на самом деле, и при чрезвычайной неосмотрительности или под нажимом он мог совершить какой-то поступок, вызывающий подозрения. В полночь кто-то поставил опять самовар, и мое раздражение стало невыносимым. Затем Марков сказал, что на дороге находятся посты, и мы не сможем проехать их вплоть до окончания темноты, поэтому небезопасно выезжать до четырех. В четыре кто-то поставил опять самовар, а потом было решено, что вообще выезжать слишком поздно, и что нам лучше ехать уже на следующий день! Позже я как-то привык к такому порядку вещей, но вначале, да еще при особых обстоятельствах моего положения, это было совершенно невыносимым.

Следующий день был 7 ноября, первая годовщина большевистской революции. После более многочисленных самоварных дел мы выехали в девять и проехали девятнадцать верст до села Искандер, не встретив опасных патрулей по дороге. Здесь мы остановились на пару часов и пообедали с местным комиссаром. Он был родственником Ивана. Жители села, числом около пятидесяти, главным образом дети, маршировали взад и вперед по улицам села, распевая «Рабочую марсельезу», «Интернационал» и другие революционные песни. Большевики придавали большое значение музыкальной пропаганде. Для организации этого из Ташкента был прислан специальный человек. Сартское население учило мелодию со словами на тюркском языке.

Пообедав, мы продолжили свое путешествие. На расстоянии нескольких миль от Искандера мы переправились через реку Чирчик и поехали по левому берегу реки. Здесь я увидел стаю больших дроф, а также множество рябок. В сумерках мы проехали большое селение Ходжикент, находящееся в двадцати двух верстах от Искандера. Проехав еще какое-то расстояние, когда стало уже совсем темно, если не считать света неполной Луны, мы достигли небольшого селения Юсупхана.

Я добился от Маркова и Ивана обещания, что мы доберемся до пасеки этой ночью, не подвергаясь больше риску в селениях. Мы не могли дальше двигаться на повозке в темноте, но чтобы сдержать свое обещание, мои друзья предложили идти со мной пешком на пасеку этой ночью. Однако мы решили провести ночь там, где мы оказались. Меня разместили в доме, где я встретил одного татарина, полковника Юсупова, и польско-русского капитана кавалерии по фамилии Липский. Они оба, как и я, были «в розыске». Я был вынужден объявить им, кто я. Следующим утром Марков, Иван, Липский и я вышли вместе, направившись в селение Бричмуллу, расположенное в долине в устье реки Коксу. Почти все реки в Туркестане называются — Коксу, то есть «голубая вода». Правда, вам может встретиться Ак су — белая вода; Кара су — черная вода; Кызыл су — красная вода, но голубая — любимая. Мы наконец достигли конца пути, и, можно сказать, и конца цивилизации. Это значило, что каждый привлекал к себе персональное внимание в местном масштабе, и мне не надо было больше вливаться в общую массу австрийских военнопленных.

В Бричмулле был один польский офицер, военнопленный, который был известен своим гостеприимством и любознательностью. Мне сказали, что он обязательно пригласит меня, если увидит, поэтому полковник Юсупов зашел к нему повидаться с ним и устроить так, чтобы он не находился в комнате, выходящей на дорогу, и, таким образом, не мог бы увидеть нас, когда мы будем проезжать мимо. Мы оставили повозку в Бричмулле и взбирались вверх в горы пешком около двух часов, пока не достигли пасеки. Она представляла собой пару домиков, расположенных в маленькой долине, окруженной крутыми горами, на которых лежал кое-где снег. По горам были разбросаны небольшие можжевеловые кусты с несколькими большими деревьями. Вверх по дороге мы потревожили множество сильно одомашненных больших куропаток, которых долгое время никто не беспокоил, так как никому в Туркестане не разрешалось иметь оружие.

…

В Троицком

Я оставался несколько дней на метеостанции, пытаясь сделать все, чтобы попасть в Ташкент.

