Покоритель и устроитель Туркестанского края, генерал-адъютант К. П. фон Кауфман I-й История Ташкентцы

(материалы для биографического очерка). Источник.

Род фон-Кауфманов происходит из Швабии, откуда перешел в Австрию, где существовал до конца XVII столетия, а затем распался на несколько отраслей, основавшихся в Бранденбурге, Дании, Польше и с XVIII столетия — в России.

Родоначальником этого рода считается Освальд Кауфман, живший в Тироле в 1444 году. Его сын Эбергард в 1469 году императором германским Фридрихом III был возведен в дворянское достоинство. Сын Эбергарда, Иоанн (1557 г.) был наместником (Pfleger) Нижней Австрии и владельцем поместья Рессинг; за заслуги, оказанные при осаде Вены турками, возведен императором Карлом V (в 1530 г.) в имперское рыцарское достоинство вместе со своими двумя братьями. Один из них, Ульрих, был епископом и ректором (rector magnificus) венского университета (1535 г.).

Род фон-Кауфманов процветал в Нижней Австрии до 1629 г., когда за приверженность учению Лютера вместе с другими поместными дворянскими родами был изгнан из Австрии императором Фердинандом II. По Вестфальскому миру все эти изгнанники были восстановлены в своих правах, но предок К. П., Балтус фон-Кауфман, на родину не вернулся, оставшись в [IV] Бранденбурге, где он проживал по изгнании. Внук Балтуса, Фридрих-Лудвиг, родившийся в 1715 году, поступил на службу к королю польскому Станиславу Августу и был поверенным последнего в 1772 г. в Берлине. Сыновья Фридриха-Лудвига, Август и Федор, состояли на русской службе. Август умер генерал-майором в 1810 году, а Федор, участник походов графа Румянцова-Задунайского, отличился при взятии Тульчи, был ранен при Кара-Су и умер подполковником, командуя в армии князя Потемкина-Таврического легко-гренадерским батальоном. Сын Федора Петр, оставшись девятилетним сиротою после смерти отца, по повелению Императрицы Екатерины II был принят в сухопутный шляхетский корпус, при чем его опекунами были назначены государынею: сенатор Ромер, Чичерин и секретарь императрицы — Храповицкий. Кавалер ордена Св. Георгия 4-й степени, впоследствии генерал-лейтенант, начальник 7-й пехотной дивизии, Петр Федорович начал свою службу в рядах суворовских чудо-богатырей и был участником кампании: 1812–1814 гг., турецкой — 1828 г. и венгерской — 1848 г.{1}. За отлично усердную службу ему был высочайше пожалован в Царстве Польском, в Брест-Куявском уезде{2}, майорат в 5000 злотых годового дохода{3}.

Во время перепитий тревожной и беспокойной армейской жизни генерала Кауфмана, именно, после кампании во Франции, где он оставался с оккупационным отрядом до 1818 года, при возвращении его на родину, в деревне Майданах, близ Иван-Города{4}, 19 февраля [V] 1818 года{5} у него родился будущий покоритель и устроитель Туркестанского края — Константин Петрович. Ранние годы детства последнего протекли в тяжелой походной обстановке и беззаботностью дошкольной жизни ему не пришлось много пользоваться. Четырнадцати лет от роду мальчик был определен кондуктором в кондукторскую роту Главного Инженерного Училища (ныне Николаевское Инженерное Училище). Прекрасные успехи и хорошее поведение скоро выдвинули молодого питомца училища, и, имея восемнадцать лет от роду, Кауфман был произведен в первый офицерский чин — полевого инженер-прапорщика, а через год, окончив с выдающимся успехом офицерские классы (ныне Академия) вместе с будущим севастопольским героем Тотлебеном, в чине инженер-поручика был выпущен в армию. В течение пяти последующих лет Кауфман служил в Западном крае: сначала в ново-георгиевской инженерной команде, затем в брест-литовской. В 1843 году К. П. Кауфман получил назначение в грузинский инженерный округ с зачислением при тифлисской инженерной команде. Вскоре по прибытии на Кавказ, бывший тогда ареною упорной, тяжелой борьбы нашей с воинственными горными племенами, произведенный в штабс-капитаны и назначенный старшим адъютантом штаба отдельного Кавказского корпуса, Кауфман очутился в атмосфере беспрерывных стычек, тяжелых походов и геройских штурмов, повисших под облаками горных аулов.
Почти тринадцать лет провел Константин Петрович в рядах кавказской армии, обнаруживая выдающееся мужество и храбрость даже в той суровой боевой школе, каковою тогда по праву считалась кавказская армия. Походы против горцев с 1844 по 1852 гг., штурм аула Гергебиль в 1848 году, чрез год взятие аула Чох, походы 1854 года, сражение под Кюрюк-Дара [IV] и осада, и штурм укрепленного англичанами Карса в 1855 году, — все это были славные этапы боевой и трудовой жизни Кауфмана на Кавказе.

Однако суровые отцы-командиры, железная дисциплина, неприступные скаты диких гор и стремнин, занятых свободолюбивым неприятелем, изнурительные походы, невероятные по трудности штурмы горных укреплений, — все это не вытравило из сердца Кауфмана той природной гуманности и доброты, которые его всегда отличали.
Тяжелые годы службы на Кавказе не прошли бесследно для будущей карьеры К. П. Кауфмана: он получил Анну 2-й степени с императорской короной, Владимира 3-й степени с мечами, золотую саблю с надписью: «за храбрость». За взятие Гергебиля награжден Георгием 4-й степени и переведен капитаном в гвардию; произведен в полковники и генерал-майоры. Но честь быть молодым 38-ми летним генералом в общем не легко обошлась Кауфману, помимо общих трудностей почти тринадцатилетней службы на Кавказе, Константин Петрович был за это время два раза тяжело ранен в Даргинской экспедиции и под Чохом.
Воинские заслуги Кауфмана оценила и Императорская Военная Академия и его alma mater, Николаевская Инженерная Академия, членом совета которых он был назначен в 1856 году.

Через год К. П. Кауфман, в должности начальника штаба генерал-инспектора по инженерной части{6}, участвует в комитете, учрежденном для составления предположений о преобразовании заведений военных кантонистов в училища военного ведомства и за отличное исполнение обязанности, возложенной на комитет, ему объявляется Монаршее благоволение. Еще через год мы его видим уже в Государевой свите пользующимся вниманием и расположением Императора Александра II. [VII]
1861 год, положивший начало достопамятной эпохе великих реформ, застает свиты Его Величества генерал-майора Кауфмана в должности директора канцелярии военного министерства, при чем, в течение почти четырех последующих лет, пока он занимал эту должность, горячее время начавшегося государственного строительства захватило и его. Кауфман по Высочайшему повелению назначается членом и управляющим делами комитета, учрежденного под председательством генерал-от-инфантерии Даненберга I-го, для обсуждения предположений об изменении организации войск; назначается постоянным членом специального комитета по устройству и образованию войск; по Высочайшему повелению ему предоставляется право голоса в заседаниях Военного Совета наравне с прочими членами; также по Высочайшему повелению он назначается членом учрежденного под председательством генерал-лейтенанта Непокойчицкого комитета для рассмотрения основных положений преобразования арестантских рот инженерного ведомства и устройства военных тюрем и председателем учрежденного по распоряжению тогдашнего военного министра, Д. А. Милютина, комитета для пересмотра и составления постановлений относительно прав и преимуществ унтер-офицеров нестроевых частей{7}.

Чин генерал-лейтенанта и звание генерал-адъютанта были наградами Константину Петровичу за этот период его службы.
За четыре почти года, проведенные в должности директора канцелярии военного министерства, Кауфман пользовался искренними симпатиями подчиненных{8}.
В 1865 году К. П. фон-Кауфман был назначен виленским генерал-губернатором на место ушедшего [VIII] в отставку, с возведением в графское достоинство, М. Н. Муравьева.

… Приношу Вам глубокую, от всей души моей благодарность за те четыре года, которые мы прослужили вместе; за деятельное, смею сказать, дружеское содействие, которое я нашел в Вас в продолжение этих многотрудных годов. Поверьте, что я во всю жизнь не забуду этой помощи, Вами оказанной…, писал бывший военный министр, Д. А. Милютин, Константину Петровичу, узнав о состоявшемся его назначении в Вильну{9}.

Однако править Северо-Западным краем К. П. пришлось недолго: в следующем году, осенью, он был вызван в Петербург по делам службы и обратно не вернулся, завоевав, однако, в Вильно, по видимому, общие симпатии населения{10}.

Высочайшим приказом от 9 октября 1866 г. фон-Кауфман был уволен в одиннадцатимесячный отпуск «с отчислением от занимаемых должностей, с оставлением в звании генерал-адъютанта»{11}. [IX]
Однако весь «отпуск» Константину Петровичу не пришлось использовать, ибо в следующем году, 14 июля, состоялся высочайший приказ о его назначении туркестанским генерал-губернатором и командующим войсками туркестанского военного округа.
Снабженный широкими полномочиями по устроению края, с правом вести войны и заключать мирные договоры, Кауфман в октябре 1867 года отправился из Петербурга к месту своего нового служения, избрав маршрут на Ташкент не прямо через Оренбург, а кружным путем, через Семипалатинск, Сергиополь и Верный.

Делалось это в целях более ближайшего ознакомления с краем и тогдашним составом административных лиц. Медленное передвижение в экипаже, неизбежные остановки на станциях, более или менее продолжительное пребывание в тех или других городах и значительных поселениях, в большинстве случаев для неизбежного отдыха после утомительной дороги, — [X] все это давало генерал-губернатору неоценимые способы и случаи непосредственного знакомства с подведомственным ему краем и служилым в ней сословием.
7 ноября Кауфман приехал в Ташкент, где пробыл неделю, а затем выехал в Ходжент и на передовую линию для обозрения пограничной с Бухарою полосы. С возвращением К. П. из этой поездки в Ташкент туркестанский военный округ и генерал-губернаторство были фактически открыты.
Едва ли какому-либо генерал-губернатору когда-нибудь приходилось принимать край более расстроенный. Масса злоупотреблений, общее недоверие и злоба местных жителей на русскую администрацию — вот было тогдашнее положение дел в Туркестане.
Не лучше дело обстояло и с политическим горизонтом, где далеко не все было спокойно. Тогдашнее положение окружавших Туркестан независимых и полунезависимых ханств можно охарактеризовать в следующих немногих словах.

Кокандское ханство сохраняло лишь тень прежнего величия. После славного дела под Ак-Мечетью в 1853 и 1854 годах до 1860 года кокандцы не предпринимали никаких активных действий против нас. В 1860 году они рискнули испытать счастье в войне с русскими, но на этот раз со стороны Сибири. Но эта попытка окончилась для кокандцев полною неудачею; сначала были взяты и срыты укрепления Токмак и Пишпек, потом 20-титысячный отряд кокандцев при 10 орудиях понес тяжкое поражение под Узун-Агачем от начальника Алатаевского округа, подполковника Колпаковского, имевшего в своем распоряжении лишь 3 роты и сотни при 6 орудиях. Затем взятие полковником Веревкиным Аулие-ата, Черняевым — Сузака и Чулак-Кургана смыкают так называемые военные линии оренбургскую и сибирскую. Последним аккордом в этом предприятии было падение одного из [XI] значительнейших городов Средней Азии, богатого и торгового Ташкента. 15-е июня 1865 года, день его штурма, вносило одну из блестящих страниц в историю подвигов наших войск в Средней Азии: город с населением свыше ста тысяч человек, окруженный стеною в 24 версты длиною, с 30 тысячами защитников и 63 орудиями был взят черняевским отрядом, по численности не доходившим даже до двух тысяч человек.
После такого разгрома кокандцы присмирели, выжидая дальнейших событий. Учреждение в Средней Азии особого генерал-губернаторства они поняли как предзнаменование последних дней своего существования. Из Коканда, Андижана и других городов ханства начались переселения в Китайский Туркестан, в Яркенд и Кашгар. Оставшиеся жители начали деятельно укрепляться. Вообще в ханстве произошел такой переполох, что Кауфман счел необходимым отправить почти тотчас же по приезде в Ташкент (10 ноября) к кокандскому хану письмо с купцом Хлудовым. Сущность содержания письма сводилась к тому, что если сам хан начнет враждебные действия, то никакие укрепления его не спасут от русских войск, если же он будет дорожить дружбой с русскими, то может быть вполне спокоен, ибо завоевывать его владения никто не хочет и России в них нет никакой надобности{12}.

Затерянная в невообразимых песках Хива считала себя сильнее, чем когда-либо, ибо разгром очагов ислама — Бухары и Коканда, естественно, заставлял обращать взоры правоверного мира Средней Азии на это небольшое государство, уверенное в особом покровительстве Аллаха, гордое своею недоступностью для России и неудачными походами Бековича-Черкасского и графа Перовского. Успехи русского оружия в войнах с [XII] бухарским и кокандским ханствами только увеличили самонадеянность хивинцев, и нападения на наши караваны, захват наших купцов и т. п. бесчинства послужили причиною того, что в конце 1867 г. для обеспечения наших киргиз от грабежей и набегов хивинцев были постоянно высылаемы наши отряды из Казалинска и Перовска к Иринбаю и далее.
Тем не менее Кауфман почти тотчас же по приезде в Ташкент написал хивинскому хану Мухаммед-Рахиму, дружественное письмо, в котором он извещал его о своем прибытии в Ташкент, о высочайшем полномочии на ведение пограничных дел и о движении наших отрядов за Сыр-Дарью для наказания хивинских разбойников. Однако хан не удостоил это письмо своим ответом и поручил ведение переписки с генерал-губернатором своим приближенным; те в свою очередь так мало спешили с ответом, что последний был получен только в феврале 1868 года{13}.

