Немцы Ангрена. Часть 2 История

Мы продолжаем публикацию историй этнических немцев, семьи которых во время Второй мировой подверглись насильственной депортации и последующей мобилизации в так называемую трудовую армию – по сути на каторжные работы. После войны многие из них были отправлены в Ангрен для работы в промышленности, строительстве и в шахтах по добыче урана.

Татьяна Леопольдовна Фогель

— Мой папа и все его родственники жили в Сибири, под Омском, в селе Москаленки. Не знаю, когда они там обосновались, но [видимо, давно, потому что] все их старики там жили тоже.

Мой дед, Адам Лукьянович Фогель, был председателем совхоза. В первую мировую войну он воевал на стороне России и в 1919 году был награждён двумя крестами. А его посадили на десять лет. За что именно и когда, я точно не знаю. Он отсидел, и снова вернулся в Москаленки.

Девичья фамилия моей бабушки по папиной линии была Гааг.

У моего отца было три сестры — Эрна, Эльза, Оля, и брат — Роберт.

В 1950 году моих родителей привезли в Ангрен из трудармии, из Челябинска-40. (Закрытый город, где был создан первый советский реактор по производству оружейного плутония – AsiaTerra.) Когда и при каких условиях их отправили в трудармию, родители не рассказывали, у нас вообще в семье старались об этом не говорить. Там они были на лесоповале. Перед отправкой в Узбекистан они успели зарезать козлят, которых там держали, и этим мясом кормились не только всю дорогу, но и первое время в Ангрене.

Мама была маленькая и худенькая, и её в трудармии даже на работу не отправляли. Там родились двое моих старших братьев.

Я немка только наполовину: моя мама — Маргарита Ивановна Усиль-Мороз, отец у неё был поляк, а мать белоруска. Отец моей мамы закончил два института, а позже был белым офицером. Его братья жили в Польше. Всех братьев, не помню, сколько их было, расстреляли. А мамин отец жил в Ленинграде и работал на заводах на высоких должностях. Сразу после революции его выслали в Саратов, где в 1919 году и родилась моя мама. Её родственники жили в Польше и Белоруссии. Но поскольку мама вышла замуж за немца, родственники её долго не признавали и не общались с ней. Мама прожила девяносто два года.

Когда родителей и других немцев привезли в Ангрен, каждую семью определили на подселение к узбекской семье. Моих родителей поселили во дворе, во «времянке». Узбеки к немцам относились нормально, не враждебно.

Через некоторое время прибывшим выделили земельные участки, дали с базы стройматериалы и разрешили строить себе дома. Мои родители для этого купили ишака. Отец построил домик в Немецком посёлке на улице Маленкова, потом её переименовали в Мичурина.

Я родилась в 1954-м году, дом был уже готов. Детей в нашей семье было трое — я и двое братьев.

Отец вызвал своих родителей из Сибири в Узбекистан, и они стали жить с нами. Вместе с ними приехала папина старшая сестра Эльза. Сейчас она с тремя дочерьми живет в Германии.

У нас было своё хозяйство — корова, свиньи. Одного винограда сто кустов. В основном это дед посадил. Мы делали много вина. В огороде у нас была своя коптильня. Дед был хорошим резником – его приглашали резать скотину.

Мама никогда не работала, но когда бабушка с дедушкой стали с нами жить, она пошла на работу в санэпидемстанцию. Дело в том, что мама была славянка и бабушка её не любила, а потому часто «грызла».

Старики дома разговаривали по-немецки, но нам не запрещали говорить по-русски.

В Ангрене жил и старший брат моего отца. В начале 1970-х он с женой-украинкой уехал жить на Украину, под Одессу. Там он и умер.

Отец у меня работал водителем грузовика в третьей автобазе, возил урановую руду из Наугарзана. Зарабатывал очень хорошо. У нас была своя машина – «Москвич». Одними из первых в поселке мы купили телевизор. Соседи со своими стульями приходили к нам домой его смотреть, часто собиралось много людей.

По выходным отец, дед и дядя ходили на охоту и на рыбалку.

Дед с бабушкой были баптистами. За веру тогда преследовали, и они собирались тайно. А отец мой был неверующим.

