Ольга Пославская. Мой Ташкент. Двадцатые годы. Часть вторая История

2. ЦЕНТР МОЕГО ДЕТСТВА
Современный бульвар имени В. И. Ленина объединил две большие улицы, су­ществовавшие до землетрясения 1966 года. Это были собственно улица Ленина и Са­маркандская, шедшие параллельно друг другу. Самаркандская сильно пострадала при землетрясении, а потом были снесены и те дома, которые уцелели. В их числе оказал­ся дом, где жила и скончалась великая русская актриса Вера Федоровна Комиссаржевская. На обочине нынешнего скверика, где когда-то стоял этот дом, очень бы хотелось увидеть хоть столбик с мемориальной доской…

От прежней улицы Ленина кое-что сохранилось, например, здание рядом с Объединенным издательством. В здании на углу улицы Сулеймановой в 1928 году инженером Б. П. Грабовским было проведено первое в мире испытание телевизионной системы. Созданный им «телефот» успешно прошел испытание, но в дальнейшем изобретатель был забыт, аппарат разбился при транспортировке в Москву. Забыто было и само изобретение. Я узнала о первой телепередаче спустя полвека. Тогда же известный альпинист и краевед, покойный Владимир Иосифович Рацек, рассказал мне о Грабовском. Уже в тридцатые годы они встречались во Фрунзе. Грабовский попросил молодого спортсмена испытать созданные им «крылья», по-видимому, нечто вроде современного дельтаплана. Испытание проводилось в предгорьях и закончилось неу­дачей. Сам испытывать свои «крылья» изобретатель не мог. С детства у него было заболевание позвоночника. Физическая немощь не останавливала полет научной фан­тазии инженера Б. П. Грабовского.

И, наконец, осталось красивое, несколько причудливое здание из кирпича на углу улицы Карла Маркса, о котором позже.

Улица Ленина была главной торговой и «зрелищной» магистралью города. До революции она называлась Романовской, но отнюдь не по царской фамилии, а в честь поручика Романовского, убитого при входе царских войск в город в 1868 году. На первых планах Ташкента улица названа «проспект Романовского». На улице Ленина находились магазины, кафе, цирк и два кинотеатра, «Аполло» и «Хива», позднее пере­именованные в «Искру» и  «Молодую гвардию».

Во время нэпа родители водили нас в небольшое частное кафе есть мацони. Запо­мнилось все: мраморные столешницы, приятно холодные на ощупь, и что мацони подавали в керамических горшочках, а на столе стояли в специальных чашечках сахар, ваниль и мелко рубленная корица. Сдобренное ими мацони было непередаваемо вкусным.

Синематограф «Хива»

В кинотеатрах я смотрела первые в своей жизни фильмы, конечно, немые и, ко­нечно, черно-белые. Господствовали над умами и душами американские актеры — трогательная полудевушка-полудевочка Мэри Пикфорд, вечно улыбающийся и всепо­беждающий атлет Дуглас Фербенкс, суровый ковбой Вильям Харт и знаменитые герои приключенческих фильмов Гарри Пиль, Пирл Уайт и другие, не горящие в огне, не тонущие в воде, запросто перепрыгивающие с одного небоскреба на другой… Под­нятая левая бровь Гарри Пиля заставляла трепетать девичьи сердца. Были актеры и психологического плана — добродушный, со скрытой страстностью Эмиль Янингс, неврастеничный Конрад Вейд, глубокая даже по современным меркам Грета Гарбо, блистательная Лиа де-Путти. Впечатление от киноактеров тех лет было настолько велико, что и сейчас могу перечислить несколько десятков фамилий.

Кино было модой, увлечением, страстью, любовью. Родители выписали для нас с сестрой журнал «Советский экран», еще черно-белый. В нем, кроме информации о фильмах, актерах и режиссерах, было много развлекательного — шутки, остроты, рассказы, в той или иной мере связанные с кино, и, конечно, изобилие иллюстраций (не только фотографии, но и рисунки, карикатуры). Выходило множество книг, бро­шюр, посвященных актерам и режиссерам. Особенно много писал на темы кино Вик­тор Шкловский.

Дома мы тоже показывали кино, я рисовала на длиннющих полосках бумаги филь­мы своего сочинения — преимущественно приключенческие ленты. Иногда перелага­лось на язык кино содержание любимых книг («Хижина дяди Тома», романы Кервуда). В папиросной коробке прорезалось отверстие размером в кадр киноленты, и она протягивалась через это окошко: наше кино было прообразом современных диафиль­мов. Я пыталась рисовать фильмы на полупрозрачной восковке и освещать кадр сзади свечой при полной темноте и в комнате, но почему-то ничего не получалось. Вообще демонстрация фильмов была делом второстепенным. Главным было сочинять сцена­рий, рисовать кадры, склеивать отрезки лент. Целым священнодействием было при готовление клейстера из муки. До сих пор помню запах клея «Синдетикон», который только что появился в продаже.