Сложнее дела обстояли с Бухарою. После взятия у кокандцев Ташкента бухарцы предъявили нам требование очистить Ташкент и Чимкент, в противном случае грозили «священной войной». Этот ультиматум был послан эмиром с особым послом в Петербург. В ответ на это покоритель Ташкента, генерал Черняев, арестовал бухарских купцов, проживавших в занятых нами городах, прося распространить эту меру на сыр-дарьинскую линию и на оренбургский округ. Бухарский посланник по распоряжению оренбургского генерал-губернатора Крыжановского был задержан в Казалинске. Не желая входить в какие бы то ни было переговоры ни с Крыжановским, ни с подчиненным ему Черняевым, бухарское правительство настаивало на непосредственных сношениях с Петербургом, на что генерал-адъютант Крыжановский, [XIII] снабженный весьма широкими полномочиями на ведение приграничных дел, согласиться не мог. Чтобы добиться своего, бухарский эмир Музаффар-Эддин прибег к следующей уловке: он стал просить Черняева, которого Крыжановский при отъезде своем из Ташкента в Оренбург уполномочил вести с бухарцами переговоры, прислать к нему посольство для переговоров, при чем упоминал, что в Бухару прибыли какие-то европейцы со стороны Афганистана.
Черняев, вероятно, полагая, что бухарцы более не претендуют на непосредственные сношения с Петербургом и хотят вести переговоры непосредственно с ним, отправил к Музаффару письмо с изложением условий, на которых могут быть восстановлены прежние дружеские отношения к Бухаре и снято запрещение с бухарской торговли. Письмо повезли к эмиру чиновник министерства иностранных дел Струве, гвардии штабс-ротмистр Глуховской, корпуса топографов Колесников и горный инженер Татаринов.
Заполучив посольство, Музаффар заговорил другим языком: он потребовал пропуска своего посла в Петербург и обещал отпустить посольство только тогда, когда его посол благополучно возвратится из Петербурга. Таким образом наше посольство обратилось в заложников. Черняев для выручки его предпринял зимнюю экспедицию к Джизаку, однако на штурм не рискнул из опасения ухудшить положение миссии и 11 февраля 1866 года отступил из под Джизака, не зная ничего о том, что 10-го февраля из Петербурга выехал ему на смену редактор «Русского Инвалида», генерального штаба генерал-майор Романовский.

Дальнейшие события быстро следовали одно за другим: Ир-Джарский бой, штурм Ходжента, Ура-Тюбе и Джизака, — все это совершилось в промежуток от 8 мая по 18-е сентября 1866 года и вписало одну из блестящих страниц в историю наших завоеваний в Средней Азии. [XIV]
В октябре бухарский поход окончился. Генералы Крыжановский и Романовский выехали в Ташкент. Но от Бухарского эмира не было ни известия, ни посольства, хотя мы овладели его территорией в несколько тысяч квадратных верст.
Наконец, уже весною следующего года эмир Музаффар прислал в Оренбург посла для переговоров о мире. Генерал-адъютант Крыжановский предложил трактат, который в общих чертах был одобрен Императором Александром II. Но так как переговоры затянулись и к тому времени подоспел законопроект об учреждении туркестанского генерал-губернаторства и высочайшие полномочия на право ведения войны и заключения мира были переданы главному начальнику нового края, генералу Кауфману, то мирный договор с Бухарою было предоставлено подписать генералу Крыжановскому вместе с Кауфманом по совместном обсуждении.

На пути в Ташкент Кауфман прибыл в Оренбург и там состоялось подписание мирного трактата обоими генерал-губернаторам{14}. Копия с него была вручена бухарскому послу вместе с письмом Кауфмана эмиру, в котором он уведомлял эмира о своем назначении и желании поддерживать мирные отношения с соседями. Кауфман рассчитывал по прибытии в Ташкент застать ответ на это письмо от эмира. Но прошел весь ноябрь 1867 года, а посла из Бухары с письмом все не было, шайки бухарских разбойников не переставали появляться на нашей границе. Объяснялось это тем обстоятельством, что эмир Музаффар вел в это время переговоры с главами других мусульманских государств, в частности с [XV] турецким султаном, рассчитывая с их помощью дать России реванш за понесенные перед тем поражения. Переговоры эти ни к чему не повели, и посол эмира в Константинополе, некто Мухаммед-Парса, должен был вернуться ни с чем. Музаффару приходилось таким образом выбирать одно из двух: или смириться перед новым могущественным соседом, или рискнуть еще раз попытать счастья в борьбе с ним своими силами.

В пору такого колебания со стороны эмира в декабре 1867 г. от него прибыл, наконец, в Ташкент к новому генерал-губернатору посол, мирахур{15} Муса-Бек. Он привез с собою письмо к Кауфману от Музаффара, в котором последний уведомлял, что получил письмо Кауфмана, а равно и условия, с своей стороны посылает посла, с ним и свои условия. Но условий никаких у Муса-Бека не оказалось. Из объяснений же с послом ничего не выяснилось: Муса-Бек с истинно восточною бесстрастностью ни на что не возражал, но на все соглашался. Приписывая это какому-нибудь недоразумению, Кауфман в декабре же написал эмиру, прося ратификовать отправленные ему мирные условия.

Несмотря однако на незначительное, сравнительно, расстояние от Ташкента до резиденции эмира, последний не торопился с ответом.
Мирахур Муса-Бек все жил в Ташкенте. На глазах бухарца прошли ташкентские святки и новогоднее празднество; немногочисленная русская колония веселилась, как умела; приветливый, обходительный и гостеприимный генерал-губернатор был душою этого занесенного на далекую окраину русского кружка. По видимому, никто не предвидел возможности дальнейших событий, до глубин народных всколыхнувших мусульманский мир Средней Азии и тягостным ударом [XVI] обрушившихся на нашу вечную соперницу в этой стране Англию.
В полном собрании именитых людей города Ташкента, собравшихся поздравить главного начальника края с новым годом, К. П. Кауфман произнес большую речь, которая отличалась программным характером, предусматривая направление той политики, которую будет преследовать облеченный широкими полномочиями новый генерал-губернатор{16}. [XVII]
Прошел январь и февраль, а от эмира не было никаких вестей; наконец, в начале марта на имя генерал-губернатора было прислано письмо от куш-беги{17}, — эмир сам не отвечал, — в котором содержался крайне неопределенный и туманный ответ по поводу поставленных эмиру генерал-губернатором условий. [XVIII]

Миролюбивый, корректный Кауфман, желая во чтобы то ни стало поддерживать добрые отношения к соседям, написал эмиру подробное письмо, в котором разъяснял порядок и значение обмена мирных условий, скрепленных подлежащими подписями и печатями. Мирахур Муса-Бек выехал с этим письмом в [XIX] Бухару. С его отъездом положение на бухарской границе стало еще тревожнее: разбойничьи шайки увеличились, грабежи и убийства наших подданных повторялись едва ли не ежедневно. Генерал-губернатор распорядился выслать на границу отряд в 600 казаков; в [XX] Ухумском ущелье отряд был встречен соединенными войсками катта-курганских и чилекского беков. Бухарцы были разбиты, но не были преследуемы, и отряд таким образом не перешел границу. Несмотря на такого рода явно воинственные замыслы Бухары, Кауфман тем не менее считал вполне возможным так или иначе уладить мирным путем неприязненные к нам отношения бухарцев и предполагал было 9 апреля выехать в Петербург за семейством.
Но вскоре в Ташкенте было получено известие, что эмир Музаффар в Кермине провозгласил «джихад», священную войну, против русских и что военные действия предполагает начать после отъезда генерал-губернатора из края. В виду таких событий о поездке в Петербург нечего было и думать.

В половине апреля Кауфман выступил с действующим отрядом численностью около 8.300 человек при 16 орудиях на Самарканд. 1-го мая Константин Петрович был под Самаркандом, где и принял бой с неприятелем во много раз превышавшим численностью его войска и занявшим выгодные позиции на Зарафшанских высотах. 2-го мая в великолепный солнечный день победитель и его войска торжественно вступили в первопрестольную столицу бухарского ханства и в древнейший город Средней Азии, чтимый во всем мусульманском мире.
Должностные, почетные и влиятельные лица города встретили Кауфмана у древних стен великолепной мечети Шахи-Зинда и поднесли ему хлеб-соль и повторили свою просьбу о принятии города в подданство русского Государя.
«Имею счастье поздравить Ваше Императорское Величество с новым торжеством: древнейший и знаменитейший город Средней Азии, центр мусульманства Самарканд, гордый своею историческою славой, без выстрела пал к стопам Вашего Величества, отворив ворота храбрым и честным войскам Вашим…» [XXI] Доносил Кауфман телеграммой Императору Александру II от 2 мая{18}.

По докладе Государю подробного донесения о деле, бывшем 1 мая под Самаркандом на Зарафшанских высотах, и о занятии без выстрела Самарканда, К. П. Кауфману была выражена высочайшая признательность и был пожалован орден Георгия 3-й степени{19}.

Выждав прибытия небольших подкреплений из Ташкента, Кауфман написал бухарскому эмиру письмо, в котором предлагал ему мир почти на прежних условиях. Но это письмо осталось без ответа и одному из посланных, доставивших это письмо, была отрублена голова, другой был брошен в клоповник. Вскоре пришлось воочию убедиться, что пропаганда против истребления пришельцев не утихает и эмир мечтает о дальнейшей с ними борьбе. Фанатичные муллы, проповедники «священной войны», наводнили густо населенную зарафшанскую долину; вооруженные скопища бухарцев сосредоточились у Катта-Кургана и Кара-Тюбе. Кауфман решил в виду этого двинуться дальше. 16 мая под начальством генерала Головачева, так геройски ведшего себя в битве под Самаркандом, к Катта-Кургану выступил отряд из 13 1/2 рот, 3 сотен и при 12 орудиях. 18-го числа на рассвете Катта-Курган был беспрепятственно занят. Получив известие о занятии города Кауфман отправился туда вместе с провиантом и фуражем. В Катта-Кургане Кауфмана уже ждали бухарские послы, привезшие на этот раз оренбургский мирный договор 1867 г., ратификованный эмиром. Конечно, после тех событий, которые произошли со дня подписания этого трактата Крыжановским и Кауфманом, условия, заключавшиеся в этом договоре, были недостаточны, и генерал-адъютант Кауфман предложил послам следующую дилемму: или [XXII] уплатить России в течение восьми лет 4 1/2 мил. руб. контрибуции с тем, что после этого срока эмир получит обратно все завоеванные у него земли от Катта-Кургана до Яны-Кургана включительно, или же уплатить до 120 тыс. руб. военных издержек и признать за Россией все сделанные ею завоевания.
Послы выбрали последнее, попросили дать им десять дней срока, необходимого на проезд и для сбора контрибуции. Но не успели бухарцы прибыть к эмиру, как перемирие было нарушено неожиданным нападением бухарско-подданных киргиз на наши войска. Вслед затем было получено известие, что со стороны Шахрисябза к Кара-Тюбе подходят многочисленные вооруженные толпы шахрисябзцев. Отдав соответственные распоряжения Головачеву, Кауфман, взяв две сотни казаков, 25 мая вернулся в Самарканд.
Там было также неспокойно. В глубине базаров, с виду казавшихся такими мирными, в недрах полутемных туземных «хона» (жилищ) все подготовлялось к усиленной борьбе с русскими. Низкие поклоны и сладкие речи туземных должностных лиц действовали усыпляющим образом на бдительность победителей, и юркие «яхуди» и «ирани» (евреи и персияне) то и дело в тревоге прибегавшие к русским и передававшие, что самаркандцы готовятся к нападению на них, служили предметом почти всеобщих насмешек уверенных в свой безопасности победителей.
Получая тревожные сведения о сосредоточении бухарцев у Кара-Тюбе, Кауфман послал туда полковника Абрамова разбить неприятеля и возвратиться в Самарканд. В Самарканде, за выступлением отряда Абрамова, осталось лишь 555 человек войска во главе с Константином Петровичем, справедливо полагавшим, что достаточно его личного присутствия для удержания города в повиновении{20}. [XXIII]

