Тбилиси, артисты, самолёт Разное

Александр Колмогоров

Осень 1983 года. Тбилиси. Аэропорт. Ночь.
Три ташкентских актера – Миша Корыцев, Коля Дубаков и я — нетвердой походкой входим в зал ожидания.
Это происходит за двадцать минут до вылета самолёта в Ташкент.
И только здесь, в огромном пустом зале нам становится окончательно ясно, что изменить что-либо уже нереально.
Случилось страшное.
Все актёры театра-студии «Ильхом», две недели гостившие на тбилисском театральном фестивале, улетели в Ташкент днём. А мы трое должны были вылететь ночным рейсом.
Должны были…

Но у Миши Корыцева, уроженца Грузии, с которым мы жили в одной гостинице, в Тбилиси обнаружилось очень много друзей. Каждый из них хотел, чтобы последний день пребывания на грузинской земле ему и его коллегам запомнился на всю жизнь.
И они этого добились!
Днём на двух машинах к нам в гостиницу приехали прокурор Гия, бывший одноклассник Миши, его племянники и друзья. Они с весёлыми возгласами и прибаутками внесли в номер огромные сумки с фруктами, овощами, пирогами и другими яствами. Отдельно — сумки с бутылками вина и чачи.
Я с восхищением и ужасом подумал: «Этого хватило бы на неделю застолья!»
И оно было — нескончаемое прощальное застолье!
Были тосты, после которых хотелось быть благороднее, щедрее, талантливее и счастливее.
Были песни, которые на четыре голоса пели нам грузинские мужчины.
Какие песни!
С каким удовольствием эти люди старались подчеркнуть особенности таланта каждого из нас, как искренне они были рады за наших родителей, друзей, за наши театры, за наш город, в котором живут и творят такие мастера, как мы!
Коля вырос в глазах друзей Миши одномоментно: он на чистом грузинском языке спел песню про Тбилиси. Ему аплодировали стоя. Гия объявил, что эту песню Коля поёт лучше Вахтанга Кикабидзе, Нани Брегвадзе и всего ансамбля «Ореро», и, значит, теперь — он их брат!
Я рос в глазах братского грузинского народа постепенно, поэтапно.
Сначала Коля обмолвился о том, что я перевожу грузинских поэтов и у меня есть цикл стихов о Нико Пиросмани. Мишины друзья многозначительно переглянулись. Гия встал и торжественно напомнил всем о том, как в Грузии чтят поэтов, о том, что именно Нико сумел в своих картинах выразить душу грузинского народа. Говоря о дружбе народов и культур, Гия заострил внимание на моей выдающейся роли в её укреплении.
— Сашико, – сказал он, — позволь с этой минуты называть нам тебя именно так. Твоё сердце бьётся в ритме стихов лучших поэтов Грузии. А, значит, и в ритме наших сердец. Ты стал частью нашей земли, её культуры. Ты наш брат! Мы пьём за тебя, генацвале!
После этого тоста я уже совершенно не думал о том, что поднимая стаканы с вином в таком режиме, с такой частотой, как сейчас, я действительно рискую стать неотрывной и неотъемлимой частью Грузии: то есть – буквально не встать из-за стола, не вылететь в Ташкент.
Какие там сомнения, тревоги?!
Я был счастлив, как и все, кто сидел со мной за одним столом. В те минуты я каждой клеточкой ощущал: грузинское застолье придумано именно для того, чтобы каждый человек, удостоенный его, прозрел и понял, наконец, какой он талантливый, незаменимый, нужный всем, и что рождён он только для счастья.