Напротив кинотеатра «Хива» стоял тот красивый кирпичный дом, о котором я уже упомянула. Он был удивителен и по своей архитектуре — башенки, шпили, медальоны с оленьими рогами на стенах, — и по своей истории. Это была резиденция Великого князя Николая Константиновича, дяди последнего русского царя Николая Второго. Этот дядя, лихого нрава, был сослан в Ташкент за то, что женился на простой казачке, как говорили, очень красивой. Великий князь отличался демократичностью: ходил в красной атласной рубашке навыпуск и занимался коммерческими делами. Это был страшный шокинг!

Царственная особа любила кататься по Ташкенту в собственном экипаже, причем предпочитала править сама.

Неподалеку от великокняжеского дворца жили друзья моих родителей — Павло­вы, со своей очень хорошенькой дочкой Ириной. Один раз, когда она гуляла с няней (ей было два или три года), ее увидел с облучка Великий князь. Он попросил у няни разрешения прокатить девочку. Няня получила разрешение у родителей, и Ирина про­катилась по городу в «царской карете». Это дало ей основание более чем через шесть­десят лет написать на подаренном мне портрете: «От бывшей любимицы Великого князя Романова».

Великому князю принадлежали все кинотеатры города (кроме упомянутых зим­них, было два летних), и доходы они давали немалые. У себя во дворце он создал музей изобразительных искусств, а в саду устроил зверинец. После Октября музей и зверинец были открыты для посещения; небольшое жилое помещение было оставле­но за вдовой князя. Помню гигантских догов, с которыми прогуливалась по зверинцу старуха в черном. Возможно, это была княгиня. Позднее на основе княжеского со­брания был создан республиканский Музей изобразительных искусств, а на базе зве­ринца — зоопарк. В раннем детстве мы часто ходили с мамой в бывший княжеский музей, где было много шедевров живописи XIX века и отличные копии скульптур (главным образом, античных). Детское воображение поражали скульптуры турок или мавров в тюрбанах, с черными лицами и глазами, сверкающими белизной белков. Были в музее и настоящие шедевры изобразительного искусства, в частности, скульпту­ра итальянского мастера А. Кановы «Амур и Психея». Позднее в княжеском дворце был республиканский Дом пионеров, а сейчас в нем располагается музей, где собраны старинные ювелирные изделия.

Между Дворцом пионеров и кинотеатром «Аполло» находилась Иосифо-Георгиевская церковь, в которой меня крестили. Потом в ее здании был кукольный театр. В двадцатые годы в скверике около церкви почему-то бывало много китайцев. Они продавали бумажные веера и шарики на резинках, показывали фокусы.

Сразу за Дворцом пионеров находится публичная библиотека имени Навои. В го­ды, о которых идет речь, часть современной обширной ее площади занимало одно­этажное зданьице «Туркестанской библиотеки». В ее становлении и функционировании большую роль играл до последнего дня своей жизни Евгений Карлович Бетгер — библиофил-энтузиаст, действительный член Узбекистанского географического общест­ва, автор монографии об истории исследования Аральского моря. В библиотеке со­хранялись уникальные издания, комплекты дореволюционных местных газет, фото­альбом Туркестанского края, содержащий огромный материал по архитектуре и этнографии. Сюда я приходила девочкой, здесь, отрешившись от мира, читала взахлеб. Большинство моих первых книг, напечатанных еще с «ятями» и «ерами», никогда не переиздавалось. Не помню авторов, только названия: «Маленькие женщины» и «Ма­ленькие мужчины» (кажется, Луизы Олькотт), «Маленький лорд Фаунтлерой», «Леди Джен», «Таинственный сад», главным образом, переводные с английского. Из русских помню произведения знаменитой в те времена детской писательницы Лидии Чарской, сентиментальные повести из жизни институток.