И это было среди десятков тысяч фанатически настроенных обитателей Самарканда, где горячая проповедь беспощадного «джихада» неудержимо лилась под сводами темных медресе и мечетей и на залитом солнцем Регистан, где забитые и трусливые евреи опять спешили надеть свои символы рабства, грубые веревочные пояса, и вместе с малочисленной колонией персиян с страхом ожидали за свою преданность к русским поголовного истребления.
Но движение Абрамова к Кара-Тюбе было неудачно и Абрамов должен был возвратиться в Самарканд, при чем под самым городом был встречен вооруженными массами горожан; последние вступили в бой с русскими, но вскоре бежали в город, где почти на каждом шагу были построены баррикады. Обо всем этом, однако, горсть гарнизона с генерал-губернатором и командующим войсками ничего не знала до самого вступления Абрамова в Самарканд. Только тогда поняли, какая опасность угрожала немногочисленным русским войскам, забравшимся в глубь враждебно настроенной страны, отрезанным от Ташкента. Приходилось поэтому заботиться об укреплении должным образом самаркандской цитадели и об ориентировке среди создававашихся почти ежедневно различных затруднений. Но обстоятельства настолько осложнялись с каждым днем, что Кауфман не успел и половины своих планов привести в исполнение. 29-го мая от генерала Головачева было получено известие о скоплении больших бухарских сил на Зерабулакских высотах и что наш незначительный там отряд вот уже четыре дня как сильно стеснен.
Оставив в самаркандской цитадели около 600 человек и два орудия, Кауфман с остальными войсками и артиллерией поспешно двинулся к Катта-Кургану.
Происшедший затем 2-го июня бой, — бой на Зерабулакских высотах, — слишком хорошо известен, чтобы рассказывать его здесь. Достаточно сказать, что 1.700 [XXIV] русских штыков и 320 шашек обратили в дикое и нестройное бегство десятки тысяч неприятеля.
После Зерабулакской победы многие начальники войсковых частей советовали командующему войсками идти дальше в глубь страны, чтобы разом покончить с сопротивлением эмира, но Кауфмана беспокоили необеспеченность тыла и судьба Самарканда. Предчувствие не обмануло победителя под Зерабулаком. Медленно подвигался русский отряд из Катта-Кургана назад к Самарканду, повсюду встречая очень мало жителей и совершенно ничего не зная о том, что ничтожная горсть русских, засевших в цитадели, осаждается скопищами найманов, кара-калпаков, китай-кипчаков и разных других племен. Они собрались к Самарканду в числе нескольких десятков тысяч (до 65-ти) при появлении шахрисябзских войск Джура-Бия; жители же Самарканда побуждаемые страхом, а более всего фанатизмом, отворили ворота полчищам Джура-Бия и вместе с ними штурмовали цитадель Самарканда{21}.
Горсть защитников самаркандской цитадели во главе с доблестными полковником Назаровым и майором Штемпелем тщетно посылали за помощью к Кауфману: посланцы или попадали в руки неприятеля, или просто перебегали к нему. И лишь 7 июня, когда отряд Кауфмана был в 18 верстах от Самарканда, было получено донесение майора Штемпеля о критическом положении самаркандского гарнизона.
На другой день победитель под Зерабулаком с своим отрядом вступил в Самарканд; Джура-Бий с своими войсками поспешно отступил, едва узнал о приближении Кауфмана к Самарканду; лишь горожане да жители окрестных кишлаков продолжали штурмовать цитадель. И под грохот орудий, среди ужасающей [XXV] обстановки, изможденные, измученные 7-мидневною осадою, храбрые защитники Самарканда встречали своего желанного освободителя; встретили далеко не все, ибо одной четверти гарнизона не суждено было увидеться с возвратившимися из-под Катта-Кургана товарищами.
«Страшную, потрясающую картину, — говорит очевидец{22}, — представляла самаркандская цитадель возвратившемуся из Катта-Кургана отряду. Дымящиеся груды рухнувших саклей, которые мы поджигали на вылазках, обгорелые, обезображенные трупы, разбросанные между развалинами и издававшие нестерпимый смрад, заражавший воздух, исхудалые и закоптелые лица защитников, державшихся на ногах только вследствие нравственного напряжения, — вот что представилось отряду 8-го июня. Свежие следы борьбы были красноречивым доказательством ее упорности».
«Ордена храбрых» были наградами доблестным защитникам Самарканда, в том числе и прапорщику запаса, знаменитому впоследствии В. В. Верещагину, беззаветно сражавшемуся на самаркандских стенах наряду с прочими защитниками и совершенно не думавшему о смерти.
«Храбрые войска гарнизона самаркандской цитадели, — гласил отданный Кауфманом 19-го июня приказ по войскам, — по выступлении моем из Самарканда в Катта-Курган для поражения там эмировых войск, собравшихся для враждебных против нас действий, вы были осаждены. Шахрисябзские войска и массы вооруженных городских и окрестных жителей, увлеченных возмутителями, возымели дерзкую мысль уничтожить вас. Они ошиблись и наказаны. Вас руководили долг, присяга и честное русское имя. Больные и раненые, могущие отделять и колоть, все были в строю, на стенах и в вылазках. Распорядительный, храбрый комендант и все господа штаб — и обер [XXVI] офицеры были с вами всегда, руководили вами и разделяли ваши опасности. Их распорядительность, а ваша храбрость и стойкость, сделали ничтожными все попытки неприятеля. Вы не уступали ему ничего. Вы бились семь дней и когда на восьмой я пришел к вам, все были так бодры и веселы, что нельзя было мне не любоваться, не гордиться вами.
«Помяните доброй и вечной памятью павших во время славной семидневной обороны цитадели. А вам, молодцам, спасибо за службу!…»{23}
Ряд горестных неудач, народные волнения и всеобщее неудовольствие правоверного населения смирили гордость эмира Музаффара, и он 12 июня прислал к Кауфману посла с письмом, в котором звучало неподдельное отчаяние. Еще не так давно — гордый духовный глава мусульман Средней Азии, теперь эмир униженно просил принять его капитуляцию со всею армией и оружием и допустить его до личного свидания с Государем, чтобы испросить у него позволения удалиться в Мекку.
Но имея в своем распоряжении всего около 2 1/2 тысяч войска, изнуренного боями и тяжелыми переходами и сообразуясь с возможностью всеобщего восстания враждебно настроенного населения ханства, Кауфман не рискнул занять Бухару, и мир с Музаффаром был заключен на тех условиях, которые диктовались покорителем Самарканда и победителем под Зерабулаком. К России присоединялись округа Самаркандский и Катта-Курганский; владения русского императора и эмира разграничивались; эмир обязывался уплатить в течение года 125 т. тиллей (500 т. рублей золотом) и наблюдать, чтобы его приграничные беки не производили разбойничьих набегов на русско-подданных.
Из отвоеванной у Бухары территории был образован Зарафшанский округ; начальником его был [XXVII] назначен генерал-майор Абрамов, с правами губернатора в отношении подчинения ему военно-народного управления и с правами командира корпуса по отношению к отряду войск, оставленному в его распоряжении.
7 июля форсированным маршем Кауфман вернулся в Ташкент, где ложные слухи о неудачах русских возбудили крайнее брожение умов, и немногочисленная русская колония уже готовилась ко всем кровавым тягостям осады со стороны враждебно настроенных туземцев. Доносились слухи о таком же враждебном настроении и со стороны Коканда, но вступление в Ташкент победоносного русского отряда, известия о полном разгроме могущества бухарского эмира все и всех успокоили, и жизнь быстро пришла в мирную колею{24}.
Неудачная война с русскими и неурядица в собственной семье повели к тому, что в ханстве эмира Музаффара то здесь, то там вспыхивали бунты и волнения. Старший сын эмира, Абдул-Малик, более известный под именем Катта-Тюри{25}, пользуясь громадною популярностью среди населения за свою непримиримую ненависть к русским, поднял знамя восстания против своего отца и, опираясь на помощь непокорных беков Шахрисябза, был во многих местах провозглашен эмиром. Музаффар был объявлен свергнутым с престола. Восточная часть ханства почти целиком ускользала из-под власти Музаффара. Тысячи зажигательных прокламаций распространялись в народе, приглашая свергнуть иго тирана, опозорившего правоверный народ в неудачной войне с неверными «урусами». В это-то тяжелое для эмира Музаффара время его колеблющийся трон был снова поставлен незыблемо тем, кого он так еще недавно считал своим заклятым врагом: по распоряжению Кауфмана [XXVIII] начальник Зарафшанского округа, генерал Абрамов, выступил в октябре 1868 г. с отрядом против Катта-Тюри и разбил его под городом Карши. Непокорный сын Музаффара бежал в Шахрисябз, но тамошние беки его не приняли, боясь мести со стороны русских. Тогда Катта-Тюря обратился к генералу Абрамову с просьбою примирить его с отцом. Эмир Музаффар согласился, но Абдул-Малик, не доверяя искренности отца, испросил позволение прибыть в Самарканд. Но по дороге, не устоял против искушения занять бухарский город Хатырчи, ознаменовав вступление в него казнями своих противников. Разбитый своим отцом, Абдул-Малик некоторое время скитался в Хиве, был в кочевьях закаспийских туркмен, затем в течение полугода проживал в Меймене, оттуда перебрался в Кабул и, наконец, нашел убежище в англо-индийских владениях{26}.
Пока происходили все эти неурядицы, К. П. Кауфман с разрешения государя находился в Петербурге по делам службы (с 8 августа 1868 года по 19 июля 1869 года).
За время его столь продолжительного отсутствия в крае не произошло никаких особенных событий, если не считать работ русско-бухарской пограничной комиссии, установившей границу, да победоносные походы бухарского эмира на восток ханства, когда полунезависимые горные ханства: Гисар, Каратегин, Денау, Куляб и Кабадиан были присоединены к Бухаре. Подавив восстание мятежного сына, взамен утраты взятой русскими территории расширив границы своего ханства приобретением других обширных и богатых областей, эмир Музаффар тем не менее все еще питал надежду на возвращение ему русскими хотя бы Самарканда. Но ни просьбы эмира к генерал-губернатору, ни личное обращение посла Музаффара к [XXIX] Императору Александру II в Петербурге в 1870 году о возврате завоеванных нами бухарских городов вообще и Самарканда в частности остались безрезультатными. Мало того, победители постарались прочнее закрепить за собою захваченные земли путем присоединения к ним обширного района, занятого Зарафшанскими горами, обильного минеральными богатствами, но с суровою и дикою природою и слабо населенного свободолюбивыми и полудикими таджиками, известными у равнинных обитателей под именем «гальчей».
По возвращении своем из Петербурга Кауфман весною 1870 года распорядился двинуть в заравшанские горные области два отряда: один из Самарканда под начальством генерал-майора Абрамова, другой из Ура-Тюбе во главе, с полковником Деннетом. Трудно проходимые горные тропы, головокружительные подъемы и спуски, заоблачные выси потонувших во мгле горных хребтов и мрачные пропасти с глухо шумящими на дне их потоками, — все было преодолено и пройдено славными войсками. Полунезависимые мелкие владетели, как, например, матчинский, кштутский и другие беки, засевшие в своих повисших над стремнинами «курганах»{27}, один за другим сдавались после короткого сопротивления. В какие-нибудь два месяца горный зарафшанский район был завоеван, и его свободолюбивое иранское население, считавшее себя недоступным в своих естественных твердынях, отныне стало считаться русско-подданым. В административном отношении присоединенная страна образовала так называемые «Зарафшанские горные Тюмени», управлявшиеся особым начальником из офицеров{28}. [XXX]
В то время, когда велась эта кампания, на границах Шахрисябза стали появляться разбойничьи шайки, из которых одна даже произвела нападение на казачью команду. Когда у шахрисябзких беков потребовали выдачи разбойников, то Джура-Бий и Баба-Бий отказались исполнить это.
Экспедиция генерал-майора Абрамова и полковника Деннета в Зарафшанские горные тюмени повлекла за собою, до известной степени, занятие враждебно настроенных к нам полунезависимых беков Шаара и Китаба. Их правители Джура-Бий и Баба-Бий давно уже пользовались у Кауфмана дурной репутацией. В 1868 году, как было упомянуто выше, они подступили к Самарканду и, возмутив его жителей, вместе с ними штурмовали цитадель, где засела горсть русских войск.
Когда был заключен мирный договор с Бухарою, Кауфман, не желая продолжения войны вообще и желая так или иначе обезвредить беспокойных шахрисябзцев, признал шахрисябзские владения подвластными бухарскому эмиру, который в свою очередь обещался подчинить себе Джура-Бия и Баба-Бия{29}. Но Музаффар не успел в этом, и беки беспрестанно возмущали подданных эмира против своего повелителя, помогали его непокорному сыну Катта-Тюре и довели Музаффара до того, что в бытность Кауфмана осенью 1869 году в Самарканде эмир прислал к генерал-губернатору доверенное лицо с просьбою помочь наказать ему шахрисябзцев за непокорность и выгнать Джура-Бия и Баба-Бия, ибо эмир справедливо видел в них корень тех интриг и происков, которые порождали среди жителей смуты и беспорядки и всяческое уклонение от повиновения эмиру. Однако по [XXXI] отношению к русским беки в это время держали себя так безукоризненно, что немедленно исполняли все предъявляемые к ним требования по тем или иным недоразумениям в торговых делах, пропускали караваны, выдавали беглых и скрывавшихся у них преступников и вообще выказывали желание находиться с русскими в самых дружественных сношениях. В виду этого Кауфман отклонил просьбу эмира, хотя в душе склонен был думать, «что замена независимых шахрисябзских беков другими, поставляемыми от эмира во всякое время, могла только улучшить наше положение, укрепить мирные отношения к эмиру и возвысить его к нам доверие»{30}.
Так продолжалось до экспедиции генерал-майора Абрамова в Заравшанские горы. В это время на границах Шахрисябза стали появляться мелкие разбойничьи шайки, грабившие и убивавшие наших подданных. Одна из них под начальством беглого преступника из Самарканда, Айдар-Ходжи, напала из засады на казачью команду, посланную к собиравшему на границе подати князю Урусову. Двое казаков были убиты, трое ранены. На требование выдать Айдар-Ходжу беки отвечали, что шайкою руководил не он, а другое лицо, и что Айдар-Ходжи в их владениях нет. На дальнейшие письма и требования Абрамова от имени Кауфмана Джура-Бий и Баба-Бий ничего не отвечали. Дерзость пограничных шаек в то же время увеличивалась. Шахрисябзцы не довольствовались уже сбором податей с наших пограничных кишлаков и угоном их стад, предводители шаек стали требовать возвращения Шахрисябзу пограничных кишлаков; грабежи и убийства все чаще повторялись в среде жителей Зарафшанского округа; волнения среди пограничного сельского населения стали общим явлением. Не видя обеспечения своей безопасности, жители громко [XXXII] указывали на шахрисябзцев, как на виновников их бедствий; взнос податей остановился, пограничные кишлаки опустели{31}. Все это до известной степени наводило на мысль, что шахрисябзцы рассчитывают на поддержку и материальную помощь извне. И главному начальнику края вспоминались слова эмира Музаффара, переданные через посла в Самарканде, что между беками Шахрисябза и афганским эмиром Шир-Али существует особое соглашение, о котором было недавно заявлено эмиру кабульским посланником{. Тогда на это заявление Кауфман не обратил особого внимания.
Ввиду всего этого Кауфман решил наказать шахрисябзцев быстрым и неожиданным движением в глубь их страны, овладеть Шааром и Китабом, изгнать оттуда Джура-Бия и Баба-Бия и пригласить эмира принять страну в свои владения. Для похода было выбрано такое время, когда местные жители занимаются уборкою хлеба и потому бекам невозможно в это время собрать значительные силы для защиты страны. До самого момента выступления в поход приготовления к нему держались в строжайшем секрете. 7-го августа 1870 года по приказанию Кауфмана главный отряд численностью до 1300 человек при 6 орудиях выступил в Шахрисябз из Самарканда под начальством начальника Зарафшанского округа, генерал-майора Абрамова; через три дня выступил туда же второй вспомогательный отряд во главе с полковником Соковниным (до 600 человек){33}. Все произошло так, как предполагалось. Занятое полевыми работами, совершенно неожидавшее прихода русских, население могло только выставить против русских около восьми тысяч солдат. 11 августа наши войска подступили к [XXXIII] Шаару и Китабу, двум укрепленным городам Шахрисябза, смежно расположенным и заключенным в одну общую стену. После упорного боя и штурмов в течение 12, 13 и 14 августа Китаб и Шаар сдались на милость победителей и Абрамов, приняв депутации с изъявлением покорности, объявил шахрисябзские земли принадлежащими бухарскому эмиру. Джура-Бий и Баба-Бий с кучкою родственников и приближенных бежали по направлению в Коканд.
Характерно, что в то время, когда под стенами Шаара и Китаба гремели орудийные выстрелы, лилась кровь нападающих и защитников и решалась судьба свободолюбивого Шахрисябза, генерал Кауфман посылал в Петербург свои донесения военному министру и директору Азиатского департамента о своем намерении предпринять поход в Шахрисябз…
Спустя три недели после занятия нами Шахрисябза, когда результаты экспедиции Абрамова стали известны в Ташкенте во всех деталях, Кауфман закрепил акт передачи Шахрисябза эмиру Музаффару особым письмом от 28 августа.
Занятие бухарцами Шахрисябза обошлось без обычных в таких случаях на Востоке жестоких расправ с населением, вероятно, вследствие упомянутого письма Кауфмана эмиру. И разбежавшиеся жители городов и пригородных кишлаков стали возвращаться на свои места, скоро во всем Шахрисябзе воцарилось спокойствие{34}.
Сдав города бухарским ставленникам, генерал Абрамов, по приказанию Кауфмана, с небольшим отрядом двинулся вторично в Заравшанские горы, где оставались еще независимыми Магианское и Фарабское бекства. Фараб и Магиан были присоединены к [XXXIV] прочим тюменям Зарафшанского округа, а бежавшие было при приближении русских их правители добровольно явились потом с повинною в Самарканд.
Вся экспедиция по занятию Шахрисябза обошлась в 8.913 руб. 24 1/2 коп.; сумма эта была употреблена из доходов Зарафшанского округа, которые Кауфману высочайшею властью было разрешено употреблять в течение нескольких лет, без отчета, на благоустройство края. В число этих денег была зачтена военная добыча в виде 1.408 бухарских батманов{35} риса, принадлежавшего Джура-Бию и проданного за 6.463 рубля{36}.
Джура-Бий и Баба-Бий чрез дикую горную страну, разделяющую верховья Кашка-Дарьи от Ферганской долины, пробирались в Кашгар, но кокандский хан Худояр послал войско, чтобы задержать их. Беки были схвачены около Махрама и Худояр-хан, чтобы доказать свою дружбу к русскому правительству, приказал их отправить пленниками в Ходжент.
…»Действительно, шахрисябзские беки и народ их постоянно волновались и беспокоили ваши владения, посылая людей для грабежа; вы же долгое время терпели все это. Но, наконец, они получили надлежащее наказание за их бесчинства и проступки. Всякий замышляющий дурное получит, наконец, достойное возмездие за свои поступки». Писал по поводу шахрисябзских беков Худояр-хан «высокостепенному другу своему, туркестанскому генерал-губернатору, генерал-адъютанту Константину Петровичу фон-Кауфману»{37}.
Некоторое время Джура-Бий и Баба-Бий проживали в Той-Тюбе, откуда подавали Кауфману чрез дипломатического чиновника разные прошения, подчеркивая, [XXXV] что они находятся «под покровительством генерал-губернатора и в его великой милости. Это для нас великое счастье; до гроба жизни мы не можем отблагодарить его за это»{38}.
Поистине достойные последователи старинной турецкой поговорки: «руку, которую ты не можешь отрезать, целуй!»
Одаренные, особенно Джура-Бий, умом восприимчивым и острым, они быстро впоследствии сблизились с русским обществом Ташкента и возымели желание войти в него равноправными и полезными членами. Когда началась война с Кокандским ханством, беки просили Кауфмана разрешить им принять участие в походе. В отряде Скобелева они успели отличиться и по ходатайству генерал-губернатора в 1876 году Александр II приказал зачислить Джура-Бия подполковником русской военной службы, а Баба-Бия майором{39}.
Беки потом долго жили в Ташкенте, получая пенсию от русского правительства и бухарского эмира. Первое давало им ее за службу в рядах русской армии, второй уплачивал субсидию за то, что принадлежавшая когда-то бекам их родовая Шахрисябзская провинция без пролития капли бухарской крови стала достоянием Бухары. Их своеобразные фигуры долго еще после героического периода края выделялись на общем фоне серой захолустной ташкентской жизни. Атлетическая, массивная фигура Джура-Бия вполне гармонировала с его недюжинным природным умом, изощренным сложными перипетиями жизни и силой характера; его справедливость и необыкновенное самообладание снискали ему общее уважение русских и туземцев. Полный же брюнет, росту выше среднего, Баба-Бий слыл в среде [XXXVI] местных туземцев и русского населения за честнейшего, отзывчивого и безконечно доброго человека. В чине полковника он умер в 1898 году. Джура-Бий пережил его на восемь лет: в начале 1906 года он трагически погиб, убитый у себя в доме при загадочных обстоятельствах{40}.
Смерть этих беков была заключительным актом в старинной вражде знатного шахрисябзского турецкого рода Кинагаз с бухарской династией Мангыт и отныне безмятежный покой бухарских эмиров уже не тревожит призрак мятежных феодалов{41}.
В следующем 1871 году состоялось занятие Кульджи при следующих, предшествующих этому событию, обстоятельствах.
В 50-х годах прошлого столетия, когда внимание китайского правительства было отвлечено восстанием тайпингов, в западных провинциях Китая, предоставленных собственной участи, деспотизм и произвол манчжурских чиновников, поборы и притеснения дошли до крайней степени. Глухой ропот и недовольство сдерживалось до 1863 года, когда, наконец, общее раздражение переполнило чашу терпения угнетенных и разразилось открытым возмущением. В течение двух лет весь край к западу от провинции Гань-су фактически перешел из-под власти китайского правительства под власть инсургентов. При этом мятеж, начавшись в округе Урумци и других землях провинции Гань-су, быстро охватил Илийскую область и Восточный или Китайский Туркестан, получив [XXXVII] в каждой из этих стран свой особый местный характер.
Первыми зачинщиками восстания являлись так наз. дунгане или дунгани, мусульманское население провинции Гань-су; к ним впоследствии присоединился всякий сброд ссыльных, поселенных вдоль военной дороги, ведущей из Гань-су в область Или. В Илийской области дунгане нашли союзников в единоверных им таранчах, когда-то насильственно переселенных из Алтышаара и занимавших до последних событий полурабское положение в крае. Общая ненависть к китайцам и стремление облегчить свою участь соединили дунган и таранчей; но вскоре между ними началась борьба за преобладание, кончившаяся тем, что дунгане принуждены были уступить, и с 1867 г. в Илийской области стали господствовать таранчи.
Как в Джунгарии, так и в Или, революция шла снизу вверх, поднятая забитым, отверженным классом общества; совсем при иных условиях она проявилась и организовалась в Китайском Туркестане.
Китайское правительство, несмотря на свое всегдашнее уменье постепенно, посредством самых разнообразных мер, подчинить своему деспотическому влиянию отдаленные земли, никогда не могло окончательно укрепиться в Туркестане. В нем беспрерывно вспыхивали возмущения, во главе которых обыкновенно стояли «ходжи», потомки прежних владетелей из рода Мухаммеда, разжигавшие в населении религиозный фанатизм и национальную ненависть к китайцам. Подобные возмущения, затевавшиеся большею частью не вовремя и без определенного плана, до сего времени легко подавлялись; такая участь, например, постигла в 1825 г. восстание Джангира, потомка кашгарских ходжей, и следовавшие затем восстания 1829, 1847 и 1857 годов. Наконец, восстание дунганей в 1863 году послужило сигналом общего движения в Китайском Туркестане.
В то время, когда северная часть этого Туркестана [XXXVIII] подпала под власть дунганей, в Кашгаре и других западных провинциях утвердился талантливый и энергичный выходец из Коканда, Якуб-бек. Появление его здесь произошло вследствие того, что кокандский Худояр-хан задумал отнять у китайцев Алтышаар, воспользовавшись смутами в Китайском Туркестане; с этою целью он послал в Кашгарию бывшего коменданта Ак-Мечети, Якуб-бека, с отрядом войска, под предлогом восстановления там власти ходжей в лице некоего Бузрук-хана. По прибытии в Кашгар, Якуб-бек, действуя именем Бузрук-хана, скоро достиг быстрых и решительных успехов, а затем, заключив хана в тюрьму, сделался полновластным обладателем Кашгарии, почти независимым от Китая и Коканда. С замечательным постоянством и настойчивостью Якуб-бек стремился к осуществлению раз намеченной цели, — сделаться независимым государем Западного Китая; упрочивши свое положение в этой стране, организовав сравнительно хорошо дисциплинированную вооруженную силу, заручившись на первое время добрыми отношениями к таранчам, Якуб-бек вытесняет дунганей из северной части Китайского Туркестана, последовательно берет один за другим города: Уч, Аксу, Бай, Сайрам, Куча, Карашаар и, наконец, перенеся свое оружие в самый центр дунганского восстания, занимает Турфан и Хаши (Кумюль). Так что к 1871 году Якуб-бек являлся владетелем не только всего Китайского Туркестана, но и обширных земель к востоку, вплоть до провинции Гань-су.
С самого начала восстания тогдашнее наше правительство решило придерживаться принципа полного невмешательства в дела Западного Китая и эта воздержанность в первое время доходила до того, что нашим пограничным отрядам, выставленным местами на самой границе, было строжайше воспрещено переходить эту границу по какой бы то ни было причине, так что отряды [XXXIX] не имели права даже преследовать разбойничьи шайки, являвшиеся для угона стад и грабежа наших подданных и дерзавшия даже нападать на самые отряды. И, например, боруходзирский отряд должен был в январе 1867 г. спокойно смотреть, не смея подать помощи, на поголовное истребление таранчами населения пограничных китайских городов, из которых ближайший — Тургень, отстоял всего на три версты от отряда. И такое пассивное отношение к кровавым событиям в западном Китае продолжалось с нашей стороны в течение восьми лет!
Результатами подобного невмешательства были: 1) образование в восточном Туркестане сильного и неприязненного нам мусульманского государства под главенством Якуб-бека; 2) полное падение нашего престижа в восточном Туркестане, где русские чиновники и агенты бежали из мест, занятых дунганами{42}, где русских людей безнаказанно умерщвляли, а имущество русско-подданных грабили и расхищали те же инсургенты, где, наконец, на глазах русских отрядов истреблялись мятежом целые поселения дружественной державы, Китая, и 3) обострение отношений с Китаем, так как при начале восстания китайское правительство рассчитывало на известное содействие к усмирению этого восстания, но, несмотря на самые настоятельные, самые униженные просьбы китайских генералов, мы отказали им в помощи, запретив при этом продавать хлеб в Кульджу населению, умирающему от голода, и допустив сверх того в Верном продажу пленных; вместе с тем мы не могли остановить перекочевок наших подданных в Китай, где они вместе с мятежниками принимали участие в разграблении китайских городов и селений.
Подобная наша политика «непротивления злу» в [XL] отношении упомянутых событий в Западном Китае повела также к тому, что наша до того весьма оживленная торговля с западным Китаем почти прекратилась, и мы, приобретя пекинским договором 1862 г., право иметь торговые фактории в Кашгаре, этим правом не могли воспользоваться вследствие смут и неурядиц в этой стране. И Якуб-бек скоро присвоил себе исключительное право торговать заграничными товарами, насильно заставляя наших купцов продавать их в большой убыток себе, по цене, назначенной им, а их товары из Коканда в Кашгар Якуб-бек совершенно запретил пропускать из вражды к Худояр-хану{43}.
Все эти обстоятельства в связи с настойчивыми указаниями военных губернаторов Семипалатинской и Семирченской областей, энергично поддерживаемых Кауфманом, на невозможность дальнейшего безучастного отношения к событиям в Восточном Туркестане; повели к тому, что в Петербурге 20 апреля 1871 года было созвано особое совещание, под председательством военного министра Милютина, при участии представителей от туркестанского генерал-губернатора и генерал-губернатора Западной Сибири. На этом совещании было решено не оставаться «безучастными к совершающимся в соседней стране событиям и что, напротив, весь вред, причиняемый ими в течение семи лет нашему политическому значению и торговле делает вмешательство наше в дело Западного Китая в самом близком времени неизбежным». Исходя из этого, совещание постановило «прибегнуть к вооруженному движению в центр Дунганского района», заняв на первое время два главных пункта этого района: Кульджу и Урумци. С этою целью было предположено двинуть в этом [XLI] направлении два отряда: один со стороны Зайсана, а другой — из Семиречья. Вместе с этим совещание проектировало не устанавливать своей администрации в занятых нами пунктах, но передать их тотчас же китайским сановникам, которые будут сопровождать военные отряды. По восстановлении в стране китайского владычества войска наши должны были быть выведены из пределов Китая. Эти соображения совещания были 27 апреля 1871 года утверждены императором Александром II-м{44}.
Это было тем более вовремя, что грабежи на границах Кульджи и Семиречья киргиз достигли апогея и все мирные усилия генерал-лейтенанта Колпаковского, военного губернатора Семирченской области, воздействовать на правительство таранчей в целях прекращения кульджинскими киргизами ежедневных грабежей и убийств наших подданных не повели ни к чему. Кульджинский правитель, Султан-Хан-Али-Хан, или на язык официальных документов того времени — Абиль-огля{45}, был глух ко всяким просьбам и даже совершенно воспретил в Кульджу доступ русскому купечеству{46}.
Благодаря всем этим обстоятельствам еще прежде, чем в Ташкенте было получено решение нашего правительства занять Кульджу, на границах Семирченской области уже начались оживленные схватки наших пограничных отрядов с таранчами; однако общее и [XLII] решительное наступление всех наших сил к Кульдже Кауфман предписал начать Колпаковскому 12 июня. Последовавшие затем довольно упорные бои таранчей кончились их разгромом, и 21 июня кульджинский султан Абиль-Огля, встретив генерала Колпаковского в 12 верстах от своей столицы, сдался на милость победителя. А на следующий день состоялся торжественный въезд Колпаковского вместе с Абиль-Огля в город Кульджу.
Кауфман получил об этом известие 2 июля 1871 года и на следующий день отправил по поводу сего письменные сообщения: начальнику Зарафшанского округа, генералу Абрамову, эмиру бухарскому и хану кокандскому. Последние письма были одного и того же содержания, в них, между прочим, говорилось:
«… До тех пор, пока таранчи, ближайшие наши соседи по Семиреченской области, жили мирно и не беспокоили нашей границы, я терпел их существование, не желая затевать войны. Но когда в настоящее время султан кульджинский стал явно действовать недружелюбно к нам, принимая у себя бежавших от нас воров и изменников и покровительствуя беспорядкам между пограничными киргизами, то я был вынужден послать против него войска для усмирения и наказания беспокойного соседа»{47}.
Характерный и знаменательный стиль для почти всемогущего ярым-падшаха (полуцаря) Средней Азии, каковым считался Кауфман!
Вся кульджинская экспедиция обошлась в 65 тыс. рублей, и Кауфман для пополнения этого расхода, впредь до утверждения государя, наложил на мятежных таранчей и киргиз контрибуцию по 3 рубля со двора оседлых и с кибитки кочевых{48}. [XLIII]
Ближайшее знакомство с занятою нами провинцией показало Кауфману, посетившему Кульджу вскоре по ее покорении в целях ознакомления с нею и с обстоятельствами кампании, что для сохранения в ней спокойствия тамошняя власть должна обладать внушительной силой. Между тем у китайского правительства, которому предполагалось передать сейчас же Кульджу, этой силы и не было. И илийский цзянь-цзюнь-жунь, ведший по уполномочия своего правительства переговоры с генералом Колпаковским (представителем со стороны туркестанского генерал-губернатора) и полковником Богуславским (представителем министерства иностранных дел) не мог дать никаких гарантий за сохранение спокойствия населения, так как у китайцев совершенно не было войск, чтобы держать край в повиновении и переговоры пришлось прекратить.
Вынесенные в свое время Кауфманом личные впечатления из обозрения Кульджи, что возвращение этого края китайцам может повлечь за собою новую, быть может более страшную резню, нашли себе подтверждение и в впечатлениях генерал-майора Богуславского, проехавшего всю Илийскую долину. В своих донесениях князю-канцлеру, военному министру и туркестанскому генерал-губернатору{49} он подчеркивал ту страшную ненависть дунган и таранчей к манчжурскому правительству, при которой не может быть и речи о возвращении Кульджи Китаю.
В результате китайцам было обещано возвратить Кульджу тогда, когда они окажутся достаточно сильными, чтобы справиться с положением дел в мятежной провинции. И передача Кульджи китайцам, как известно, состоялась через десять лет.
С падением Кульджи Якуб-бек, устрашенный наступательным движением русских и встревоженный положением дел в провинциях Гань-Су и Шань-Си, [XLIV] стал заботиться об упрочении своего положения. Укрепление города Ак-Су и снаряженное им посольство в Англо-Индийские владения были первыми шагами в этом роде.
Образование из Кашгара независимого мусульманского государства давно уже тревожило Ташкент и Кауфман предложил Худояр-хану, опираясь на русскую силу, занять Кашгар, но кокандский хан, справедливо опасаясь успехов «счастливого авантюриста», не рискнул на борьбу с своим бывшим подданным. В виду этого Кауфман отказался от дальнейшего воздействия на Худояр-хана в упомянутом смысле и решил вступить с Якуб-беком в непосредственные сношения мирного характера, тем более, что делая шаг к сближению с Якуб-беком, К. П. Кауфман высказал только снисходительность, свойственную силе.
Во главе миссии, отправленной Кауфманом к «бадаулету» кашгарскому{50} стоял капитан генерального штаба Каульбарс, зарекомендовавший себя исполнением до того важных поручений, остальные члены были — геодезист капитан Шарнгорст и купец Колесников. Инструкции, данные Каульбарсу Кауфманом, сводились к тому, чтобы склонить Якуб-бека подписать условия, тождественные с заключенными договорами с Кокандом и Бухарою, собрать сведения о торговле Кашгара и т. и.
Несомненно, что предшествующий разгром Коканда, Бухары и недавнее взятие Кульджи, протекшее в глазах Якуб-бека, повлияли на последнего и заставили его принять предложенные ему посольством условия о свободной торговле. Миролюбивое сближение с владетелем Кашгара удостоилось в 1872 г. высочайшего одобрения. И генерал Кауфман в своем всеподданнейшем докладе от 14-го ноября 1872 г. о [XLV] политике, которой мы должны следовать по отношению к Китаю и сопредельным с Туркестаном ханствам{51}, справедливо высказывал соображения, что если Якуб-бек будет свято исполнять заключенные с ним условия и не предпринимать никаких вызывающих действий по отношению к нам, «то нам нечего пока беспокоиться из-за успехов его по направлению к Урумци».
Однако исконная соперница России — Англия — не дремала, и в следующем году, именно 11-го декабря 1873 г., Якуб-бек торжественно принимал у себя большую экспедицию Форсайта, привезшую много подарков и обещаний «бадаулету». В числе первых было несколько тысяч ружей, в которых так нуждался властитель Кашгара. Богатство англичан, их представительство, дорогие подарки и обещания сделали свое дело и Якуб-бек вскоре наложил на русскую торговлю такие же стеснения, которые существовали до заключенного им с Кауфманом договора 1872 года. По-прежнему стали практиковаться захват товаров, арест наших купцов и т. и. В следующем 1874 г. Якуб-бек заключил с Форсайтом формальный договор, при чем, почти одновременно с этим, Якуб-бек завязал также дружественные сношения с турецким султаном, который дал Якуб-беку титул «эмира» и прислал даже особое посольство, [XLVI] результатом чего явился протекторат Турции над Кашгаром. Вскоре появились в обращении кашгарские монеты, где наряду с именем Якуб-бека стояло имя турецкого султана Абдул-Азиза, как суверена Кашгара.
В то время, когда туркестанский генерал-губернатор принимал столь активное участие в делах Западного Китая, назревали важные события и на западе наших владений в Средней Азии.
Не смотря на то, что почти тотчас по приезде в Ташкент, Кауфман написал хивинскому хану Сейид-Мухаммед-Рахиму письмо, в котором извещал хана о своем назначении и прибытии в туркестанский край, о высочайшем полномочии, о движении нашего отряда к р. Сыр-Дарье для наказания хивинских разбойников и т. п. Но письмо это, как выше было упомянуто, осталось без ответа и лишь в следующем году (в феврале 1868 г.) хивинский куш-беги ответил генерал-адъютанту Кауфману письмом (сам хан не счел нужным этого сделать), по тону весьма не деликатным. В этом письме указывалось туркестанскому генерал-губернатору, какую политику должна преследовать Россия по отношению к Хиве. С весны же 1869 г., когда вводилось новое положение среди оренбургских киргизов, с злым умыслом по-своему перетолкованное киргизам их султанами и уфимскими муллами, возникли известные беспорядки в Тургайской и Уральской областях. Ими воспользовалась и Хива, на которую не произвели, по видимому, ни малейшего впечатления ни разгром Бухары, ни поражения кокандцев. Среди киргизов стали распространяться прокламации хана; по степи разъезжали хивинские эмиссары, подстрекавшие киргизов к активным действиям против русских; появились даже небольшие хивинские отряды. Все это привело наконец к кровавой развязке: степь заволновалась и в марте 1870 г. киргизы-адаевцы открыто восстали против русских. К ним затем примкнули и другие роды. [XLVII]
Отовсюду стали получаться известия о разграблении почтовых станций, об угоне конских табунов из-под самых наших укреплений; торговые караваны грабились, наши купцы убивались или брались в плен. Оренбургскому генерал-губернатору киргизы ставили совершенно неприемлемые условия: дать им особого муфтия, назначить для них уездных начальников из мусульман, освободить их от новых податей, предоставить право, совершенно свободных и ничем не стесняемых перекочевок и т. и. Все это не замедлило найти живой отклик и на границах Туркестана и Хивы. Начались и здесь нападения на почтовые станции, угон верблюдов; грабежи и разбои, похищения людей и отвод их в Хиву в качестве пленников.
Не желая сразу прибегать к крутым мерам, генерал Кауфман пытался было вразумить хивинского хана письмами, из коих одно (от 20-го сентября 1869 г.) заключало весьма недвусмысленную фразу: «если ваше высокостепенство не пожелаете исполнить мои справедливые требования, то, в случае разрыва дружбы между нами, тяжело будет честным людям расплачиваться за разбойников».
Письма остались без ответа, а нарочный, возивший их, был задержан в Хиве и посажен под арест{52}.
Понимая, что в конце-концов без войны с Хивою нельзя будет обойтись, Кауфман обратил свои взоры к восточным берегам Каспийского моря, и его проницательный ум остановился на необходимости скорейшего создания на этих берегах такого русского пункта, который бы по своему выгодному положению послужил, во-первых, к развитию и установлению прочных торговых сношений между Россией и полудикими и воинственными туркменскими племенами, а [XLVIII] во-вторых, — к облегчению военных действий против Хивы, оказавшейся бы, благодаря этому, окруженною почти со всех сторон русскими владениями. Высадку русского отряда и возведение города-укрепления Кауфман приурочивал к Красноводскому заливу. Взгляд свой на стратегическое и торговое значение этого предприятия, а равно и на тогдашние неурядицы в оренбургских степях, Кауфман подробно развил в замечательном письме от 10-го июня 1869 г. на имя военного министра, графа Д. А. Милютина. Письмо это было написано и проредактировано самим Кауфманом и отправлено в Петербург с полковником Столетовым.
Как смотрели в Петербурге на проект Кауфмана, высадку в Красноводский залив, и поскольку понимали тогдашнее положение вещей в Средней Азии, лучше всего показывают следующие строки из письма директора азиатского департамента, тайного советника Стремоухова, к генерал-адъютанту фон-Кауфману от 12 февраля 1870 г. «Из вашего письма я вижу, что вы смотрите на Красноводск, как на средство, облегчающее военную экспедицию в Хиву. Наше министерство и вообще правительство смотрит на него иначе, а именно, как на новые ворота для нашей торговли, и, в крайнем случае, как на благотворную угрозу или внушение Хиве. Нам было бы желательно, чтобы посредством этого пункта широко развилась торговля, которая своею выгодностью докажет Хиве пользу добрых к нам отношений, а в то же время глупый хан поймет, что и до него добраться теперь уже сравнительно легко. Не дай Бог, чтобы нам пришлось идти войною и занимать Хиву; занять легко, а каково будет ее очистить и неужели же и эту страну присоединить к империи? Мне кажется, что нет никакой настоятельной надобности идти воевать с Хивою. Все слухи и оренбургские вести о хивинских армиях оказались совершенным пуфом: они были первоначально распущены старым [XLIX] разбойником Исетом, чтобы пугать нас и придать себе более значения, и охотно подхвачены и изукрашены Оренбургом в видах, которые нам известны. Теперь, когда Усть-Урт окончательно отделит Оренбургский край от хивинских владений, вероятно, эта искусственная агитация затихнет. Если же новый торговый путь на Красноводск начнет успешно развиваться и торговля приобретет новое обширное значение для Хивы, то можно основательно надеться, что при всей своей глупости хивинцы поймут необходимость мирных к нам отношений. С другой стороны, частые разбои, неизбежные от поры до времени, могут быть прекращены и караемы малыми отрядами, по примеру превосходно сделанной экспедиции из Катта-Кургана. По всем этим соображениям, я полагал бы вооружиться терпением и дать обстоятельствам более обрисоваться, но ни в каком случае не думать о «походе на Хиву и покуда не начинать с нею дипломатических сношений. Я убежден, что неминуемо, рано или поздно, хан пришлет к вам посольство для объяснений»{53}.
Как бы то ни было, но Кауфман добился своего, и в 1869 году полковник Столетов высадился с небольшим отрядом на восточный берег Каспийского моря, у Красноводского залива, в местности «Кадд-и-Шах» (Царская Стопа), и основал укрепление Красноводск. Этим было положено начало прочному умиротворению нами беспокойной Хивы и дальнейшему затем движению русских в глубь вольной Туркмении, до афганских пределов.
Услышав о высадке русских в Красноводском заливе, хивинцы обеспокоились, хотя Кауфман сделал попытку уверить хана (письмом от 18 января 1870 г.), что Красноводск предназначается для устройства складочных мест для товаров, а возведение укрепления вызывается необходимостью обеспечить наши караваны [L] от нападения туркмен. В апреле 1870 г. от хивинского куш-беги было получено письмо, в котором заключался протест против занятия берегов Красноводского залива и весьма прозрачный намек, что Хива не боится даже вступить в борьбу с Россией….»С основания мира и до сих пор не было такого примера, чтобы один государь для спокойствия другого государя и для благоденствия жителей его государства на границе закладывал крепость и посылал войска свои, — писал куш-беги. Наш государь желает того, чтобы Белый царь, подобно своим предкам не увлекался обширностью своей империи, ему Господом Богом дарованной, и не заботился о приобретении чужих земель, так как это не в обычае у великих государей. Если же, рассчитывая на силу своих войск, он пожелает идти войною, то пред Создателем неба и земли, Великим Судиею всех земных судей, и сильный, и слабый — равны: Он кому захочет, тому и даст победу»{54}. В виду этого последовало представление Кауфмана военному министру соображений о необходимости изменить характер наших отношений к Хиве и вооруженною рукою привести его к подчинению к справедливым требованиям нашего правительства. Подобные соображения туркестанского генерал-губернатора удостоились Высочайшего одобрения, о чем Кауфман был поставлен в известность графом Милютиным письмом от 13 марта 1870 года.
Но в это время вопрос о Хиве пришлось отодвинуть на второй план, вследствие вышеназванных событий в Западном Китае, вызвавших занятие нами Кульджи.
Правда, эмир бухарский предложил Кауфману и хивинскому хану свое посредничество к мирному улажению помянутых отношений между Россией и Хивой, [LI] но из этого ничего не вышло и посол Музаффар-Эддина возвратился в Бухару, весьма неделикатно принятый в Хиве.
Однако, видя себя оцепленным русскими отрядами со стороны Оренбурга, Туркестана, Красноводска, Чекишляра и других мест, хивинский хан тем не менее попытался войти в сношения с русскими, но не чрез Кауфмана, ибо, по видимому, сознавал свою пред ним невежливость.
В 1872 г. хан послал посольства: одно к наместнику Кавказа, другое — в Петербург, но первое посольство было задержано в Темир-Хан-Шуре{55}, второе — в Оренбурге. Тщетно Мухаммед-Рахим обращался за помощью и к вице-королю Индии; последний советовал смириться пред Россией и не давать в будущем никаких поводов к ее неудовольствию.
Весною 1873 г. было наконец предположено покончить с этим разбойничьим гнездом, доставлявшим столько забот и беспокойств Оренбургу и Ташкенту. Одновременное наступление отрядов со стороны недавно возникшего Красноводска, Оренбурга и Туркестана, происходило под главным руководством туркестанского генерал-губернатора и командующего войсками туркестанского военного округа, генерал-адъютанта фон-Кауфмана. Не место здесь, в этом кратком очерке, повторять описание этого многотрудного похода, так блестяще выполненного. 28 мая генерал Веревкин бомбардировал Хиву, а 29 мая русские войска вступили в город, и на следующий день, 30 мая, в день годовщины рождения Петра Великого, был отслужен молебен о здравии государя и панихида за упокой Императора Петра Первого и участников в экспедиции при нем в Хиву, отряда Бековича-Черкасского. Хан бежал в степь к туркменам-иомудам и победитель из опустевшего [LII] дворца Мухаммед-Рахима в качестве трофеев взял ханскую библиотеку (хранящуюся ныне в императорской Публичной Библиотеке) и ханский трон (ныне находящийся в Московской Оружейной Палате{56}). 2 июня, по приглашению Кауфмана, хан явился к тому, кто первый положил конец недоступности затерянной в песках Хивы. Кауфман принял его с почетом, оказал знаки внимания и восстановил в своих правах{57}. По настоянию Кауфмана все рабы в Хиве были освобождены и отныне должны были считаться на одинаковых правах с прочими подданными хана; таких освобожденных рабов-персиян в ханстве находилось свыше 30 тысяч человек. Большинство из них предпочло вернуться на родину и лишь немногие остались в Хиве.
12 августа Кауфман и хан заключили мирный договор, который состоял из восемнадцати пунктов. Сущность его сводилась к тому, что все хивинские земли правого берега Аму-Дарьи отходят к России, русским предоставляется право свободного проживания и торговли в ханстве, безданно-беспошлинно и хан уплачивает 2.200.000 рублей военной контрибуции. Последняя была рассрочена на 20 лет. Бухарскому эмиру, бесплатно поставлявшему провиант для наших войск и вообще оказывавшему большое внимание к нам во время хивинского похода, были отданы хивинские земли по правому берегу Аму от урочища Кукертли до Мешенкли.
Из отошедших от Хивы земель был образован так называемый Аму-Дарьинский отдел в составе двух приставств: Нукусского и Чимбайского, в [LIII] административном отношении подчиненный Сыр-Дарьинскому областному начальству.
Вслед за покорением Хивинского ханства стали назревать и события в Коканде. Кокандский хан Худояр с самого прибытия в край генерал-адъютанта Кауфмана хотя и держался в высшей степени корректно по отношению к туркестанскому генерал-губернатору{58}, даже оказывал не мало дружественных услуг, но в среде своих подданных был весьма непопулярен. Сначала неудачные войны Худояр-хана с Бухарою и с Россией, потом, с водворением русских в Средней Азии, пробудившаяся у хана любовь к стяжательности, породившая бесчисленное количество всевозможных налогов и тяжелые поборы, — все это послужило причиною к возникновению в народе глубокого недовольства ханом. В 1875 году недовольство Худояр-ханом проникло и в его семью: в последней составился заговор, к которому примкнул и наследник кокандского престола Сейид-Мухаммед-Наср-Эддин. Заговорщики вступили в тесные сношения с самозванцем-мятежником неким Пулад-ханом, выдававшим себя за сына первого кокандского хана, Алим-хана, сына Нарбут-бия. Пулад-хан имел значительное число приверженцев и вооруженные силы. Худояр-хан ничего не подозревал о заговоре.
В июле 1875 года дипломатический чиновник при туркестанском генерал-губернаторе, коллежский советник Вейнберг, с полковником генерального штаба, флигель-адъютантом Скобелевым, по поручению Кауфмана, отправились в Кашгар для съемки пути; при них находились два топографа и двадцать два казака. Путь лежал чрез Коканд. Приезд русских в [LIV] столицу ханства ускорил развязку: в прибывшем казачьем конвое народ увидел поддержку, оказываемую «неверными» ненавистному хану. Базары, многолюдные площади и узкие улицы заволновались; из конца в конец города полилась страстная проповедь мулл и разных юродивых о необходимости всеобщего восстания против русских и хана. Ничего не знавший о народном настроении, Худояр-хан отправил в это время двух своих наиболее доверенных офицеров против мятежного самозванца Пулад-хана. Но эти офицеры со всеми своими силами перешли на сторону мятежников, вслед за ними к Пулад-хану передался и наследник кокандского престола Сейид-Мухаммед-Наср-Эддин с андиджанским гарнизоном; одновременно с этими событиями, развертывавшимися с поразительною быстротою, стали переходить на сторону мятежников города: Ош, Наманган, Маргелан и Ассаке. Худояр-хан, видя себя покинутым самыми, казалось, верными и близкими людьми, собрал свою казну и имущество и под прикрытием 8000 человек при 68 орудиях выехал из Коканда в Ходжент в сопровождении Вейнберга и Скобелева. Последние вынуждены были отказаться от своей поездки в Кашгар, потому что вся дорога туда была усеяна многочисленными шайками кокандцев, грабивших и опустошавших окрестности. Однако мятежники не оставили в покое и уходившего из своего ханства Худояра: значительные силы их бросились за ним и когда Худояр-хан хотел было дать им отпор, то сопровождавший его отряд передался на сторону инсургентов вместе с пушками. Значительная часть ханской казны была взята. Вейнбергу и Скобелеву с их незначительным конвоем пришлось пережить не мало неприятных минут, однако своевременно поданная помощь от ходжентского уездного начальника не допустила совершиться катастрофе, и Худояр-хан с своим семейством, свитой и имуществом, в сопровождении [LV] нашего посольства, прибыл в Ходжент, а затем оттуда в Ташкент (8-го августа).