Я поблагодарил моих новых братьев за оказанную честь и с гордостью поделился семейным секретом: молочная мать моей дочери — грузинка.
Что тут началось!
Пили отдельно за мою чудесную дочь Катю, автоматически зачисленную в грузинки; за её молочную мать красавицу Нану, которая от имени всех грузинских матерей полгода поила Катю своим живительным молоком; за мою несравненную жену Таню, которая так удачно, на своё счастье, попала в роддоме в одну палату с Наной, познакомилась с ней…
На эмоциональном и душевном подъёме я чуть было не воскликнул о том, что и муж у Наны – красавец грек. Но, видимо, где-то в глубине моей хмельной души ещё теплился инстинкт самосохранения. Я вдруг понял, что если выдам и эту тайну, то придётся пить за всех греческих богов. За каждого. А их там много.
Подняли тост за грузинский футбол. За победу тбилисского «Динамо» в европейском Кубке Кубков. И тут я совершил серьёзную ошибку: назвал фамилии всех игроков «Динамо», игравших в финале с немецким «Карл Цейс», попутно объясняя Мише и Коле особенности мастерства каждого из них. Я говорил о княжеской элегантности в игре Давида Кипиани, об отваге и надёжности в защите Александра Чивадзе, о фантастическом дриблинге Владимира Гуцаева, о кинжальных фланговых проходах Рамаза Шенгелия.
Меня слушали в странном молчании.
Завершая свою речь по-грузински торжественно, я сказал, что лучший футбольный комментатор страны Коте Махарадзе прав: без тактического гения тренера батоно Нодара Ахалкаци команда не стала бы футбольным бриллиантом.
Друзья Миши чуть не опрокинули стол, бросившись ко мне. Они что-то кричали по-грузински. Они обнимали, целовали меня. В их глазах я видел блеск настоящих слёз, они светились неподдельной радостью и гордостью. На пике этого искреннего порыва Гия сделал широкий жест: он велел племяннику съездить к нему домой и привезти мне в подарок цветной фотоплакат в честь победы «Динамо» в Кубке Кубков, который висит на стене в его кабинете.
Мне налили вина в большой сувенирный рог.
Это было похоже на контрольный выстрел.
Не скажу, что я трезвенник. Актёры — народ закалённый в боях с Бахусом. Да и дни, проведённые в Тбилиси, проспиртовали нас дополнительно: я, как и все остальные актёры-ташкентцы, чувствовал себя непросыхающим Шуриком из «Кавказской пленницы». Как мы начали с первого дня в Тбилиси — духан, кахетинское, хинкали, открытие, винный подвал, приём в министерстве, киндзмараули, экскурсия, шашлык, спектакли, хванчкара, музей, лобио, ахашени, закрытие – так, на винных парах, и долетели до этого вечера.
И он был, видимо, последней каплей…
Первым о существовании самолётов вспомнил Коля Дубаков.
Он стал доверительно, тактично объяснять нашим новым друзьям, что в его и моём родном театре, ташкентском ТЮЗе не догадываются, где он сейчас. Все там думают, что он на больничном, борется с ОРЗ. А он здесь, в Тбилиси. Инкогнито. И главная проблема в том, что завтра он должен играть в спектакле, в котором, к сожалению, замены ему нет.
За час до предполагаемой регистрации нашего рейса Коля с надеждой спросил:
— Друзья, мы ведь успеваем доехать в аэропорт, всё нормально?
Грузины с великодушным недоумением развели руками.
— Никола! – озвучил этот жест Гия. — Ты наш гость! Ты наш друг и брат. Здесь, в Тбилиси, мы отвечаем за тебя. Улетишь с почётом, дорогой!