Продолжим путешествие по улице Ленина до современного проспекта Навои. Там, где сливаются две широкие и красивые магистрали Ташкента, до сих пор сохранился небольшой участок — четверть бывшего Обуховского сквера. Он назывался так по Обуховской улице, которая, в свою очередь, была названа в честь царского полковника Обуха, погибшего при попытке взятия Ташкента. Еще в 1924 году она была переимено­вана в улицу Лахути, прогрессивного таджикского поэта. Однако вплоть до начала тридцатых годов ее продолжали называть Обуховской. Сейчас здесь проходит часть проспекта Навои, вобравшая в себя и те территории, где проходила Обуховская улица и стояли многочисленные одноэтажные домики. Они попали в эпицентр землетрясения 1966 года, их развалины были снесены.

На углу сквера и улицы Ленина был хлебный магазинчик. Там в начале 20-х все члены нашей семьи простаивали долгие часы в очередях. Хлеба давали мало, питались мы главным образом лепешками домашнего изготовления, жаренными на хлопковом масле. Это масло не походило на современное, прозрачное, желтое. Оно было плохо очищено, темно-коричневое, мутное и густое, с ужасающим запахом. После приго­товления пищи нужно было долго проветривать помещение. Чая не было, заваривали сушеные яблоки и морковь. Помню приятный вкус яблочного чая. Вместо сахара упот­ребляли сушеный урюк и кишмиш. Иногда давали в пайке сахарин. Самым частым блюдом была рисовая каша, потому что с рисом не было затруднений даже в самые тяжелые годы. В 1921 году, возвратившись из Бухары, где с продуктами было благопо­лучнее, отец привез мешок муки, курдюк бараньего сала и, почему-то, марципановые конфеты, удивительно вкусные.

Узбекистан жил тогда исключительно на товарах собственного производства. Я уж не говорю о продуктах питания, но и одевались в кустарные хлопчатобумажные ткани, обувь шили сами. Благо, теплый сезон в Ташкенте продолжителен — поэтому большин­ство женщин ходили в тряпичных тапочках, а у мужчин были сандалии из ремешков. Наибольшим распространением пользовалась мататкань, напоминающая современную марлевку. Она продавалась небеленой и некрашеной. Ее красили, кто во что мог. Мы чаще всего употребляли луковую шелуху и гранатовые корки. Стоила мата копейки… Ох, нет, простите: платили за нее миллионы! Папа приносил с работы зарплату в виде длиннейших лент, разделенных как бы на билетики. На каждом было написано — «один миллион». Называли их «лимонами». Курс денег стремительно падал. Если сегодня на «лимон» можно было купить несколько фунтов хлеба и фунт-другой масла, то уже назавтра этих денег могло хватить лишь на один фунт хлеба, а послезавтра их не хватало даже на стакан семечек. Поэтому, получив свои миллионы, все мчались на рынок (в магазинах, кроме хлеба по карточкам, ничего не было) и реализовали всю свою зарплату немедленно.

Соответственно росту цен неуклонно росла зарплата: тысячи, десятки, сотни ты­сяч, миллионы, десятки, сотни миллионов. Такая денежная система придавала эфе­мерность материальному благосостоянию, превращая в прах любые сбережения. Жизнь на фоне стремительной инфляции приобретала некоторую легковесность и да­же лихость. Когда перешли на миллиарды, государство провело денежную реформу, появился твердый «золотой» рубль. А тут наступил нэп, и в Ташкент пришло изобилие продуктов питания, позднее — и промышленных товаров частного производства. Сно­ва я увидела очереди в конце лета 1929 года. Новые трудности знаменовали уже эпоху коллективизации. Все возлагали надежды на речь Сталина «Головокружение от успе­хов», произнесенную летом 1930 года. В ней осуждались перегибы в коллективизации. Однако дела после этого пошли еще хуже…

От Обуховского сквера отходил Сухаревский тупик, позднее переименованный в Стекольный. Здесь наша семья жила с 1916 по 1930 год, здесь и прошло мое радост­ное детство…

Проходя по улице Ленина, я, пожалуй, сверну, не доходя до Обуховского сквера, влево, на участок вполне сохранившейся улицы, которая на моей памяти несколько раз меняла название: Воронцовская, Сталина, Братская, Сулеймановой. От нее когда-то отходил Инженерный переулок. Возможно, что его название связано в какой-то степе­ни с моим дедом, Ильей Титовичем Пославским. Он приехал в Ташкент в 70-х годах XIX столетия. Как генерал-лейтенанту инженерных войск ему отвели в этом переулке казенный особняк. Очевидно, это произошло не сразу после приезда деда из Петер­бурга, так как мой отец родился в 1890 году на улице Иканской, позднее переимено­ванной в улицу Ахунбабаева. Там, где стоял дом, в котором жили Пославские, сейчас проходит Аллея парадов.

