Исчезающий город как знак и мироощущение в культуре Центральной Азии Разное

Ссылку на эту статью, опубликованную в журнале «Дружба народов» (№ 3 2010) прислала Зелина Искандерова (спасибо!). Не хотелось публиковать, наслушались уже охов-ахов о том, что все стало плохо… есть и другие мнения и их целый спектр, не все черно-бело, не хотелось бы в сотый раз взбалтывать это обсуждения. Но — автор Александр Джумаев (!!!) тот самый, который читал потрясающие лекции о шашмакоме! (смотрите по тегу). С ним можно не соглашаться, но читать обязательно надо, хотя бы чтобы учиться понимать культурные процессы. ЕС.

В этом городе, где постепенно
все становится пеплом и тленом,
я, как море, впитался в песок
и давно уже умер, наверно.

Казалось бы, все наоборот: все больше и ярче сверкает вокруг, все новые и новые зеленовато-голубые купола — символ “новой национальной эстетики” — то там, то тут вступают в соперничество с неповторимо голубым небом Города. Но нет от того радости, не замечают поэт и его почитатели этих красот, а видят пепел и тлен. Как не замечают “новых красот” многие поэты и художники, да и “рядовые граждане” в других городах бывшего Советского Союза — в Алма-Ате, Ашхабаде, Баку, Ереване, Москве, Петербурге, Казани… Несколько отстают Бишкек, Душанбе… Но и тут, и там энергично стучат топоры большой “всенародной стройки”, щедро оплачиваемой из скромных бюджетов новообразованных государств, кредитов западных банков и из карманов разжиревших на взятках, коррупции и нефте- (нарко-, хлопко-, гранто- и др.) долларах новых “энергичных людей” (В.Шукшин).

Новые роскошные дворцы, резиденции, особняки, казино, рестораны, элитные жилые дома и другие “доходные места” в странах с обнищавшим населением, которому теперь сполна дозволено утешиться в замечательных и самобытных национальных обрядах и молельных домах. Разрушить старое и построить новое. Строят везде: в центре и на окраинах, в природоохранных зонах и исторически значимой городской среде, по соседству с древними памятниками и вместо них… Быстрее вложить в то, что приносит доход, пока не рухнул доллар, не пристрелили конкуренты, не начались стихийные бедствия… Стахановцы отдыхают. Какой там пятилетку в три года! А за один не слабо? И это, пожалуй, одна из немногих вещей, которая — не игра. Действительно, где уж тут играть, дело нешуточное.

Можно ли это в общем-то хорошо известное и ставшее обыденно-банальным явление связать с некоторыми событиями в современном художественном творчестве нашего Центрально-Азиатского региона? Конечно, не напрямую, но все это как-то влияет на современную художественную культуру. Хотя такая связь может и не осознаваться и даже отвергаться людьми творчества, тем более в жестких, предложенных выше, определениях. Теперь все кажется намного сложнее, многозначней, тоньше, что ли. Действительно, ведь некоторые из тех же “строителей-разрушителей” иной раз сгоряча готовы и поддержать немножко культуру.

Как бы там ни было, но раньше других, по-видимому, осознали неотвратимость и необратимость наступающих изменений “ферганцы” — поэты “ферганской поэтической школы”. Они переместили Фергану (и в особенности ее исчезновение) в свое особое состояние, мироощущение. “Фергана как состояние” — так стали называть это явление некоторые литературоведы и искусствоведы (см., например, статью Галины Ермошиной “Фергана как состояние”, опубликованную в журнале “Дружба народов”, 2001, № 12). В Фергане все еще передают слова одного из лидеров школы, поэта и прозаика, якобы сказавшего об одном из недавно разрушенных городских архитектурных памятников: “Вот теперь-то он точно сохранится навсегда” (или что-то в этом роде, за точность цитаты не ручаюсь).