На престол кокандский вступил сын Худояр-хана вышеназванный Сейид-Мухаммед-Наср-Эддин, который и известил Кауфмана о совершившемся перевороте следующим письмом от 6-го Реджеба 1292 года.
«Высокостепенному генерал-адъютанту фон-Кауфману. После достижения добрых слов да будет известно, что так как всякие новшества, противные Шариату, день ото дня увеличивались Средоточием Вселенной{59}, то весь народ этой страны, не будучи в состоянии переносить сего тяжкого бремени, сразу вышел из повиновения и потому Величие Народа, подозревая подданных (в дурных замыслах), бежал. После того все духовенство, сановники, князья, старейшины и прочие знатные люди ханства, считая нашу милость достойною занять ханский престол, в счастливые часы пятницы, 6-го Реджеба, возвели нас на достохвальный престол царства и власти. Так как по установлениям и обычаям прежних владык добрые вести передавались близким и дальним, то и мы посылаем, наконец, доброжелателя своего, муллу Абдул-Керима, который принесет (вам) эти известия о великих милостях, ниспосланных нам». Печать «Сейид-Мухаммед-Наср-Эддин-хан»{60}.
Это письмо было получено Кауфманом 31 июля 1875 года и одновременно же с ним пришло на имя генерал-губернатора длинное послание (от 8 Реджеба 1292 г.) Абдуррахмана-афтобачи, муллы-Иса-Аулиа и Халык-Назара-парвоначи, содержащее перечисление прегрешений пред народом низверженного Худояр-хана и причины избрания вместо его Наср-Эддина… «Народ с трудом переносил тяжкие поборы и наконец не [LVI] выдержал и поднялся отовсюду. Хан однако и тогда не обратил на это внимания и увеличил еще более притеснение (своих подданных). Сколько раз его просили смягчить образ своих действий, но он никогда не соглашался», писалось, между прочим, в этом письме{61}.
В ответ на названное письмо Наср-Эддина Кауфман уведомил его письмом (от 4 августа № 201), что «никогда не одобрял образ действия» его «родителя, хотя и находился с ним в долголетней дружбе», и что согласен признать его именем Государя Императора ханом при выполнении им следующих четырех условий: 1) признать договор, заключенный с Худояром в 1868 году и восстановить кредит наших купцов, подорванный последними событиями в Коканде; 2) возместить убытки, причиненные отнятием вещей у членов нашего посольства; 3) уплатить «за кровь» двух убитых кокандцами наших джигитов и 4) назначить пенсию Худояр-хану с оставшимися ему верными сановниками и свитою{62}.
Вместе с тем, считая законченною политическую роль бывшего кокандского хана Сейид-Мухаммед-Худояр-хана, до самой последней минуты твердо уверенного, что всемогущий генерал-губернатор восстановит его в своих правах, Кауфман предложил Худояр-хану выехать в Оренбург для постоянного жительства{63}. [LVII]
Вступление на престол Наср-Эддин-хана однако не положило в Кокандском ханстве конец смутам, грабежам и разбоям, мало того, кокандцы, считая русских виновниками в долголетнем поддержании нелюбимого Худояр-хана, наводнили наши пределы многочисленными шайками вооруженных грабителей и даже отрядами войск, грабивших и убивавших наших подданных, нападавших на наши отряды и даже атаковавшими Ходжент. Помимо того, во главе недовольных «неверными» стояли и разные влиятельные сторонники Худояр-хана, (а таких было не мало); они подарками и ласкою склонили искони беспокойных и войнолюбивых кипчаков Ферганы выступить «бойцами за веру{64}». Вместе с тем Наср-Эддин медлил с ответом на поставленные Кауфманом условия; такое положение вещей не могло быть терпимо и Кауфман 1-го августа выступил из Ташкента в поход, мобилизовав все подчиненные ему в округе силы для отражения неприятеля. Действия наших отрядов в разных местах обширного края были настолько успешны, что шайки неприятеля скоро были вытеснены из наших пределов.
Чтобы сильнее воздействовать на кокандцев Кауфман предпринял из Ходжента поход в самое ханство. Происшедшая 20–21 августа 1875 года блестящая победа под Махрамом, где героем упорной битвы показал себя начальник кавалерии Кауфмана, полковник Скобелев, произвела на кокандцев отрезвляющее действие. И Наср-Эддин-хан, медливший до того [LVIII] времени отозваться на предложенные генерал-губернатором условия в письме от 4 августа, поспешил прислать длинное извинительное письмо, в котором оправдывался разными неурядицами в ханстве, задержавшими ответ его Кауфману. Но последний, очевидно, считал себя обиженным поведением Наср-Эддина и потому в последующих письмах к нему уже не называл его «светлейшим ханом», а «светлейший царевич (хан-заде)» и диктовал свои условия так, как ему хотелось.
…»Завтра, когда я встану с войсками на позицию пред городом, тогда я приглашу вашу светлость к себе для совещания о дальнейшем ходе дела», писал Кауфман хану 28 августа, из лагеря на урочище Хош-Купрюк{65}. 29-го августа на урочище Джар-Мечеть состоялось свидание Кауфмана с Наср-Эддин-ханом и затем последовало признание последнего кокандским ханом{66}; торжественное вступление победителя в столицу ханства, в Коканд, униженная встреча молодым ханом, бессильным сделать что-либо для усмирения своих мятежных подданных во главе с Абдуррахманом-афтобачи и Пулад-ханом, затем занятие Кауфманом без боя Маргелана и молодецкий поиск Скобелева Абдуррахмана и Пулада по направлению к Ошу — все это с калейдоскопичною быстротою совершилось в течение какого-нибудь месяца. И 22 сентября 1875 года Кауфман, пригласив к себе в Маргелан Наср-Эддин-хана, заключил с ним договор, по которому к России отходили «все земли (Кокандского) ханства, лежащие по правому берегу реки Сыр-Дарьи и по правому берегу Нарына». Кроме того кокандцы уплачивали 600 т. рублей в возмещение убытков, «понесенных русскими подданными от внезапного нападения кокандских войск на русские пределы» и сверх того — должны [LIX] были ежегодно вносить в русскую казну 500 т. руб.{67}. Отошедшим к нам землям было присвоено наименование Наманганского отдела.
Однако, с уходом русских войск из Ферганы волнения, главным образом среди кипчаков, возобновились; опять появились шайки грабителей и разбойников, муллы проповедовали джихад. «Светлейший хан, — писал Кауфман Наср-Эддин-хану{68}, после пожелания всего лучшего содержание следующее. До меня дошли, слухи, что некоторые люди и в г. Коканде также позволяют себе высказываться против состоявшегося между нами соглашения. Люди эти, вероятно; другого языка, кроме языка крови, не понимают. Примите немедленно меры, чтобы злоумышленники эти были найдены и строго наказаны. Для вашего спокойствия и блага народа это необходимо».