Я помню, сажали Свидетелей Иеговы. Они отказывались идти в армию. Также сажали их пасторов. Я это знаю потому, что мать позже вышла замуж за татарина, и мой отчим был председателем в махалле. Приезжали сотрудники госбезопасности и вместе с отчимом они выслеживали собрания иеговистов. Их разгоняли и даже сажали. Это было во второй половине 1960-х годов.

А мой отец в декабре 1963-го разбился в горах. Ночью он вёз урановую руду из Наугарзана, и машина сорвалась в обрыв. С тех пор тот поворот так и называли – «Фогелевский поворот». Его машина называлась КрАЗ ППС20, я запомнила.

Через некоторое время после его смерти дедушка с бабушкой уехали жить в Москаленки к своей старшей дочери.

В школе меня называли «фашисткой». Я плакала и дралась с пацанами. Из-за этого, когда я получала паспорт, фамилию оставила Фогель, а национальность изменила с немки на белоруску. А все мои братья при получении паспорта взяли мамину фамилию, а национальность тоже сменили на белорусов.

Когда они собрались уезжать в Германию, им пришлось доказывать, что их настоящая фамилия Фогель, и они являются немцами. Потребовались свидетели, фото. Доказали.

Я работала санитаркой в санэпидемстанции, потом на зверохозяйстве по выращиванию норок. С 1974-го по 1991-й работала на заводе «Ангренрезинотехника» клейщицей. Потом я перенесла инсульт и устроилась работать сторожем.

У меня трое детей. Сын живёт в Татарстане, у него жена татарка. Две дочери в Ангрене. Старшая вышла замуж за татарина, а младшая за русского. У меня семеро внуков.

Муж у меня был русским и не хотел ехать жить в Германию, да и у меня тоже особого желания не было.

Мой брат Роберт Фогель сейчас живёт в Германии, он уехал в 1997-м году. На янгиабадском руднике он работал главным инженером.

Другой брат с 2000 года проживает в России и категорически не хочет ехать в Германию. В молодости во время драки его порубили топором, с тех пор он инвалид.

Тетя моя сейчас тоже живет в Германии, а её сыну там не понравилось, он вернулся и сейчас живёт в Москаленках. Хоть многие оттуда и уехали в Германию, но немцы там ещё остаются.

Несколько раз я ездила в Германию в гости к родственникам. Но жить там я не хочу. В Германии, конечно, хорошо, но их порядки во многом мне чужды.

Что касается немецких традиций и обычаев, то мы их, можно сказать, утратили и ничего особенно немецкого в нас уже почти не осталось.

Лидия Петровна Белендир

— Мой отец — Белендир Петр Иванович, уроженец Ставропольского края, Либкнехтовского района, села Рождественка. Мама — Миллер Эмма Егоровна из Саратовской области, Палласовского района, села Нейваймар.

В Поволжье ещё до войны отца моей мамы, моего деда, забрали из дому в три часа ночи в сельсовет. По сей день он «в сельсовете». Ничего о нём не знаем.

До 1942 года мои родители жили в Туркмении, в Ашхабаде. В том году отца забрали в трудовую армию в Челябинск — на «Челябметаллургстрой». Мать выселению не подвергалась.

Мой старший брат Пётр родился в 1936 году. А я в депортации, в городе Челябинск-40, в 1948 году. Потом его переименовали в Озёрск. А два моих младших брата родились уже в Ангрене в 1952 и 1955 годах.

В Ангрен нас привезли из Челябинска-40 в 1951 году как спецпереселенцев.

Всё время пока мы жили в Ангрене «под комендатурой» разговоры на темы, кто мы и откуда, в нашей семье являлись табу. У нас об этом не говорили. Поэтому я мало об этом знаю. Если в нашем посёлке и в нашем окружении появлялся новый человек, к нему относились с осторожностью и лишнего при нём не говорили. Отец мне чётко внушил: «Надо помалкивать». Что я и делала.

Когда мы приехали в Ангрен, нас поселили в Немецком посёлке, в фанерном бараке по улице Пионерской. Барак протекал, было холодно. Хорошо, что мы жили в нём недолго. Вспоминаю те времена как страшный сон.

Потом мы построили в Немецком посёлке дом. В мою детскую память почему-то врезались пыльные дороги у нашего дома. И я всегда вспоминаю песню, которую никто уже не помнит:

«Маленький город на юге,
В городе пыль по колено,
Где добывается уголь,
Город зовётся Ангреном».