Дед мой был любителем-археологом, членом Президиума Туркестанского отдела Русского географического общества. До сих пор исследователи прошлого Средней Азии ссылаются на его работы. В доме по Инженерному переулку я родилась летом 1914 года, а через два месяца умер Илья Титович. Уже шла первая мировая война, трое из четырех его сыновей были на фронте, и распределение наследства отложили до окончания войны. В 1917 году дом был национализирован. Предметы из археологиче­ских коллекций деда и из собранных им произведений местного прикладного искусст­ва моя мама опознала позднее в музеях историческом и искусств.

Мои родители жили то в Ташкенте, то в Казани, где отец учился в университете на юридическом факультете, то в Петербурге, где он еще до окончания Казанского уни­верситета окончил экономический факультет Политехнического института. В 1916 году, закончив свое образование, отец вернулся в Ташкент и поселился с семьей в Сухарев­ском тупике, в красивой пятикомнатной квартире. Весь теплый сезон мы завтракали на террасе. Днем при адской жаре жизнь проходила в доме с наглухо закрытыми и плот­но занавешенными окнами. Вечерами, когда мы сидели за большим семейным самова­ром, к нам доносились звуки духового оркестра из парка Дома Красной Армии, о ко­тором расскажу позднее. Музыка казалась прекрасной и таинственной. После револю­ции, когда началось уплотнение, у нас постепенно отнимали по комнате, их осталось две, но такие большие, что их перегородили огромными шкафами (тогда у всех были огромные буфеты и гардеробы), так что получилось почти четыре комнаты. Переднюю мы поделили с соседями.

Пушкинская улица

К началу двадцатых годов двор дома № 4 по Сухаревскому тупику был заселен густо. Сразу после революции на «излишнюю» площадь старожилов, к которым отно­силась и наша семья, подселяли семейства, которые раньше ютились в лачугах по окраинам города, а в 1921 году, в связи с голодом в Поволжье, в Ташкент хлынули массы голодающих. Многие из них, буквально умирающие, вынуждены были заниматься воровством. До этого в Ташкенте воровства не знали. Мои родители рассказывали, что даже ювелирные лавки закрывались на ночь щеколдой, в которую вставляли палочку. Прибывших из Поволжья, среди которых были воры, называли «самарскими». В Узбе­кистане на долгие годы слово «самарский» было равносильно словам «шпана», «вор». Теперь это, к счастью, давно забыто. Беженцам, насколько было возможно, давали кров и работу. Таким образом получилось, что в семи или восьми квартирах нашего дома оказалось не менее четырнадцати-пятнадцати семей, в большинстве случаев многодетных.

Среднеазиатской спецификой были в прошлом коммунальные дворы. В теплом среднеазиатском климате все «удобства» были вынесены на улицу, а помещения ван­ных, коридоров и т. п. превращены в жилые комнаты. Во дворах вся домашняя жизнь была нараспашку. Гораздо позднее каждый из жильцов стал посильно отгораживаться. Делали палисадники, тамбуры, пристроечки, и двор уже терял свой коммунальный характер. Вся жизнь стала проходить за стенками различной степени хилости, но по­зволявшими заявлять на английский манер:  «Мой дом — моя  крепость».

В двадцатые годы в Сухаревском тупике двор дома № 4 еще шумел общими разговорами, детскими играми, многолюдными скандалами и коллективными праздне­ствами. Днем на очагах и мангалках готовился обед: у счастливцев, имевших примуса и керосинки, пища приготавливалась в доме. Но летними вечерами, после оглушитель­ной дневной жары, все выползали на свежий воздух. Из домов выносились столы, разжигались очаги и самовары, начиналась вечерняя трапеза.

С 1918 года отец стал работать в Туркестанском университете, который по декрету Ленина в 1920 году был пополнен оборудованием, библиотекой, квалифицированными преподавателями из Москвы и Петрограда и назван Среднеазиатским. Отец и его друг Г. Н. Черданцев стояли у колыбели университета. Были и другие ученые-организаторы, но я просто их не помню, а Г. Н. Черданцев до самой своей смерти был близок нашей семье. Сейчас я живу недалеко от жилого массива его имени…

Я не знаю, каким преподавателем был отец, но студенты его, несомненно, люби­ли. В нашем доме постоянно бывали его ученики, многие и после окончания универси­тета оставались его друзьями. Связь преподавателей со студентами вообще была более тесной, чем сейчас. Зачеты и экзамены принимались, в основном, на дому у пре­подавателя,   пересдавать   можно  было   хоть  десять  раз.  Многократно   посещая   преподавателя, студент постепенно становился своим человеком  в доме, беседовал  на различные темы. Так, во всяком случае, было у нас.