Одновременно с “ферганцами” стали оплакивать рухнувший Город представители так называемой “ташкентской школы поэтов”, поэты и прозаики Евгений Абдуллаев, Санджар Янышев, Вадим Муратханов и другие. Параллельно появлялись и другие тексты на эту тему (о публицистических материалах можно и не говорить — их просто уйма). И набралось их, таким образом, уже немало.

Вот два из них, прозаические. Смею предположить, что они выразительно представляют достаточно большое число аналогичных, менее известных и ярких. И не только прозаических, но и поэтических, музыкальных, кинематографических и прочих, созданных за последнее десятилетие.

Санджар Янышев (“Ташкент как зеркало меня неверного…” из книги “Город, которого нет”): “…Ведь и Город ушел, уходит, но древесная скрепа глубоко пустила корни, так глубоко, что и убитый центральный парк имени Горького, земля которого отдана под дворец городской управы, за одну ночь перенесенный сюда на волосатой спине Джинна, — парк этот, где был настоящий маленький самолет, и карусель на пруду, и красный песок на дорожках, по которым 30 лет назад Феликс Маркович прогуливал Дмитрия Феликсовича, и меня — уже после ухода Дедули — моя мама… Сад этот продолжает шелестеть своей кроной над поверхностью присыпанной платановыми листьями воды — как ни в чем не бывало”.

Дина Рубина (роман “На солнечной стороне улицы”): “”Ты не была еще на Алайском? — спросил меня голос двоюродного брата. — Обязательно сходи. Ты обалдеешь! Дирекция сдала всю территорию немецким фирмам, и те грандиозно все перестроили”.

Нет, я туда не пошла. Это была единственная возможность сохранить Алайский базар таким, каким он был и должен пребывать вовеки — с мастером Хикматом, ремонтирующим старую посуду, с одноногим пьяницей, научившим ворона Илью Ивановича вытаскивать желающим судьбу из корзинки, с чистильщиком обуви айсором Кокнаром и со старухой, разложившей на газете гребешки, пуговицы и старые открытки, — пока мой экипаж, запряженный четверкой безумных лошадей, не перевернется окончательно”.

Стоит пояснить, что парк имени Горького, или точнее, по-народному, “Парк Горького” — символ народного парка советского времени. Такие парки были обустроены в ряде городов СССР, и главный среди них — в Москве, Центральный парк культуры и отдыха имени Горького. Примечательно, что в Ташкенте парк Горького не был переименован (как некоторые другие культурные и художественные объекты советского времени), а просто закрыт (ликвидирован) как парк вообще. При поколениях живых свидетелей его счастливой жизни. Акт ликвидации приобрел некое символически-сакральное значение, как ритуал принесения в жертву целого поколения или даже некой “исторической общности”.

А совсем уж недавно (в ноябре 2009 г.) был ликвидирован и расположенный по соседству с парком Горького ташкентский сквер (в советское время — Сквер Революции, а в годы независимости — Сквер Амира Тимура) — одно из самых примечательных историко-культурных мест города. Здесь был применен “метод” тотальной перепланировки и реконструкции территории с полной вырубкой всех вековых деревьев, в основном чинар.

Ясно, что дело не только в новых пристрастиях — в архитектурных изменениях, перепланировках, перестройках, переименованиях и т.п. Что-то серьезное и неотвратимое происходит вокруг с огромной разрушительно-созидательной энергией. Тексты Cанджара Янышева и Дины Рубиной об исчезающем Ташкенте лучше иных культурологических и искусствоведческих изысканий говорят об этом. Речь идет о фронтальном и фатальном изменении культуры. Точнее, той ее части, которую еще сохраняют в себе поколения живущих в возрасте от 30 и старше. Их эпоха уходит, или точнее — “их эпоху уходят”, а вместе с ней и культуру, уходят при жизни живых поколений. Культуру многонациональных и многоязычных городов, “южного вавилонства” (по выражению Дины Рубиной о Ташкенте), безалаберных и неустроенных, с точки зрения среднеевропейского бытостроительства и мелкотравчато-товарного буржуазного образа жизни. Городов со своими потаенными нишами для первородных форм ютящейся жизни (Андрей Платонов), формами человеческого общения и общежития, скромными потребностями.