Афтобачи и Пулад-хан стояли во главе, недовольных, центром восстания был Андиджан. Кауфман решил наказать андиджанцев и послал из лагеря под Наманганом отряд генерал-майора Троцкого, у которого в подчинении находился полковник Скобелев, к Андиджану; там сосредоточилось 7000 защитников под начальством Абдурахмана-афтобачи, за городом же стоял Пулад-хан с 15.000 киргизов. Поход оказался неудачен и отряд Троцкого потерпел почти поражение. Кокандцы воспрянули духом и восстание все росло; тогда Кауфман распорядился укрепить Наманган и сам выехал 16 октября 1875 г. в Ходжент, на границу Кокандского ханства; почти одновременно с прибытием в Ходжент главного начальника [LX] Туркестанского края туда прибыл и кокандский хан Наср-Эддин, заявивший, что он спасается от своих мятежных подданных под защиту русских. По приезде в Ходжент Кауфман выпустил прокламацию к населению Кокандского ханства, призывая его образумиться и подумать о последствиях бунта{69}, и вместе с тем немедленно приказал занять Махрам, а Скобелева, незадолго перед тем произведенного в генерал-майоры за Махрамский бой, — оставил с довольно значительным отрядом в Намангане, снабдив его особой инструкцией на предмет дальнейших военных действий в ханстве. Самостоятельные действия Скобелева во враждебной стране на первых же порах были очень удачны: ему удалось нанести кокандцам несколько значительных поражений. И хотя Кауфман, получив об этом донесения, отечески обращал внимание генерала Скобелева, — относившегося с сыновнею преданностью к первому туркестанскому генерал-губернатору, — на некоторые неудачные детали его военных операций, тем не менее он поручил Скобелеву составить подробный план кокандской экспедиции; Скобелев представил этот план Кауфману к началу декабря 1875 г., конечными целями его были: 1) обложение кокандских кипчаков контрибуцией, 2) выдача главарей восстания, 3) взятие заложников и 4) отобрание оружия. За некоторыми небольшими изменениями Кауфман утвердил план Скобелева и сам 6-го декабря 1875 года выехал в Петербург, с высочайшего соизволения, по делам службы.
Ряд победоносных походов Скобелева и его геройских разведок неприятеля повели к тому, что в начале января 1876 г. был взят Андижан, а в конце января сдался на милость победителя и сам [LXI] Абдуррахман-афтобачи. Проживавший в Ходженте кокандский хан Наср-Эддин-хан, рассчитывая на поддержку русских и воспользовавшись победами русских, по просьбе прибывшей к нему депутации кокандцев, выехал снова в Коканд и вступил в город, но, будучи разбит кипчаками и киргизами, бежал из Коканда в Махрам, под защиту русского гарнизона. Однако жители Коканда на другой день после бегства хана произвели поголовное избиение кипчаков и киргиз и снова пригласили к себе Наср-Эддина, который 30 января опять занял ханский престол.