…

Через неделю проживания я выехал в семь часов утра 17-го января при температуре шестнадцать градусов по Фаренгейту (минус 9 градусов по Цельсию) и резком ветре. В Юсупхане я зарегистрировался как сотрудник метеорологической станции и был на дорогу снабжен очень плохим по качеству хлебом, который составлял мой рацион питания в качестве советского работника. Мне повезло, что я не поддался своему первоначальному желанию выкинуть сразу этот ужасный продукт, так как всего несколько недель спустя, когда этот хлеб, не улучшившийся от хранения, был единственным, что у меня оставалось из еды.

Я ожидал, что меня могут обыскать по дороге, поэтому оставил свой дневник и некоторые другие свои бумаги Эдвардсу. Я надеялся при удобном случае получить их позже назад. Однако они все были сожжены, и второй раз я восстанавливал все свои бумаги по памяти, как только я услышал, что они уничтожены. Возможно, я придавал слишком большое значение секретности. Я никогда не позволял себе говорить кому-то, кто я, если это не было абсолютно необходимо. Таким же образом я не лез в дела других людей, не претендовал на близкое знакомство с ними и не обсуждал их дела. Позже я был весьма раздосадован, услышав от своих друзей в Ташкенте, что Эдвардс написал своей жене в письме, что я прибыл в Юсупхану со сломанной ногой. Все в Бричмулле знали, что австриец сломал в горах ногу, и что местный доктор его лечил. Если вдруг обнаружилось бы, что этим «австрийцем» был я, многих людей могли расстрелять. Я никому не говорил, что собираюсь остановиться в Юсупхане, а говорил Ишану, что собираюсь в Ходжикент, так что, если бы даже какие-то факты в дальнейшем и открылись, то люди на метеостанции в Юсупхане остались бы вне подозрения. Окажись сообщение Эдвардса к его жене перехваченным, нас бы всех схватили и конечно расстреляли. Я никогда больше снова не разговаривал с Эдвардсом, хотя однажды проходил мимо него на улице и узнал его, несмотря на его маскировку. Он меня в моей не узнал. Однажды я видел его жену. Позже они оба расстались со своими жизнями, возможно из-за отсутствия такой вот предельной осторожности.

Мы ехали вдоль дороги на Искандер, теперь покрытой глубоким снегом. К счастью, Иван знал, что его родственник — комиссар из Искандера этим утром путешествовал по обычной дороге, идущей вдоль левого берега реки Чирчик. Поэтому мы, чтобы избежать встречи с ним, выбрали другую дорогу, идущую по правому берегу реки, но днем мы пообедали в его доме в Искандере. Там мы взяли бричку Ивана, и в ней поехали в его дом в Троицком. На следующий день 18 января мы собирались ехать в Ташкент.
…

Утром Иван сказал мне, что в Ташкенте возникли сильные разногласия между большевиками и левыми эсерами, или, если называть последних полным и редко используемым именем, Левыми Социалистами-Революционерами. И как оказалось, эти разногласия впоследствии привели к более серьезным событиям.

Эти события отразились и на делах этого небольшого села. Политики в Троицком были забавными, впрочем, склонными к проявлению ожесточения. Крестьян фактически мало интересовала политика. В конечном итоге в России после революции осталось только две легально действующие политические партии, почти неразличимые для простого смертного. Это были большевики и эсеры. Эмиссары каждой из этих партий наезжали в село и агитировали за вступление в свою заслуживающую доверия партию. В результате один конец сильно вытянутого села считал себя принадлежащим к эсерам, а другой конец был за большевиков. Правительство в Ташкенте послало людей разоружить левых эсеров в Троицком. Левые эсеры из Ташкента предупредили своих сторонников в Троицком, чтобы они спрятали свое оружие, так как его собирались у них изъять. Утром прибыло двадцать пять большевистских солдат. У них был список левых эсеров села, про которых было известно, что у них есть оружие. В этот список входила и семья Ивана. Обыскивали все село на предмет поиска оружия, в особенности дома помеченных людей. Мы видели, что они идут по улице, заходя в отдельные дома один за другим. У меня в этот раз с собой почти не было имущества — только небольшая стопка сменных рубашек, зубная щетка, материалы для письма, фотокамера и проч. Я взял эти вещи и спрятал их на крутом берегу реки, которая протекала в паре сотен ярдов позади дома. Я завел лошадь Ивана в воду и стал ее поить. Но на самом деле солдаты искали не лошадей. Иван сказал, что у него нет винтовки, так как он продал её три года назад, и иногда брал взаймы винтовку у киргизов в горах. Они удовлетворительно восприняли эту историю. Я увидел, как они показывают на меня, и Иван рассказал мне, что он объяснил им, что я австриец, который живет у него, смотрит за его лошадьми и делает другую работу. К нашему облегчению солдаты затем отправились в другой дом. Весь день у въезда в село стоял большевистский пост и всех обыскивал. Поэтому мы не могли отправиться в путь, а на следующий день пост был снят, и мы выехали из Троицкого на санях Ивана в два часа дня.