Кауфманский проспект

Дом вообще был гостеприимным, часто собирались друзья и знакомые, нередко звучала музыка. Родители были поклонниками классики, большой беккеровский рояль вечерами почти не замолкал. Часто пели хором. Помню, как я была горда, когда в во­семь — девять лет смогла по простенькому клавиру аккомпанировать взрослым, пев­шим «Вниз по матушке, по Волге». Излюбленными были песни «Ермак», «Колодники», «Вечерний звон». Исполняли их на несколько голосов (у отца был идеальный слух). Среди молодежи были более популярными революционные песни — «Там вдали за рекой загорались огни», «Наш паровоз» и другие. Дореволюционные романсы отошли в прошлое, петь на людях было как-то неловко, а хором — вообще невозможно. А ведь стиль тогдашней жизни располагал именно к хоровому пению. Помню, появи­лась песня «Кирпичики». В ней рассказывалось о тяжелой работе в царское время на заводе, о любви молодой девушки к некоему Сеньке. Песня кончалась тем, что «стал директором, управляющим на заводе товарищ Семен». «Кирпичики» пели все, их про­стенький мотив играли на гармошках и роялях, исполняли духовые оркестры и оркест­ры народных инструментов. В компаниях, которые собирались в нашем доме, пели много шуточных  песен,  вроде  «Цыпленок жареный»,  «Мама,  что  мы  будем  делать, когда настанут зимни холода», сочиняли и свои песни.

Отец и Антон Григорьевич Саxapов, в то время студент, а потом друг до конца жизни, пели дуэтом узбекские песни. Как настоящие узбекские певцы, приставляли ребром ко рту тарелки для лучшего резонанса. Помню в их прекрасном исполнении народную песню «Мухаббат» («Любовь»). А. Г. Саxapов впоследствии женился на моей подруге Ирине, той самой, которую катал Великий князь. Их сын Дмитрий, Д. Сухарев, доктор биологических наук и автор ряда поэтических сборников, известен широкой аудитории как автор, пишущий для Сергея и Татьяны  Никитиных.

Ни телевидения, ни радио — вечера были свободны для общения. Все и ко всем ходили в гости, вовсе не для застолья. Как ни странно, но именно сейчас, когда никто не голодает, время в гостях проводится, в основном, за едой… В двадцатые, в очень голод­ные времена начала и конца этого десятилетия, и в несколько сытых лет нэпа в гостях ОБЩАЛИСЬ. Помню, как в журнале (кажется, в «Огоньке») читателям предложили «Викторину». Это были вопросы на самые различные темы. За правильные ответы ставились определенные баллы. Специально для игры в «Викторину» в нашем доме собирались по нескольку хороших знакомых. «Викторина» была в моде не только у нас. Мы разыгрывали сцены на темы каких-либо песен. Получались маленькие шуточ­ные спектакли, в которых участвовали и дети, и взрослые. Грим и костюмы подбира­лись непосредственно перед представлением. Особым успехом пользовался «жесто­кий» городской романс. В нем были слова: «Сыграйте мне разлуку, что милый не пришел. Быть может, наверно, другую он нашел». Девицу играл некрасивый и совсем не женственный человек, выглядевший особенно уморительно в платочке, подвязанном под подбородком. Барина, обманувшего девицу, играл папа, который, при своей блондинистости, подводил жженой пробкой усы и брови. Девица и барин вели сольные партии, а основной текст пел хор, иногда приплясывая. Веселье достигало апогея при заключительных словах: «Высокая могила травою поросла, молоденькая девушка любовью померла». Изображали и «колыбельную» на слова Лермонтова. А. Г. Саxapов под пение «Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал», полз по полу на животе, зажав в зубах столовый нож.

Стоит ли добавлять, что при этих встречах никакой выпивки не было? Не было ни запретов, ни законов, карающих за пьянство, но не пили. Разве под Новый год или на Пасху, и то чуть-чуть.

Одно время отец работал в Средазбюро РКП(б), примерно равном сегодняшнему ЦК КП Узбекистана, где он был, по свидетельству мамы, единственным беспартийным. По утрам за ним приезжал автомобиль. Боже, какой ажиотаж он производил в тупике! На весь Ташкент было, вероятно, всего несколько автомобилей, и мальчишки толпой бежали за каждым из них. Так же, несколько позднее, когда над городом пролетал самолет, все ребята выбегали из домов и хором кричали: «Ироплан, ироплан, посади меня в карман!» Сейчас это даже трудно себе представить.