2 февраля из Петербурга от Кауфмана была получена генерал-лейтенантом Колпаковским, временным заместителем его в Туркестанском крае, депеша о том, что в виду нескончаемых волнений и безпорядков в Кокандском ханстве, Государь Император повелел присоединить последнее к России.
Послав Скобелеву в Ходжент депешу о предстоящем присоединении Кокандского ханства вр. исправлявший должность туркестанского генерал-губернатора и командующего войсками, генерал-лейтенант Колпаковский стал торопиться сборами в поход на Коканд, рассчитывая 19 февраля, в день восшествия на престол Императора Александра II, занять столицу ханства. Но свиты его величества генерал-майор Скобелев, как известно, предупредил расчеты Колпаковского и, не дождавшись его, еще 6 февраля форсированным маршем с отрядом из 2 сотен казаков, 2 рот стрелков и 1/2 роты конницы направился к Коканду, 7-го утром внезапно явился под его стенами и без выстрела занял столицу ханства. Донося об этом пораженному таким известием генералу Колпаковскому, Скобелев почтительно просил вр. командующего войсками туркестанского военного округа как можно скоре прибыть в Коканд «дабы получить указания для введения прочного порядка в Ферганской области»{70}. [LXII]
При этом занятие столицы ханства не обошлось без инцидента, кокандские шейх-уль-ислам и кази-кален публично оказали Скобелеву недостаточно почтения и потому были им арестованы и препровождены в Ходжент{71}.
…»Строго наказать шейх-уль-ислама и кази-калена кокандских; хорошо бы их удалить вовсе, не назначая никого на их место», телеграфировал Кауфман Колпаковскому из Петербурга в ответ на донесение последнего{72}.
15 февраля состоялся торжественный въезд генерала Колпаковского в Коканд и объявление собравшемуся народу высочайшего повеления о присоединении ханства к России под именем Ферганской области. А в ночь на 19-ое февраля был схвачен последний и наиболее опасный из главарей восстания Пулад-хан, который вскоре был, по приказанию Кауфмана казнен в Маргелане, «как в месте наибольших его зверских подвигов{73}». Последний кокандский хан Наср-Эддин, а также Абдуррахман-афтобачи, шейх-уль-ислам, кази-кален [LXIII] и еще девять знатных лиц были высланы в Европейскую Россию. Каждому из них было положено более или менее приличное содержание{74}.
Несмотря на присоединение ханства к России, свободолюбивое население Ферганской долины не могло сразу успокоиться и то здесь, то там вспыхивали бунты и восстания и новому начальнику области, свиты Его Величества генерал-майору Скобелеву, пришлось не мало положить труда и забот, прежде чем край был окончательно замирен. Особенно заслуживает внимания поход Скобелева, после занятия Оша, на Гульчу, в Алайские горы, где укрывались скопища киргиз, подстрекаемых сыновьями известной «Алайской Царицы», Курбан-Джан-дадхи. По сдаче ее одному из скобелевских отрядов дадха была весьма ласково принята и щедро одарена Скобелевым и изъявила готовность принять русское подданство со всем своим народом. Сыновья ее (за исключением одного) и она потом, как известно, честно служили России в течение многих лет{75}.
Присоединение Кокандского ханства к нашим владениям в Средней Азии заставило Кауфмана подумать о выяснении нашей границы с Кашгаром. Во времена независимости ханства граница его шла по Алайскому хребту, так что кочевья алайских киргиз входили в [LXIV] состав Кокандского ханства. В последние же годы правления Худояр-хана, когда в Кашгаре укрепился Якуб-бек, последний занял своими сторожевыми постами всю Заалайскую местность, не обращая внимания на протесты Худояра.