Новый культурный слом состоялся. С ним вместе образовалась новая радикальная прерывность в движении и передаче ценностей и знаний, произошло крушение “устаревшей” системы ценностей. Смешными и наивными выглядят теперь проблемы и дискуссии периода 70—80-х годов прошлого века, времени перестройки о сохранении памятников культуры и исторической застройки городов, призывы к общественной экспертизе и проведению референдумов, встречи интеллигенции с градоначальниками и их подчиненными, их задушевные беседы о городской культуре и прочие “интеллигентские штучки”, за которые так долго и истово бился кумир советской интеллигенции Дмитрий Сергеевич Лихачев. А вторила ему культурная интеллигенция на всех окраинах империи, по всей стране. Это не означает, конечно, что наследие Д.С.Лихачева забыто. Напротив, оно как никогда ранее изучается и издается в России, о нем много говорят и пишут, в особенности в Петербурге. Но это как бы — параллельный процесс, не имеющий отношения к деятельности “переустроителей” жизни.

“Из сосуда времени вырвались шайтаны смятения…”

Сказано было одним средневековым среднеазиатским историком. И добавить здесь нечего, и лучше сказать, пожалуй, нельзя. Все, что можно перестроить, будет перестроено, и притом с невероятной разрушительной энергией. Так, может, и не стоит сожалеть? Гибель одного — пища для другого. Каждое приходящее поколение как-то оставляет свой след, попутно освобождая “строительную площадку” от “мусора” предыдущих накоплений. А тем более нынешнее поколение — оно особенное, оно как будто бы новое, но большей частью состоит из старых закаленных партийцев и криминальных паханов, сколотивших первоначальные капиталы еще в так называемый “период застоя”. Для большинства из них уходящее ничего не значит и не вызывает никаких позитивных эмоций или ассоциаций (если, конечно, не приносит прибыли). Разве что вызывает отвращение, связанное с “проклятым тоталитарным прошлым”, когда для них все же выставлялись какие-то рогатки-преграды, сдерживавшие инстинкты безграничной “животной души” (по понятиям средневековой мусульманской этики). Теперь они вырвались на волю, дорвались, легализовались.

“Единственная возможность сохранить… пока экипаж не перевернется окончательно” — это, как теперь очевидно, означает перевести разрушаемое в недоступную для разрушителей зону художественного сознания, в эмоционально окрашенную художественную память, в художественные образы, фактически — в другое измерение, в некое виртуальное состояние. Виртуально восстановить разорванное культурное пространство, сохранить знаки и приметы уходящей культуры. Ностальгически сблизить расстояния и вынужденно покинутые места, удаленные друг от друга центры культуры. С тем чтобы вновь вернуть это в новом художественно организованном качестве в социум разрушенного и перестроенного культурного пространства. И, слава Аллаху, есть люди, способные осуществить подобный перевод.

Возможно, здесь мы видим нечто действительно общее, что в какой-то степени и в каком-то объеме объединяет культуры бывших советских республик Средней Азии и Казахстана, различные виды и жанры искусства. Может быть, явление это не столь уж и заметное на фоне мощного наступления этно-национального фактора. Но и в нем есть свои собственные примеры национально-утонченной интерпретации темы, разнообразие эстетических пристрастий. Дина Рубина и Дилором Сайдаминова, Шамшад Абдуллаев и Хамид Исмайлов, Санджар Янышев, Евгений Абдуллаев, Сабит Мадалиев… В многоликом творческом процессе обозначенная нами тема занимает у каждого лишь какой-то определенный объем. Знакомство с ней приводит к парадоксальному выводу: разрушение ожидаемо как скрытый художественный импульс. Или, по крайней мере, — к выводу о двойственности в отношении разрушения: оно ужасно, но ожидаемо как желаемое состояние художественной души, дающее возможность дистанцироваться от происходящего, “потеряться”, сохраниться и укрепиться в своем собственном ценностном мире или в культурном мире своего поколения.