Проехав приблизительно десять верст, мы встретили сани, ехавшие со стороны Ташкента. Возница спросил нас, куда мы направляемся. Мы ответили, что мы собираемся «в город». Он сказал нам, что там идут бои, и что в город въехать невозможно. Иван хотел повернуть назад. Я не хотел и слышать об этом на основании свидетельства только одного человека, который сам не въезжал в город. Поэтому мы отправились дальше, встретив еще одного с той же историей. Вскоре мы услышали раскаты артиллерии, а чуть позже, когда подъехали ближе, и звуки ружейных выстрелов. Затем мы встретили несколько человек, которых действительно завернули назад. Они рассказали нам, что на Саларском мосту стоит пост солдат Красной армии, которые останавливают всех проезжающих. Они либо арестовывают их и держат для дальнейших допросов, либо заворачивают назад. Тут уж мы повернули и поехали назад к дому Ивана в Троицком, встретив по дороге обоз с солдатами, разоружавшими крестьян, который возвращался в Ташкент.

На следующий день, 20-го, мы весь день слышали винтовочные выстрелы, и пошли слухи, что эсеры выигрывают и побеждают большевиков. Эсеры села Троицкого собрались на митинг, на котором было выпито много крепких напитков, а затем также было решено убить всех большевиков, проживавших на другом конце села. Спрятанное оружие достали и стали готовиться к осуществлению задуманного. Большевики услышали об этом и убежали прятаться в киргизское село, расположенное в пяти милях от Троицкого, а к эсерам вскоре вернулась рассудительность. Затем они решили послать человека в Ташкент, чтобы узнать, что происходит там, прежде чем начинать новое наступление на большевиков. На следующий день 21-го вернулся человек с новостью, что больше нет таких людей, как большевики и эсеры, а все объединились в одну коммунистическую партию, которая будет так называться вплоть до уничтожения Белой гвардии, которая пытается вернуть прежний режим. Несостоявшиеся убийцы и их намечаемые жертвы расцеловались и сделались друзьями и образовали отряд для борьбы против контрреволюционеров, которые отступили в горы. Бедные жители Троицкого оставались в сильном недоумении и не знали, чему верить. Я слышал множество споров. Из них выяснилось, что вещь, которая спасет их от нынешней тирании, называлась «Конституционная ассамблея» (Учредительное собрание). Никто не знал, что это за зверь такой, пока какой-то умник не объяснил им, что это просто другое название Старого Режима.