Отец мой работал на ДОЗе – деревообрабатывающем заводе. А мама на овощной базе. И ДОЗ и овощная база относились к Янгиабаду. А старший брат работал на янгиабадском руднике киномехаником.

Дома мои родители общались на немецком, но и русский при этом не запрещался. В нашем окружении, и у родителей на работе, и у нас в школе было много русских, поэтому знать русский язык было необходимо. А вот у моей подруги Марты отец запрещал дома говорить на русском, однажды он её при мне даже ударил за это.

В нашей семье сохранился, видимо, какой-то редкий диалект. Мой брат живёт в Германии и работает водителем. Он говорит, что исколесил всю Германию и только в одной деревне встретил диалект, на котором мы разговаривали в Узбекистане.

Верующих среди немцев было много. Не все немцы были богобоязненны, но Пасху отмечали практически все. Есть в этом празднике, видимо, что-то объединяющее.

Мой отец верующим никогда не был и нас, детей, в церковь ходить не принуждал. Я до сих пор толком не знаю, чем католик отличается от лютеранина.

В третьем классе со мной произошёл примечательный случай. В школе мы выучили стихотворение о пионерском галстуке, и это стихотворение я прочитала своей крёстной. Она сказала, что за такой стих боженька вобьёт мне в голову большой гвоздь и под подбородком загнёт. Я рассказала об этом своей школьной подруге, а та проболталась в классе. Отца по этому случаю вызвали в школу. В итоге меня в пионеры не приняли. Я так и не была пионеркой. Одна-единственная в классе. А в комсомол потом взяли. Я даже комсомольским предводителем была.

В школе все мы, дети, дружили, и никто меня не притеснял из-за того, что я была немкой. Но один случай в моей жизни всё-таки был. У нас с соседом возник спор из-за воды для полива огорода. Я тогда училась в седьмом классе. И тут он меня фашисткой назвал. Со мной шок случился, я заплакала. Меня никто так в школе не называл. Отец вообще такой ситуации опасался — что нас в школе фашистами называть будут.

В то же время случай помню, мужики праздник отмечали и один другому, немцу, говорит: «Ну, что Виктор, давай выпьем за победу над вами». Всё прошло как шутка, никто не обиделся.

В целом, по сегодняшний день притеснений из-за своей национальности я не испытывала. Были, конечно же, случаи, когда немцев называли фашистами, и не единичные. Но это не говорит о том, что все русские или узбеки считают немцев фашистами. Это всего лишь реакция конкретного человека. А вообще, сколько было [представителей разных] наций в моём окружении, все мы очень хорошо сосуществовали. Я, например, отмечаю все праздники: немецкие, русские, узбекские.

Сказать, что немцы, которых я знала, в Ангрене жили какой-то общиной, наверное, нельзя. И в советское-то время кроме немецкой Пасхи и Рождества других праздников у немцев я не припомню. Ни в нашей семье, ни у моих знакомых. А в живущих сейчас в Ангрене немцах не осталось, по сути, ничего немецкого, кроме фамилии и воспоминаний.

Хотя всё-таки осталось нечто присущее исключительно немцам – сравнительно несложная возможность выехать в Германию в гости и на ПМЖ.

Но как бы ни были дружны все нации при Союзе, часто было проще быть русским, чем, к примеру, немцем. Не зря ведь многие фамилии меняли и нацию в паспорте.

У моего брата жена русская. Когда их дети получали паспорта, то были записаны как русские. А когда они собрались уезжать в Германию, им пришлось доказывать, что они немцы. Доказали.

В 1992 году мои родственники в Германию уехали, а мне пришел отказ. Я одна в Узбекистане осталась. О причине этого не сообщают, но я так думаю, мне отказали, потому что в графе, соблюдаю ли я немецкие обычаи и традиции, я указала, что нет.

Я четыре раза была в Германии у родственников. Всё там не так как у нас, по-другому. Порядок там, конечно же, с нашим не сравнить. Но и минусы есть. Детей у них не обижают, не наказывают, закон запрещает, поэтому они такими гадами растут. (Она уточнила, что дети там очень разбалованы, и отношение к родителям не столь уважительное, как в Узбекистане – AsiaTerra.)