Смутно помню тосты за грузинское кино и за грузинский театр. Точно помню только, что пили персонально за режиссёра Стуруа, за актёра Рамаза Чхиквадзе и за их общий шедевр – спектакль «Кавказский меловой круг».
Да, вот ещё! После тостов за Грибоедова и его жену, грузинскую красавицу Нину, я стал зачем-то ревниво вступаться за Наталью Николаевну Пушкину, настойчиво призывая выпить и за неё тоже. Но тут Коля по какой-то странной ассоциации снова вспомнил про самолёт и сказал, что регистрация на наш рейс уже началась.
Гия сделал широкий успокаивающий жест рукой:
— Дорогой Никола! Регистрация — понятие растяжимое. А дружба – понятие вечное и нерушимое. Мишико подтвердит: ни один грузинский лётчик не посмеет поднять самолёт в воздух, если будет знать, что трое наших друзей, гостей Тбилиси ещё не поднялись на борт.
Миша кивнул. А Коля, неуверенно улыбаясь, попытался уточнить:
— Дорогой Гия, а если лётчик не знает, что трое друзей…
Гия не дал ему договорить, полностью отвергая всякие сомнения.
— Мы ему всегда успеем напомнить об этом!.. Посмотри на нашего мудрого друга Сашико. – Гия указал на глупо улыбающегося меня. – Клянусь, он недаром вспомнил о Коте Махарадзе! У нашего земляка есть замечательная фраза. Когда в матче забивают первый гол, Коте говорит так: «Счёт один ноль. Пока! – один ноль» — Гия победно оглядел всех сидящих за столом. — Таким образом, если до вылета остаётся один час, это не значит, что он – последний!
Речь Гии не взбодрила Колю. Он, хоть и улыбнулся в ответ, но загрустил и напрягся внутренне ещё больше.