Я был в замешательстве от того, что эти крестьяне действительно были настроены определенно против него. Причины нелюбви крестьян к большевистскому режиму легко объяснялись декларируемой программой и реальными устремлениями. Каждый человек должен был делать свою работу. Некоторые были шахтерами, некоторые железнодорожниками, некоторые фабричными рабочими, выполняющими разную работу. Некоторые служили в разного рода пакгаузах и складах, некоторые были актерами или музыкантами, некоторые были солдатами, а некоторые управляли правительством в его разных ветвях власти, а некоторые были крестьянами. Идеи, которые преподносились крестьянам в Троицком, состояли в том, что все эти люди, выполняющие разные задачи, работают приблизительно от восьми до десяти часов в день. Когда буржуазные паразиты были ликвидированы, было решено, что достаточно будет работать только четыре часа в день, а остаток двадцатичетырехчасовых суток будет оставаться для отдыха, досуга и получения удовольствия. Но к настоящему моменту большая доля времени рабочих использовалась для содержания паразитов, которые сейчас и ликвидируются. Отпадет необходимость в деньгах; продукты разных часов работы будут просто обмениваться. Крестьянин будет выполнять честно дневную работу, а в конце жатвы будет оставлять себе достаточно еды, чтобы содержать себя и свою семью до следующего урожая. Излишки, которые будут у него появляться, если он будет честно выполнять свою дневную работу, у него будут отбираться в пользу других рабочих. В свою очередь продукты их труда будут поставляться крестьянам, например, им будет поставляться уголь, предоставляться проезд по железной дороге, фабричные ткани или другие товары, театральные или кинематографические билеты и так далее. Идеи выглядели привлекательными, и по мере того, как крестьяне ими заинтересовывались, на самом деле пытались внедрять их в практику. Группы большевиков навещали село Троицкое, когда я там был, и увозили муку и другие продукты, сверх необходимых семье, без всякой оплаты. Если бы все крестьяне охотно делали, что от них хотели, схема могла работать, но здесь вмешивалась человеческая природа. Человек видел, что он, работая не покладая рук, в конце концов имел не больше своего соседа, который ленился. Поэтому в 1919 году большинство посевных площадей на самом деле перестали обрабатывать. У самого Ивана было несколько полей, расположенных на некотором расстоянии от его родной деревни в горах, за которыми он ухаживал, в то время как земля около Троицкого была заброшена. Он обычно тайно ночью отправлял муку своим родным, чтобы комиссар Искандера не изъял лишнее. Подобная ситуация возникла в других частях России в 1932 году, когда у крестьян забрали все излишки их урожая, превышающие их собственные потребности.

…

Возвращение в Ташкент

Пока все это происходило, я жил в Троицком у Ивана. Его семья состояла из его жены и маленькой девочки семи или восьми лет. Стояла зима, и маленькая комната была утеплена. Все щели на окнах были заклеены газетами, а дверь была занавешена войлоком. Когда дверь открывалась кем-нибудь, входящим в комнату, кто-нибудь в комнате немедленно кричал «Закрой дверь!». К нам часто наведывались гости; часто приходили соседи посплетничать. Однажды приехал переночевать со своей женой родственник Ивана — комиссар из Искандера.

Он хвастался тем, что он делал с белогвардейцами и как умно он определял их местонахождение, что заставляло меня чувствовать себя неуютно. Он говорил, что он всегда может узнать белогвардейца по белым ладоням на руках. Его жена задирала его руки, показывала их нам и говорила «Тогда ты сам должен быть белогвардеец, так как ты не делаешь никакой работы с начала революции». Он и я вынуждены были делиться едой из общей миски во время ужина и спать на полу под одним и тем же стеганым ватным одеялом. Он спросил у меня номер моего полка и являюсь ли я мадьяром. Я сказал, что я румын и служил в мадьярском полку, в 32-м. Я знал, что многие мадьяры перешли на сторону большевиков, и, так как у меня был паспорт венгерского военнопленного, я боялся, что мне начнут задавать вопросы. Я слышал от Мерца в Юсупхане, что 32-й полк был венгерский полк, в котором служило некоторое количество румын. Комиссар не задавал мне больше вопросов. Я надеялся, что Иван с помощью своих связей с комиссаром сможет получить для меня мандат на квартиру в Троицком; это было бы своего рода удостоверением моей личности на будущее, которое позволяло бы мне получить другой мандат в Ташкенте. Но комиссар был слишком осторожный и сказал его жене: «Скажи своему родственнику, Ивану, что его другу лучше всего обратиться в бюро для военнопленных. Из того, что я знаю, он может быть белогвардейцем».

Во время моего путешествия из Ташкента я измерил шагами комнату и записал результаты: десять на одиннадцать футов и восемь футов высотой. Из-за того, что в ней вынуждены были ютится ночью шесть человек, и атмосфера и сама мысль ужасали меня. Однажды вечером приехала большая группа друзей Ивана, и в комнате ночевало уже четырнадцать человек. В комнате не оставалось места, и ребенку пришлось ночевать в корзине, подвешенной к потолку. Было так душно в комнате, что я не мог оставаться в комнате и провел ночь снаружи на холоде.