Для переговоров с Якуб-беком о восстановлении прежней границы с Кашгаром Кауфман послал в Кашгар капитана генерального штаба Куропаткина. Посольство прибыло в Кашгар 25 октября и в виду войны Якуб-бека с китайцами вернулось в Ташкент на следующий год 6 апреля. После долгих переговоров Якуб-бек, как известно, согласился наконец на исправление границы в желательном для Кауфмана направлении, выговорив при этом право послать свое посольство в Ташкент{76}. В Ташкенте посольство Якуб-бека добилось одной важной уступки: Кауфман согласился отдать кашгарскому владетелю укрепление Улугчат. Посольство повезло проект договора и карту, но Кауфману не суждено было дождаться ответа по сему предмету: 27 мая 1877 года в г. Курля неожиданно скончался бадаулет кашгарский, Мухаммед-Якуб-бек, при весьма загадочных обстоятельствах{77}. Тело [LXV] бадаулета было привезено в Кашгар его вторым сыном Хак-Кули-беком и торжественно похоронено в мазаре высокочтимого патрона Кашгара, Хазрети-Апака. Правителем Джитты-Шаара войска избрали сына покойного Якуб-бека, Хаким-хан-тюрю, но находившийся в Кашгаре брат Хаким-хана, Бек-Кули-бек, во время свидания с привезшим тело отца Хак-Кули-беком застрелил из пистолета брата, собрал кашгарские войска и, объявив им о смерти бадаулета, заставил провозгласить себя правителем Кашгара{78}, заключив в тюрьму своих младших братьев и многих родственников. В результате всего получилось то, что вся сторона от Аксу до Куня-Турфана была во власти Хаким-хан-тюри, местность же по эту [LXVI] сторону Марал-Баши была в руках Бек-Кули-бека{79}. Возникли кровопролитные междоусобия между братьями, окончившиеся поражением Хаким-хан-тюри и бегством его в русские пределы (Кауфман дал ему приют в Фергане). Но недолго пришлось править Кашгаром новому владетелю его, Бек-Кули-беку, столь часто сносившемуся с Кауфманом и уверявшему последнего, что он постарается, «насколько хватит жизни, при управлении народом сообразоваться… с милостивыми указаниями» туркестанского генерал-губернатора{80}. Изгнанный китайцами из Кашгара Бек-Кули-бек бежал в пределы Русского Туркестана и нашел приют и покровительство у того же «высокочтимого и могущественного генерал-губернатора», который дал убежище сопернику и брату его, Хаким-хан-тюре{81}. В виду всех этих смут и неурядиц преемники Якуб-бека, разумеется, разговоров о границе уже не поднимали.
Новые господа Кашгара — китайцы — слышать не хотели ни о каких наших договорах с Якуб-беком о границе. И Кауфман вынужден был послать в Иркештам с отрядом войск генерала Абрамова, военного губернатора и командующего войсками Ферганской области, заменившего Скобелева. (Последний, в виду приготовлений к войне с Турцией, выехал из Ферганы в отпуск, чтобы устроиться потом при действующей армии). Абрамов забраковал границу с Кашгаром, намеченную Куропаткиным, о чем и доносил Кауфману.
Давать Абрамову те или другие подробные указания по сему предмету генерал-губернатору не пришлось, [LXVII] потому что на очереди стояло, в виду нашей войны с Турцией и вооруженного нейтралитета Англии, «устрашение» последней. Слабым местом для этого была Индия, добраться же до нее можно было чрез Бухару и Афганистан. Но так как Бухара находилась уже в известной зависимости от России, то предстояло условиться лишь относительно перехода чрез Афганистан. На афганском престоле находился Шир-Али, весьма недовольный англичанами за занятие Келата и Кветты. Настроением Шир-Али и пожелало воспользоваться тогдашнее наше правительство, склонив афганского эмира, находившегося в дружественных сношениях с туркестанским генерал-губернатором{82}, в свою пользу.
В виду этого и была решена в Петербурге известная посылка в Афганистан генерального штаба генерал-майора Столетова. Подробные указания Столетову должен был дать туркестанский генерал-губернатор.