Не так ли было и раньше, в другие времена? Обратимся к спонтанно обнаруженным примерам в нашей давней и недавней истории. Пусть это будут поиски утраченной гармонии в идеализированном прошлом.

“Пока сама судьба не извлечет что-нибудь из-за завесы”

Да, все это уже было, причем много раз. Разрушение и исчезновение города — очень давняя и “хорошо разработанная” тема. Еще задолго до них (“ферганцев”, “ташкентцев”) расставались со своими городами и скорбели о том многие поколения просвещенных людей. Герат начала XVI века. Передел и распад прежних государственно-политических образований привел к распаду единого культурного пространства. Для людей творческих профессий, для просвещенной прослойки общества это было время сложного выбора: остаться в мире уходящей культуры и исчезнуть вместе с ним, покинуть пределы страны, в частности ее столицы Герата (отправившись в Индию, Османскую Турцию, другие страны и города), перейти на службу новой
власти — к сефевидам в Иран (в центры — Табриз, Казвин, Исфахан и др.) либо к кочевым узбекам в Мавераннахр (в основном — в Бухару). Трагедийность этой ситуации — распад гератского культурного сообщества — ярко описана современниками происходившего. Один из свидетелей, историк Зайн ад-Дин Васифи, пространно, в художественной форме, с многочисленными поэтическими вставками описал в своем сочинении “Удивительные события” (“Бадаи‘ ал-вакаи‘”) момент расставания людей культуры и искусства, прибывших из Герата к берегам Амударьи. Вот лишь один небольшой фрагмент из этого документального и высокохудожественного текста: “На берегу реки Джейхун [Амударьи. — А.Дж.] рыдания, плачи и стоны достигали зенита небосвода, [так что] ты сказал бы, настал День воскресения из мертвых. Каждый из совершенных людей принимался читать стихи, соответствующие моменту, сопровождая их рыданиями [выделено мной. — А.Дж.]. /…/ На берегу реки они обнимали друг друга, и каждый отправлялся в свою сторону”.

Тут же приведены стихи, созданные экспромтом, среди которых и одно замечательное рубаи:

Мы собрались в одном месте, как Плеяды,
И, как ожерелье из драгоценных камней, были связаны друг с другом.
Внезапно судьба порвала нить того ожерелья
И забросила каждый камень в какой-нибудь угол мира.

Действительно, мы видим, что и тогда, расставаясь со своими городами, люди облекали свои переживания в художественную форму. Для времени мусульманского средневековья такое состояние было очень знакомым и хорошо осознаваемым, оно было “частью” культивируемого состояния “неверности эпохи”, “неверного и преходящего мира” и т.п., воспетых в бесчисленных строках поэзии едва ли не каждым из персоязычных и тюркоязычных поэтов. Это своего рода “средневековая виртуальность” — погружение в состояние и пребывание в нем. Эта “средневековая виртуальность” составляла некогда форму существования многих искусств, в особенности классического музыкального искусства мусульманского мира — макамата, искусства состояний и созерцаний.

История культуры — это сочетание в разных пропорциях “пребывания в состоянии и созерцании” и рациональной прагматичности, постепенное и неуклонное сужение способности созерцания, завершившееся ее сокрушительным поражением в ХХ веке. Один из хранителей созерцательного мироощущения, “последний дервиш эпохи”, старейший ташкентский искусствовед Рафаил Хадиевич Такташ как-то в один из морозных январских дней 2008 г., незадолго до своего ухода, рассказал мне очень короткую, но удивительную историю. Он сам был ее участником. Однажды вдвоем с известным ташкентским художником А.Н.Волковым они отправились на базар и попали в тюбетеечный ряд. Вдруг Волков увидел очень яркий экземпляр тюбетейки и эмоционально воскликнул: “Смотри, смотри, да это же Врубель!!!”. На что продавец тюбетеек невозмутимо заметил: “Не рубль, а три рубля стоит”.