После своего поражения Осипов ушел из Ташкента и, пройдя не очень далеко от Троицкого, в конце концов, попытался попасть в Бричмуллу. Прямая дорога из Ташкента в Бричмуллу проходила через село Троицкое прямо под окнами нашего дома. И весь день напролет мы видели грузовики, груженые солдатами с винтовками и пулеметами, направлявшимися туда, и несколько раз видели грузовики с ранеными, направлявшимися назад в Ташкент.

После того, как вооруженная борьба в Ташкенте закончилась, я решил, что я могу попытаться опять попасть туда. Я послал Ивана сделать необходимые приготовления. Его остановили по дороге красногвардейцы и собирались арестовать, но один из солдат узнал его как «мужика из Троицкого» и разрешил ему уйти, сказав, чтобы он возвращался в Троицкое. Так как он добрался до села уже в темноте, его попытался арестовать другой патруль. Однако ему удалось ускользнуть, потеряв лошадь, которая вернулась домой на следующий день.

После того как крестьяне в Троицком убедились, что Осиповское движение намеревалось вернуть старый строй, большевики решили вернуть им оружие, отобранное у эсеров. К удивлению большевиков, село уже оказалось опять вооруженным до зубов после того, как было вынуто все спрятанное оружие. Во время конфискации оружия большевистские солдаты не нашли и десятой его части.

Ивану было приказано присоединиться к антиосиповским силам, хотя его симпатии были сильно не на стороне большевиков. Это означало в первую очередь, что он должен был оставаться дома до призыва. Ему дали винтовку без прицельной планки, которую он держал дома. Однажды ночью его направили в караул дежурить на улице, чтобы никто посторонний не проходил по дороге ночью. Он рассказал мне, что весь караул просидел у огня в доме одного из караульных, и что ни один человек не следил ночью за дорогой.

Однажды приходил священник, освятил дом и покропил все углы святой водой. Он обходил так всё село дом за домом. У Ивана в доме были картинки религиозного содержания, которые мне сильно напоминали тибетские танка, как по форме, так и по содержанию, изображавшему физические мучения в аду. Большевики были, конечно, атеистами, но религия, без сомнения, не была мертва. Преподавание религии в школе было запрещено, и иконы были удалены из школьных классов. Однако в углу комнаты у Ивана висела икона, и его маленькая девочка крестилась перед ней после каждого ужина к сильной досаде родственника Ивана, комиссара, который рассматривал это как «старомодную чепуху».

Наконец Ивана послали на борьбу с Осиповым с его бесполезной винтовкой и лошадью. Я остался один в доме с женой Ивана и ее дочерью. Это было очень неприятное время. Женщина проводила большую часть времени в обсуждении слухов с соседями, и, я полагаю, обедала там, поэтому я очень мало ел. Наша еда в некоторых случаях была очень бедной; сухой хлеб, сделанный главным образом из кукурузы, и некоторые другие продукты, немного сушеных фруктов, квашеная капуста, которая хранилась в кадке вне дома, капуста была придавлена старым кирпичом. Маленькая девочка иногда допекала меня, воруя мою долю сухофруктов и пряча ее. Это показывало нелепость ситуации, в которую я позволил себе попасть! У нас иногда был рис вместо хлеба. Однажды я остался совсем один на два дня, женщина с ребенком отправилась к соседям. Мне нечего было есть, и я вынужден был достать половину буханки хлеба, которую держал на случай крайней необходимости с тех дней, когда я был в Юсупхане три недели тому назад, и ел его. Он был сильно заплесневевший!