В молодости я окончила торговый техникум и несколько лет работала в отделе продажи хрусталя. А после, до пенсии, — на «Ангренрезинотехнике». Теперь я пенсионер. Около трёх лет по болезни не выхожу из квартиры. Соседям спасибо, помогают. И кормят и ухаживают.

Эдуард Михайлович Рихмаер

— Наша семья родом из Баварии, в Россию мы переехали при царице Екатерине. Жили в Поволжье.

В 1939 году отца забрали в армию, он служил в Ленинграде. В июне 1941-го он должен был уходить «на дембель», и тут началась война. Всех немцев с их части отправили в трудовую армию — в Ижевск, на лесоповал. Каждый день там умирало по 10-15 человек. Отец в трудармии был точильщиком и жестянщиком.

А мать с тремя детьми отправили в город Славгород в Алтайском крае. Я родился в 1945 году в Ижевске. После войны мы переехали в деревню в 120 километрах от Перми. А отец к нам вернулся только в 1948-м году. Мать ездила к нему в трудармию, вот я и появился.

До 1956-го года мы находились «под комендатурой». (То есть, состояли на учете в военной комендатуре – AsiaTerra.) За пределы деревни выходить было запрещено.

Еще ребенком я заболел ревматизмом и из-за меня родители по настоянию врачей переехали в Узбекистан. Здесь у нас были родственники-немцы. Из вагона вылезли, а вокруг люди на ишаках ездят. Мы такого не видели, думали, что в сказку попали.

Недолго мы пожили в Немецком посёлке, потом в Карахтае (поселок между Ангреном и Ахангараном — AsiaTerra), а после переехали в бараки в немецком строительном посёлке около Янгиабада. Был такой посёлок без названия на окраине Янгиабада, его уже давно нет.

Среди нас были и военнопленные немцы, и депортированные из России. У немцев тогда по 7-8 детей в семье было. Почти все были верующими — баптистами. Немцев-баптистов в Ангрене было множество, значительно больше, чем лютеран.

Мой старший брат работал на урановом руднике. Отец был строителем и в 1957 году в составе немецкой бригады начинал строить Дукент. Чуть позже на строительстве Дукента все перемешались — и русские, и остальные. Немцев в то время в Ангрене и Янгиабаде было очень много, и работали они практически во всех организациях.

Через год мы перебрались жить в Дукент. В 1966 году по желанию мамы мои родители переехали в Волгоградскую область, но вскоре снова вернулись в Ангрен.

В армии я служил во внутренних войсках в городе Ивдаль в Свердловской области – охранял заключенных, а мой родственник, дядя Бальтазар, в этом же месте во время войны был в трудармии и валил лес. Вот как бывает.

Эдуард Рихмаер. Армия, 1966 год

После возвращения из армии я до самой пенсии работал водителем. У меня есть три награды: знак «Победитель социалистического соревнования 1979 года», медаль «Ветеран труда» и нагрудный знак «За работу без аварий».

Жена у меня была русская. Трое детей. Дочка до сих пор живёт в Немецком посёлке. Младший сын живет в Ангрене, но постоянно работает в Казахстане. Старший сын с семьёй в России, в Томской области.

С детства я играл на баяне и меня всегда приглашали на свадьбы и праздники. В 1990 году я поехал играть на свадьбе и по дороге попал в аварию. Чудом выжил. Было двадцать шесть переломов.

В 2000-м я всё продал и уехал в Россию, как тогда думал, навсегда. Три года прожил в Томской области, а потом три года в Калужской. Российское гражданство из-за всевозможных бюрократических препон я так и не смог получить, а мне уже был 61 год.

В Калужской области я несколько месяцев пас скотину у одного дагестанца, чтобы заработать денег на обратную дорогу в Узбекистан. Издевались там надо мной как хотели, работал как раб. От плохих условий жилья и работы у меня начали отниматься ноги. Они мне подсунули психотропные таблетки, чтобы я был ко всему равнодушный и ничего не требовал. Еле вырвался.

В 2006 году, когда возвращался в Узбекистан, во время пересадки на другой поезд на станции Арысь в Казахстане с помощью казахской милиции попал в руки местных бандитов. Они привезли меня в Ангрен, получили здесь деньги за мой выкуп и после этого отпустили. Угрожали, что если я деньги не отдам, увезут в рабство в Казахстан.