Дальше, вперемешку с песнопениями, славили нашего Мишу, Мишико: за то, что он родился на этой святой, благодатной земле и стал её гордостью, за то, что у него такие талантливые и верные друзья, как мы.
Миша был весел, счастлив, раскован. Он почти не пьянел и вёл себя, как человек, полностью уверенный в своих друзьях.
Что же касается меня, то я уже не способен был вслушиваться и вдумываться в то, о чём говорят эти прекрасные люди.
Я просто любил их.
Прикрыв глаза, я блаженно и путано возвращался мыслями ко всему, чем одарил меня этот город.
Одарил он меня уютом и красотой своих извилистых улиц с их винными подвальчиками, магазинчиками и кофейнями, с могучими деревьями, чью листву разукрасила осень в тёплые, пёстрые тона.
Одарил картинами Нико Пиросмани. Настоящими, не копиями. Их можно было потрогать рукой. Возле них можно было стоять сколько душе угодно. И душа радовалась, смакуя подаренный нам художником праздник жизни, приправленный его высокой грустью, и всё не хотела покидать его.
Тбилиси одарил меня игрушечными, словно из сказок, домиками, нависающими над Курой. Люблю города, приспособленные для жизни людей, а не для демонстрации чьего-то величия. Тбилиси такой. В нём людям уютно.
А ещё этот город одарил меня пониманием, что его жители способны ради гостей на всё, лишь бы гость в нём был доволен и счастлив. Этим, кстати, славен и мой родной Ташкент. Даже на лукавство хозяева были способны, лишь бы гостям было хорошо.
В один из дней Марк Вайль предложил нам сделать аллаверды грузинам-театралам и коллегам из других республик: приготовить плов и пригласить их на дружескую встречу. Марк и еще несколько актеров жили в отдельном двухэтажном коттедже. Туда и решили созвать гостей.
Казан мы не нашли. Вали Умаров и Хабиб Хакимов готовили плов в большой алюминиевой кастрюле. Мне и Коле Дубакову поручили добыть всякую зелень и овощи.
Поручили поздно. Был вечер. Рынки закрывались. А в магазинах мы обнаружили только сельдерей. Что делать? Решили хоть его взять, купить несколько пышных пучков.
Когда Марк увидел нас с этими «вениками», и понял, что больше ничего мы не принесли, он спросил лишь об одном:
— Ребята, вы что, охренели?
Но отступать было некуда.
В этой щекотливой ситуации надо отдать должное грузинам: когда все гости недоуменно смотрели на разложенный возле тарелок сельдерей, а мы нагло рекламировали его как некую моду на новую приправу к плову, тбилисцы не подали вида, глазом не моргнули! Они артистично хвалили и плов, который, как ни странно, удался на славу, и всё, что его окружало. В результате неискушённые в травах московские критики и другие наши коллеги с удовольствием принялись жевать сельдерей. А мы мысленно аплодировали хозяевам.
Что ещё? Ещё мне вспомнилось, как в доме драматурга Лаши Табукашвили я впервые увидел развешенные на стенах картины Ладо Гудиашвили и моментально влюбился в них. Как разглядывал эти картины и фотографии из фильмов отца Лаши, портреты его красавицы мамы. Мы беседовали, пили кофе после щедрого, сытного грузинского обеда. Вспоминали, как познакомились в Ташкенте, куда он приезжал на премьеру спектакля по своей пьесе «В поисках фантома». В какой-то момент Лаша зашёл в свой кабинета и вынес оттуда лист бумаги:
— А теперь взгляни на это!..
Я взял у него лист. И меня обдало жаром. Я сразу узнал этот летящий почерк. Я сразу понял, что это подлинник. Рука Пастернака!
Лаша любовался моей реакцией, поясняя:
— Борис Леонидович подарил это отцу и маме, когда гостил у нас.
В тот день нам надо было идти на стадион «Динамо», на матч тбилисцев с киевлянами. А я всё не мог оторвать глаз от строк Пастернака, от оружия и картин на стенах, всё не хотел покидать этот дом.
По дороге к стадиону Лаша спросил:
— Как тебе Тбилиси?
— Город контрастов, — ответил я, смеясь, — я, Лаша, в первый же вечер убедился в этом. Гулял по проспекту Руставели. Захотел пить. Спустился в винный подвальчик. Хозяин закрывал ставни. Торопился. Но я уговорил его налить мне вина. Когда осушил большую кружку, протянул деньги. Он замахал руками.
— Нет, нет, дорогой! Ты хотел пить? Напился? Будь здоров, генацвале! Мне некогда!
Так и не взял с меня ни копейки.
А через полчаса я купил у уличной торговки дефицитную коробку зефира в шоколаде. Уже в гостинице разглядел наклеенный ценник: сладости оказались вдвое дешевле тех денег, которые она с меня взяла!
Посмеялись мы тогда с Лашей.