Изначально по-разному относятся к производимым разрушениям-созиданиям “поэты” и “властители” (власть вообще), уходящее и приходящее поколения, разные типы личностей (прагматичный и художественный). “Дервишество” по нашим временам — это и форма спонтанно организованного отчаяния и отчуждения “поэтического индивида” от государства, “рыночного общества”, от всех и вся. Но в крупных масштабах дервишество даже удобно государствам, оно проповедует довольствование малым и непритязательность, терпение и уважение к страданию. Радуйся тому, что имеешь. Конечно, если власти предержащие осознают эти различия и признают право на их существование.

Кто не знает легенды об Амире Тимуре и поэте Хафизе Ширази. Вот уже шесть веков повторяют и распевают эти слова, и каждый мальчишка в Бухаре продекламирует вам это первое двустишие наизусть. Сказал Хафиз (в переводе Константина Липскерова):

Дам тюрчанке из Шираза Самарканд, а если надо —
Бухару! А в благодарность жажду родинки и взгляда.

Что имел в виду поэт, какие города он предлагал выменять на благосклонность красавицы? И какие города не хотел отдавать Амир Тимур? Похоже, у каждого были свои, разные города и их образы, хотя и обозначенные одинаковыми названиями. Но, беспощадный для всего остального мира, завоеватель Тимур не посмел наказать поэта, признав за ним особое право на “художественное обладание” городом. Не по такому ли праву “виртуального обладания” задолго до него другой великий поэт, Омар Хайям, сказал даже, что “все китайское царство стоит глотка вина” (Як джуръаи май мамлакати Чин арзад)? (Переводчик рубаи Владимир Державин решил, видимо, усилить эффект этой строки и сказал, что оно “не стоит глотка вина”). Забавно представить, что могло бы произойти, будь написаны эти строки в нынешние времена “всеобщей грамотности и толерантности”. Не исключено, что посыпались бы дипломатические ноты, ответные выпады в печати, их могли бы даже использовать в неких политических играх и прочая, прочая.

Тифлис и Баку в начале ХХ века, Самарканд, и тоже в ХХ веке… Да мало ли их было? “Ах, флора там все та же, да фауна не та…” — пел в наше время Булат Окуджава о своем потерянном Арбате. “Мы живем, под собою не чуя страны” — написал до него Осип Мандельштам… и жестоко поплатился.

Города могли меняться вместе с исходом населения или части его, как это случилось потом с Гератом, ставшим провинциальным заштатным городишкой.
Либо — постепенно, по мере ухода поколений, но чаще все же при их жизни. Но все равно кто-то оставался, кто все припомнит и переведет в художественную ткань, сохранит свое мироощущение.

Профессиональный археолог и историк Михаил Евгеньевич Массон, начиная в молодые годы в Самарканде свою научную карьеру, не без восторга сообщает о том, как удалось еще в 1919 году, сохраняя памятник (!), “очистить” площадь перед Регистаном. И он, наверное, по-своему прав. Тогда “при Областном комиссариате народного образования была организована просуществовавшая некоторое время комиссия по охране памятников старины под председательством художника А.К.Татевосьяна (ныне заслуженного деятеля искусств УзССР). Ей удалось добиться приказа о сносе всех лавок, которые отгораживали Регистан от главной улицы и кое-где вплотную примыкали к памятникам, оказывая вредное влияние на самые здания и портя общий вид прекрасного архитектурного ансамбля. И Регистан действительно был очищен от посторонней застройки частными лавчонками и торговыми балаганами, несмотря на неудачные попытки их владельцев спасти положение взятками в виде мешочков с золотыми монетами царского чекана, от которых по непонятным торгашеской психологии причинам отказывались все члены комиссии по охране памятников”.