Со своей первой женой я разошёлся. Шесть лет назад сошёлся с другой женщиной, так и живём. Занимаемся своим хозяйством.

Отец и сестренка у меня уехали в Германию. Отец там шесть лет прожил и умер. Уезжать из Узбекистана он не хотел. А я в Германию не поехал, особо не тянуло. Два года назад съездил к сестре в гости, и всё.

Ирина Викторовна Гейнце

— Мои дед и бабушка с Поволжья. Откуда точно, я не помню. Жили они в колхозе.

Бабушка, Мария Егоровна, нигде не работала, занималась семьёй и хозяйством. А дед, Егор Егорович Гейнце, был военным, но подробности его службы мне неизвестны. Всего у них было девять детей. Но все дети жили недолго и умирали еще маленькими. В живых остался только последний ребёнок, мой отец.

В 1938 году бабушку посадили на два года за то, что она взяла с колхозного поля то ли огурец, то ли пшеницу. В тюрьме она сидела с маленьким ребёнком. Это был мой отец — Виктор Егорович Гейнце. Он родился в 1936 году в Поволжье.

В 1941 году, после начала войны, их всех депортировали в Узбекистан и привезли прямо в Ангрен. Целый эшелон немцев. Здесь им дали участок, на котором они вырыли землянку, и пять лет жили в ней втроём — дед, бабушка и их ребёнок, мой отец. Всё это время дед строил в Немецком посёлке дом. В 1946 году строительство дома было закончено. В этом доме я родилась, здесь же я и двое моих сыновей живём до сих пор.

Я не очень хорошо знаю историю моей семьи до её прибытия в Ангрен. Тогда я была молодая и не очень этим интересовалась.

Со дня приезда в Ангрен и до выхода на пенсию дед работал плотником на ДОЗе — это деревообрабатывающий завод. Вся мебель в нашем доме была сделана им: шкафы, столы, стулья, ставни на окнах и всё остальное. Он всегда что-нибудь строгал, кому-то что-то делал. Дома у него была своя мастерская.

Дед умер в 1983 году, ему было 78 лет. Он умер прямо на мою свадьбу. В этот день, 21 апреля, у меня была свадьба. Он нас благословил, мы уехали пировать, а он той же ночью скончался.

Бабушка пережила деда на два года. Она никогда не работала. На ней был дом, хозяйство. Во многом это объясняется и тем, что дед был очень ревнив и никуда её не отпускал.

В отличие от бабушки, дед мой не был верующим. Он даже был против, чтобы к нам кто-то приходил [из верующих], и чтобы бабушка в церковь ходила. Он любил выпить. Делал своё вино, выпивал, и ему было не до церкви. Только лет за пять до смерти, когда его парализовало, он стал верить, и с бабушкой стал ходить в церковь.

Дед с бабкой были лютеранами. Лютеранская церковь по очереди собиралась каждое воскресенье у кого-нибудь дома в Немецком посёлке. Молитвенные собрания запрещались и они тихо, тайно собирались. Песни пели, молились. Приходили немцы из Немецкого посёлка, приезжали из Ангрена. И у нас дома, я помню, тоже сидели. До того времени когда мне 10 лет исполнилось, а это было в 1971 году, бабушка всегда брала меня в церковь. Я даже песни знала, и пела со всеми вместе.

Собираясь на праздники, наши немцы тоже пели свои песни. Костюмов национальных, правда, никаких не было. Но говорили по-немецки. И моя бабушка, и остальные немцы, к которым я ходила в гости, сколько помню, всегда пекли немецкий пирог «куха» и делали штрудель. «Куха» — это «песочный» пирог с присыпкой сверху. А штрудель — это рулет с различной начинкой.

Бабушка много пекла, особенно на праздники. Дед вина понаставит… Колбаса своя была. Я хорошо помню бабкин немецкий сладкий суп из сухофруктов. Мне он, правда, не нравился. А бабушка с дедом его с удовольствием ели. Часто готовили куриную лапшу. Еды у нас всегда было в изобилии. Всё стояло мешками — сахар, мука, халва — банками, мыло — ящиками.