Ряд сельских женщин приходили к нашему дому и приводили себя в состояние истерии по поводу судьбы их мужей, посланных на борьбу с остатками осиповских сил. Они все рыдали. Одна женщина сделалась почти безумной от вида усиленного грузовика, проходящего под нашим окном. Затем однажды пришли известия, что некоторые мужчины из Троицкого были убиты во время боевых действий. Жена Ивана вышла в ужасе посмотреть списки. Она не умела читать, но ей зачитали список. Она вернулась с удивившим меня известием, что она не знает фамилии Ивана (и ее собственной!)! Она жила с ним всего несколько месяцев! Маленькая девочка, ее дочь от бывшего мужа, однако смогла ей сказать ее фамилию, и все оказалось нормальным. Что особенно поразило меня, так это то, что не только жена Ивана, но и ее подруги и соседки, казалось, больше были обеспокоены тем, что его смерть лишит ее источника еды, чем потеря ею дорогого мужа и супруга. Грустно осознавать, что условия жизни могут сделать человека столь меркантильным.

Я слышал потом, что Иван попал в трудное положение в отношениях с солдатами из-за того, что он стрелял в воздух из своей винтовки вместо того, чтобы стрелять в людей Осипова. Он показал, что на ней нет прицела, и сказал, что, даже если бы он и был, то он все равно не знает, как ею пользоваться, так как никогда в своей жизни не стрелял из винтовки. Однако какой-то другой крестьянин из Троицкого сказал солдатам, что это неправда, так как Иван слывет одним из лучших охотников на диких кабанов в селе!

…

Я решил теперь снова попытаться вернуться в Ташкент. Я так долго пробыл в Троицком и примелькался столь многим людям, что здесь я общепризнанно считался австро-венгерским военнопленным, так что многие люди могли поручиться за меня в таковом моем качестве в случае какого-то небольшого расследования.

Но были и некоторые трудности. Я продолжал носить венгерскую фамилию Кекеши. Многие венгры пошли на службу к большевикам в армию, полицию и т. д., а я не знал ни слова по-венгерски. Я мог сказать невежественному комиссару из Искандера, что я румын из венгерского полка, но Кекеши не румынская фамилия, и одно это могло вызвать подозрения, и я предполагал, что как только возникнут подозрения, мой обман будет раскрыт. Мои попытки получить мандат на право проживания в Троицком закончились неудачей. Я должен был теперь полностью принять роль Кекеши, и поэтому решил отправиться в путь с несколькими крестьянами, которые знали меня в течение некоторого времени и которые могли бы вполне искренне подтвердить, что я действительно Кекеши, венгерский военнопленный, и я надеялся, что они смогут ответить на вопросы и особенно смогут дать свидетельские показания, что я провел все время в Троицком во время «январских событий».

14 февраля я пешком вышел из Троицкого, неся с собой в узелке кое-какие вещи. Я ожидал, что меня могут обыскивать или допрашивать, поэтому я оставил все мои бумаги и все, что могло вызвать дополнительные подозрения. Пройдя совсем немного, я подсел в повозку к мужчине и двум женщинам, крестьянам, с которыми и продолжил дальнейший путь. Я сказал им, что хотел попасть в город, но мне не дали разрешения, так как поссорился с человеком, который их давал. Мы доехали до Никольского, где встретили похоронную процессию — хоронили трех человек, убитых в боях с Осиповым. Здесь мы пообедали с крестьянами, а затем мужчина, управлявший повозкой, вернулся назад в Троицкое, а я с двумя женщинами прошел четыре версты в сторону Ташкента. Это было тяжелое испытание для моей ноги, так как это был мой первый длительный переход. Женщины обещали не оставлять меня одного на мосту через реку Салар, где, говорили, стоят большевистские пикеты, но в последний момент они оставили меня и пошли на железнодорожную станцию. Это делало любые мои объяснения более трудными, но я решил продолжить путь, и, к моему утешению, обнаружилось, что пикеты на мосту убрали и выставляли их только на ночь. Я достиг города около двух часов. Я намеревался пойти на мою прежнюю квартиру к Матвеевым, но не хотел делать этого до наступления темноты. Поэтому я фланировал в течение четырех часов под падающим снегом; несколько раз я пил чай в разных чайханах (чайных лавках). В одной из них ко мне подошли двое австрийцев тоже в униформе и обратились ко мне. Я поговорил с ними немного, но они не спросили у меня ни мою национальность, ни мой полк. Мой скромный немецкий оказался вполне достаточным для них. Однако мне пришлось сократить и прервать беседу, наскоро проглотив свой чай, и уйти до того, как беседа перешла в опасное русло.

…