А вот в аэропорту, ночью, за двадцать минут до предполагаемого вылета в Ташкент мне и моим друзьям было не до смеха.
Между тем Гия и компания подошли к стойке регистрации.
Сначала они громко и добродушно что-то выясняли с женским персоналом. Затем интонация разговора изменилась: обе стороны стали говорить громко, раздраженно и возмущённо. Из-за металлических загородок-кулис на их голоса стал подтягиваться мужской персонал.
Когда Гия с удивлением понял, что сажать в самолёт нас почему-то не хотят, он велел позвать хозяина, начальника аэропорта.
Вскоре появился высокий усатый мужчина в форме. Выслушал эмоциональные возгласы Гии. Сухо, но категорично отказал ему. Развернулся, чтобы уйти. Но Гия успел схватить его за лацкан мундира. Развернул. Стал трясти за грудки и кричать ему что-то в лицо.
Миша склонился ко мне и тихо перевёл:
— Он говорит: ты не грузин, ты не хочешь отправить гостей нашего города на их родину.
Дальше всё было понятно без слов. Как во время спектаклей на грузинском языке: этот народ артистичен во всём. Начальник яростно жестикулируя, стал громогласно отстаивать своё право быть грузином, а Гия — тоже на весь аэропорт — не соглашался с ним. В нём явно проснулся трагический актёр: для большей убедительности Гия сделал отчаянный указующий жест в нашу сторону. Нам, сиротками, не понадобилось строить скорбные, безутешные физиономии: они, физиономии, уже так и выглядели.
Обстановка накалялась на глазах. Это был ещё тот театр! Театр нашей драмы. Миша сквозь зубы, шёпотом продолжал переводить:
— Гия объясняет, что мы делегация. Ведущие артисты трёх ташкентских театров. Если нас не отправят этим рейсом, то случится катастрофа, скандал на весь Союз – сразу в трёх театрах Ташкента отменят спектакли.
«Молодец» — подумал я. Только подумал, потому что выговорить такое длинное слово в тот момент был не в силах.
Но вот начальник аэропорта посмотрел на часы и сказал Гии что-то такое, от чего тот на мгновенье замолк. Гия дал знак племяннику. Племянник подбежал к нам. С виноватым видом объяснил:
— Дают только два места. Решайте, кто полетит.
Мы переглянулись. Я, мыча, как Герасим, сначала развёл руками, а потом махнул одной правой: летите, голуби…
Миша и Коля благодарно, без вины виновато обняли меня. Схватили свои чемоданы и неверной походкой двинулись навстречу своему счастью. Миша при этом обернулся и многозначительно поднял указательный палец вверх, ободряя меня: жди! это ещё не финал!
А я уже смирился. Я понял, что ночевать мне сегодня придётся здесь, в Тбилиси. Взглянув ещё раз на Гию и людей у стойки паспортного контроля, которые возобновили свой диалог, я прикрыл глаза.
Не знаю, сколько прошло секунд или минут, но кто-то стал трясти меня за плечи. Одновременно с этим я услышал голос по радио, который с грузинским акцентом обращался лично ко мне:
— Артист из Ташкента! Пройдите на посадку! Только быстрей, ладно?
Я героически встал.
Подбежали друзья Гии. Взяли чемодан, документы. Подвели меня к стойке регистрации. Потом мне указали, куда я должен быстро (ха! быстро!) идти по нескончаемому коридору, чтобы успеть сесть в самолёт.
Я попробовал поднять свой чемодан. Не получилось. В нем лежало много купленных и подаренных бутылок грузинского вина. А сил было мало. Их почти не осталось. Милиционер, стоявший рядом, вздохнул, поднял чемодан и прислонил к моей груди. Я обнял его. Отчаянно мотнув головой, сделал несколько шагов. Обернулся. Гия и компания победно махали мне руками. Я растрогался и тоже помахал им рукой. «Сыр выпал» — сказал бы Крылов: чемодан с мелодичным звоном упал на мраморный пол. Милиционер что-то сказал по-грузински и снова помог мне овладеть моей ношей.
Я волок сумасшедшие килограммы. Сердце стучало гулко, бешено, где-то в районе ушей.
«Лучше б меня сейчас застрелили, — думал я, – только бы никуда не идти»
Вспомнился фильм «Судьба человека». В нём пленного советского солдата, Соколова, которого играет артист Сергей Бондарчук, комендант концлагеря испытывает, заставляя выпить три стакана водки. Он выпивает все три и не падает. За это ему отменяют расстрел, дают буханку хлеба и шмат сала. Он прижимает их к груди и мучительно долго идёт к своему бараку. Идет так, как шёл я в ту грузинскую ночь – напрягаясь из последних сил, ничего не понимающий, но спасённый.
Лучше б меня застрелили.
На каждом повороте очередной милиционер деловито спрашивал:
— Артист из Ташкента?
Я молча кивал в ответ.
Милиционер поворачивал моё тело в нужную сторону и подталкивал:
— Туда!
Наконец я и моё тело очутились на взлётной. Свежий воздух на мгновенье придал нам силы. Тело подняло голову.
Из открытых дверей близстоящего самолёта махали руками Миша и Коля, крича механику, отъезжающему на трапе:
— Постой! Вот он! Уже идёт!
Тот их понял не сразу: гудели запущенные двигатели. Пилот нашего самолёта высунулся из кабины и тоже махал ему руками, крича что-то. Наконец механик увидел меня и снова подкатил трап к дверям. Верные друзья помогли мне подняться по нему. Чемодан мой оставили стюардессам, а меня взяли под руки и повели тире потащили в хвост самолёта. Пассажиры с любопытством смотрели нам вслед.
Я сел на откидное сиденье и мгновенно уснул.
Что снилось, не помню. Наверное, что-то счастливое. Может быть, день прилёта в Тбилиси и моя радость по этому поводу? Честно, не помню. А месяц спустя я написал вот такое стихотворение.

ДОРОГА НА ТБИЛИСИ
Лаше Табукашвили

Я выхожу из самолета.
Я знаю – за бортом плюс восемь.
Но шепчет мне счастливый кто-то:
«Плюс Грузия. Плюс ты. Плюс осень…»

Я улыбаюсь стюардессе, 
как самой сказочной актрисе.
Шальное сердце! Не разбейся, - 
дай мне добраться до Тбилиси!

Лови в автобусе попутном 
и фонарей дорожных свечи, 
и возникающую смутно 
мелодию грузинской речи, -

не торопись… Не надо комкать 
путь млечный и туман молочный.
Дай ожидаемое вспомнить 
и поименно, и построчно.

Как дождь стучит в салона двери!
Какую караулит жажду…
Как весело и страшно верить, 
что все сбывается однажды.