В хозяйстве мы держали баранов, коз, свиней, кур. Раньше легче было — кормить скотину было проще, чем сейчас. Детство у меня было замечательное. Голода вообще не было.

Когда я была маленькой, русского языка почти не знала. Дома мы тоже на немецком говорили. Бабушка на русском плохо говорила, и я с ней всегда по-немецки разговаривала. А сейчас я узбекский знаю лучше, чем немецкий. Понимать понимаю, а язык уже толком не поворачивается. Уже лет пятнадцать на немецком не с кем общаться.

Национальный немецкий быт мне вообще незнаком. Не было у нас в семье практически ничего исключительно немецкого, кроме национальной кухни. Ну, может быть, бабушкины кружавчики (кружева) на постельном белье.

На нашей улице жили одни немцы и только в последнем доме татары. Они кстати до сих пор в нём живут. Я с ними и в школу ходила.

А мой отец ходил в школу за несколько километров, в посёлок ГРЭС, где она в то время находилась. От отца я слышала, что распрей на национальной почве у них не было. Всё спокойно, нормально, мирно, дружно было.

После школы он учился в ФЗУ (фабрично-заводское училище) на бульдозериста-экскаваторщика. В армию его почему-то не взяли. Отец проработал всю жизнь на одном месте, в ПМК-15, на экскаваторе. Очень в шашки любил играть.

В 1960 году он женился. Моя мать, Эмма Андреевна, считается немкой, но с этим не всё ясно, возможно она и не немка. Её из детдома маленькой взяла на воспитание одинокая немка по фамилии Кайзер. Мать, соответственно, получила эту фамилию.

Мать с отцом прожили шесть лет и разошлись. Я родилась в 1961 году, а сестрёнка на три года младше меня. Отец забрал меня, а мать сестрёнку. Отец больше не женился. Мне было тринадцать лет, когда я ушла к матери. Очень жалею, что отца оставила. До сих пор. Повелась на то, что у всех мама есть, а у меня не было. Хотела вернуться назад, но отец не принял. Так я и осталась.

В Немецком посёлке отношения с соседями и всем окружением у меня складывались замечательно. Но и с представителями других национальностей распрей и упрёков, что кто-то не такой или плохой у нас не было. Был настоящий коммунизм.

С мустакилликом всё на спад пошло. В 1990-е, когда немцы поразъехались, время от времени стали указывать на то, что я «фашистка». Но я внимания не обращала – «фашистка» и «фашистка». Я немка, и всё. Но гонений никаких при этом не было. Обычные бытовые ссоры.

Мои соседи — татары, узбеки и таджики. Я среди них одна немка. Меня они уважают. За помощью обращаются, в гости приходят. Я у них как доктор. Если кто заболеет, они ко мне идут. Я им давление измеряю, таблетки даю. Мы нормально живём.

Один раз как-то поругались с соседом-таджиком, и он мне спьяну сказал: «Езжай своя Россия». А я ему ответила: «Тогда тебе надо езжать свой Таджикистан». Это лет десять назад было. После этого у нас больше трений не было.

После школы в 1979-м году я окончила торгово-кулинарное училище. Работала в торговле, счетоводом, библиотекарем, на почте.

В 1998 году библиотеку в Немецком посёлке, где я работала, закрыли, а все книги сдали в утиль. В основном литература на русском языке была. Шикарные книги были, энциклопедии. Если бы я знала, что их уничтожат, забрала бы себе. Но опоздала.

Сейчас я продаю газеты и книги на базаре. Мне год до пенсии остался, а работы для меня нет.

После школы чего-то специфически немецкого в своей жизни я не припомню. Муж у меня русский был, я и мои дети обрусели полностью. От немецкого осталась только запись в паспорте.

Мы с сестрой подавали документы на выезд в Германию. Семь лет прождали, а в 1997-м году пришёл отказ. У меня муж русский был, а у сестры узбек. После отказа мы успокоились и стали жить дальше. Решили, что раз мы здесь родились, такая наша судьба. В Германии у нас родственников нет. И в Россию я не хочу, хоть родственники туда и зовут.

Что можно однозначно сказать, так это то, что остающиеся в Узбекистане немцы утратили свою самобытность. Я больше скажу: нас здесь даже немцами не считают, для узбеков и таджиков мы здесь русские.

Подготовил Дмитрий Тихонов.
Источник.