Но уже чуть позже, в начале 1930-х, другой человек, художник И.А.Жданко, откроет для себя “первозданный Регистан”, не подозревая о произведенных изменениях. А повторив поездку через десятилетия, в начале 1980-х, с сожалением и грустью отметит невосполнимые утраты (“По Средней Азии”). “Средняя Азия… Узбекистан… Удивительно прозрачный воздух и охватывающий сразу необъяснимый аромат цветущих роз, смешанный с дымком жарящегося мяса, хлопкового масла и каких-то травок; солнце, глина и поражающие контрасты света и тени.

А в предвечернем небе тончайшие переходы зеленовато-голубоватого в теплые тающие тона и мгновенное погружение в темноту… Все эти чувства, с первых шагов моих на этой земле в 1934 году, остаются неизменными и до дня сегодняшнего, но время разительно меняет все.

Я хожу и ищу на асфальте следы того домика, в котором мы жили тогда в Самарканде всей семьей, рядом с Рухабадом, мавзолеем XIV века. Он был окружен прекрасным садом. Теперь кругом пустота, безлюдье. Стараюсь определить места, откуда были написаны пейзажи, висящие на стенах моей комнаты в Москве. Все неузнаваемо.

Вспоминаю охоту на дикобраза и фазанов в одичалых виноградниках, очарование женских фигур в выцветших национальных одеждах, стариков на ишаках, которых теперь не пускают в город, базар с верблюдами и пыль на дорогах, не покрытых асфальтом.

Но вот Самарканд 1984 года: на площади Регистана огромное здание музея искусств, построены комфортабельные гостиницы для туристов, непрерывный поток машин, все заасфальтировано, все реставрировано. Потрачено много средств на восстановление памятников архитектуры, но исчезает обаяние подлинности, исторической правды, труднее переключиться на эпоху создания величайших шедевров зодчества.

Каким-то образом остался почти нетронутым один из лучших памятников архитектуры Шах-и-Зинда. Конечно, жизнь идет вперед, не останавливаясь, но слишком много потерь”.

Действительно, потерь много, теперь вот уже не узнать и Шах-и-Зинда, исчезло и “огромное здание музея искусств”, не говоря уж о многом другом…

Но все же остаются те, кто помнит, как было, и хранит его, и переносит на холсты и в тексты. Остается Ферганское поэтическое сообщество, возникшее как рафинированно эстетизированная реакция на узел пассионарного сплетения в определенном географическом историко-культурном пространстве. К последнему приковано внимание разных мировых специалистов-экспертов, особых кризисных групп, центров, обществ, неутомимо наблюдающих (“мониторящих”), массирующих и анализирующих эту потенциально опасную “горячую точку мира”. Их вдохновение почти сродни поэтическому (но только с другим знаком, с другой энергией) или даже эротическому (“хоть бы что-нибудь поскорее случилось, о боже”; “а я предупреждал об этом неоднократно еще пять лет назад”). От них мы все время что-то узнаем. Благодаря им прямо или косвенно транслируется по миру ферганское мироощущение грядущей катастрофы. Я не пытаюсь принизить политическую значимость проводимой “центрами” работы, но лишь хочу показать их сущностное отличие от Ферганской поэтической школы и ее почитателей.

У Ферганского поэтического сообщества все иначе: оно широко распылило идеи поэтического сопереживания и сострадания Ферганы и Фергане на огромном пространстве и транслирует это ощущение как средоточие гармонии и умиротворения, взаимопонимания и уважения. А до них были и другие из их породы. Гениальная ферганская сюита “Лола” ташкентского композитора Алексея Козловского, в особенности ее вторая часть — “Ночи в садах Ферганы”, переносит нас в утонченную гармонию природы и человека. Поэтическая Фергана — среда обитания “ферганцев”, именем которых, кажется, можно было бы обозначить и более широкий круг явлений, и более значительный круг людей, не только привязанных к Фергане как к географическому пункту. Наверное, когда-нибудь так и произойдет. Остается надеяться и нам, как когда-то бухарскому историку XIX века Мирзе Абдал‘азиму Сами: “…пока сама судьба не извлечет что-нибудь из-за завесы”…

Ташкент, 2009