Как добрался до Афганистана генерал Столетов с своими спутниками (полковником, впоследствии генерал-майором, Разгоновым, врачом Яворским, чиновниками: Зоман-беком и Малевинским, классным топографом Бендерским, подпоручиком Назировым, фельдшером и 22 казаками), что он там делал, как один выехал из Афганистана, в каком положение оказались оставшиеся члены миссии в Кабуле, как Шир-Али, понадеявшись на обещанную Столетовым помощь, объявил войну Англии, как потом, разбитый, рассчитывая найти приют в России, покинул Кабул и направился туда через Мазари-Шериф, в котором и умер, — все это слишком хорошо известно, [LXVIII] чтобы здесь повторять{83}. Всегдашний страх пред Англией, свойственный нашей тогдашней дипломатии, быть может, и поведение нашего чрезвычайного посла России в отношении к эмиру Шир-Али и, главное, бездушие к судьбам и престижу отечества со стороны руководителей нашей тогдашней политики, пережившего свою славу князя Горчакова и пресловутого «друга Англии», графа Шувалова, разрушили на десятки лет предприятие, которое задумал провести первый туркестанский генерал-губернатор: включить Афганистан, как и Бухару, в сферу русского влияния, вырвав его [LXIX] у англичан. Вместо этого престиж России пал в Афганистане безвозвратно и среди воинственных горных кланов этой страны о русских уже потом не могли слышать без ненависти{84}.
Последующие события в отношении Афганистана в немногих словах сводятся к следующему.
Кратковременное правление преемника Шир-Али, Якуб-хана, оспаривалось у него его дядею, Эйюб-ханом, сыном Дост-Мухаммеда. Среди возникших неурядиц вспыхнуло восстание афганцев против англичан и английские гарнизоны были почти повсеместно истреблены. Потом произошел поход англичан в отплату за это; Якуб-хан сдался на милость победителей и был отвезен пленником в Индию. Эйюб-хан успел нанести англичанам поражение, но к англичанам подоспели подкрепления, Эйюб был разбит и англичане оккупировали Афганистан{85}. Во время всех этих злоключений афганцев проживавший на русской пенсии в Самарканде афганский сердар Абдур-Рахман-хан в 1879 г. был вызван в Ташкент, где ему и указано было поселиться, чтобы из Самарканда, в виду близости Афганистана, сердар не мог вмешаться в афганские дела. Но из Ташкента Абдур-Рахман «бежал» при нашей помощи в Афганистан{86} и, подчинив в короткое время важнейшие афганские провинции: Бадахшан и Афганский Туркестан, скоро [LXX] упрочился на афганском престоле{87}, а затем (уже не при Кауфмане), как известно, порвал всякие сношения с Россией, склонившись всецело на сторону богатой Англии, умело ведущей международные дела. Афганистан с тех пор остается запретною для русских страною и ни одна русская нога до сего времени гласно еще не переступала на афганский берег Оксуса.

Почти одновременно с этими событиями в Ташкенте неожиданно поразил 26 марта 1881 года апоплексический удар генерал-адъютанта Кауфмана, на которого, по общему отзыву знавших его старых туркестанцев, произвела потрясающее впечатление весть о мученической кончине Императора Александра II, которого первый туркестанский генерал-губернатор искренно и горячо любил и уважал. Место тяжко больного Кауфмана заступил военный губернатор Семирченской области и командующий в оной войсками генерал Колпаковский. Приезд его в Ташкент и начало временного исправления должности генерал-губернатора совпали с передачею нашим правительством китайцам Кульджи. В Семиречье уже были по распоряжению Кауфмана собраны отряды из разных родов оружия, готовые двинуться в китайские пределы по первому случаю. Приезжавшему в Петербург чрезвычайному китайскому послу маркизу Цзенг были предъявлены требования об уплате военных издержек за [LXXI] кульджинский поход, содержания войск, убытков наших подданных, исправление наших границ и признание договора нашего с покойным Якуб-беком об уступке нам части Ферганы (в чем китайцы доселе отказывали и из-за чего, собственно, Россия и угрожала Китаю новым походом). Очевидно, стоявшие в Семиречье наши войска в боевом порядке были одною из причин, что китайское правительство быстро согласилось на предъявленные к нему требования и 12 февраля 1881 года был подписан в Петербурге договор, к сентябрю месяцу того же года ратификованный государем и богдыханом. Распространившиеся в среде кульджинского населения слухи об условиях передачи китайцам Кульджи породили в народе панику, повлекшую за собою прекращение посевов, продажу за бесценок всего имущества и стремление массами эмигрировать в наши пределы. В виду этого Колпаковский распорядился немедленно командировать в Кульджу в качестве комиссара (таковой был предусмотрен пятой статьей договора) помощника командующего войсками Сыр-Дарьинской области, генерал-майора Фриде, которому вверил командование нашими войсками в Кульдже и подчинил тамошнюю гражданскую администрацию. «Дабы, — как доносил Колпаковский министрам: военному и иностранных дел, — чрез сосредоточение властей гражданской и военной в одних руках гарантировать успешную подготовку к передаче и самую передачу»{88}.

До прибытия же в Кульджу Фриде Колпаковским была послана и. д. военного губернатора в Верном, камергеру Щербинскому, депеша, чтобы он выехал в Кульджу и успокоил население, передав, что жителям не возбраняется переходить в русские пределы, но по уборке хлеба и по приведению в порядок всех [LXXII] своих дел, тем более, что спешить не к чему, ибо передача Кульджи Китаю состоится не раньше осени{89}. Поездка Щербинского по Кульдже и объявление населению вышеназванного действительно успокоили последнее и оно высказывало нелицеприятный восторг по поводу забот о нем со стороны генерала Колпаковского{90}. Вскоре по ратификации договора богдыхан объявил полную амнистию кульджинскому населению за все его прежние возмущения против китайского правительства. Эта амнистия, опубликованная в многочисленных прокламациях, усердно расклеивавшихся китайцами по всем кульджинским кентам (селениям), хотя и была встречена с недоверием населением, но тем не менее сыграла достаточно успокоительную роль.{91} С 13 августа началось выступление наших войск из Кульджи и к концу 1881 года Кульджа была передана китайцам, как это и было обещано 10 лет тому назад.
Наступивший 1882 год был особенно памятен для Туркестана. В ночь на 4 мая скончался «владыка» Туркестана, его первый генерал-губернатор, покоритель и устроитель, генерал-адъютант фон-Кауфман, почти пятнадцать лет со славой и честью правивший обширнейшей в империи окраиной и высоко державший здесь русское знамя и русский престиж. Почета и внимания, не показного и официального, а искреннего, праху усопшего было оказано не мало; не мало было пролито над гробом его и неподдельных слез окружавших его туркестанцев, его сотрудников по покорению и устроению края. 17 мая многочисленные толпы туземцев и русских шли за гробом почившего покорителя и [LXXIII] устроителя Туркестана от небольшой Иосифо-Георгиевской церкви до свеже вырытой могилы, против мужской гимназии, в так называемом Кауфманском сквере. Достаточно сказано было у праха его речей искренних и теплых; из них первою и наиболее выразительною была речь генерала Колпаковского, забывшего в этот день скорби свои шероховатые при жизни отношения к покойному…
Через пять лет, 4 мая 1889 г., прах покойного К. П. Кауфмана был торжественно перенесен в незадолго перед тем сооруженный ташкентский Спасо-Преображенский собор, где и покоится поныне близ правой стены, за чугунной решеткой. На мраморной черной доске золотыми буквами вырезана следующая надгробная надпись:
«Генерал-адъютант, инженер-генерал Константин Петрович фон-Кауфман I, кавалер св. Георгия 2-й степени, св. Владимира I ст., св. Александра Невского, Белого Орла, св. Анны I ст., св. Станислава I ст. и других российских и иностранных орденов. Первый туркестанский генерал-губернатор и командующий войсками туркестанского военного округа 1867–1882 гг.
«Покоритель Самарканда 1868 г., Хивинского ханства 1873 г. и Кокандского ханства 1875 г.
Устроитель Туркестанского края»{92}.

Окидывая почти пятнадцатилетнее правление Туркестанским краем покойного К. П. Кауфмана, нельзя не придти к заключению, что весь тот внутренний облик края, который существует до сего времени, обязан своим возникновением первому туркестанскому генерал-губернатору. Только крайне напряженная работа столь большого государственного человека, каким был покойный, в течение почти полутора десятка лет могла прочно приобщить к России огромный край с [LXXIV] сплоченным мусульманским населением, в фанатичной среде которого незадолго до прихода русских погибло не мало выходцев из «неверного Парангистана», пытавшихся проникнуть в этот косный мир.
Введение в завоеванных странах гражданского управления весьма несложного типа при оставлении в действии многих установлений, существовавших в ханские времена, обеспечило на первых же порах упрочение доверчивого отношения побежденных к победителям и послужило залогом к их дальнейшему, еще более тесному, единению. Зиждилось это на основании Высочайше утвержденного 11 апреля 1867 года проекта временного положения об управлении в областях туркестанского генерал-губернаторства, «при чем туркестанскому генерал-губернатору было предоставлено право, применяясь к указанным в проекте основаниям, принимать все те меры, какие будут им признаны полезными для устройства края». Главныя из начал, положенных в основание этого проекта в отношении покоренного населения, были: предоставление внутреннего управления туземным населением выборным из среды его по всем делам, не имеющим политического характера, оставление в силе местного шариата, а у кочевников — обычая в той сфере правоотношений, которая не могла быть до времени определена русским законом, и отстранение в туземном управлении, его законах и обычаях всего того, что оказывалось решительно вредным в интересах государства{93}. Проникновение этими соображениями, а также вдумчивое отношение к прошлым историческим судьбам средне-азиатских народностей, столь резко отличающихся от населения остальных частей империи, повело к строгой согласованности всех частей гражданского управления края, где верховным, почти полновластным, распорядителем [LXXV] являлся все знавший и все сам делавший генерал-губернатор, олицетворявший власть единую и сильную, входившую во все интересы текущей жизни и потому хорошо понятную туземцам, десятки веков жившим в принципах автократического правления. Неуклонное проведение К. П. Кауфманом принятой системы управления не замедлило дать самые благоприятные последствия, и уже в начале восьмидесятых годов прошлого столетия Туркестан представлял картину мирного труда населения и наилучших отношений между покоренными и завоевателями{94}.
К сожалению, при издании нового «Положения об управлении Туркестанского края» в 1886 г. не были приняты во внимание причины, создавшие столь прекрасные условия, а учтены лишь следствия этих причин. Поторопились подвести под обшеимперские нормы все управление краем, представляющим массу особенностей по [LXXVI] этнографическим, географическим, экономическим, бытовым и политическим условиям. Следствием этого было возникновение ряда недоразумений с неизбежными у нас междуведомственными трениями и в области правовых отношений, и в сфере административного управления; авторитет русских правительственных органов, охранителей туземных прав и обычаев, стал падать, но внешний вид благополучия и порядка еще держался довольно долго, так как память о деятельности К. П. Кауфмана, полной достоинства и твердости, до сих пор оказывает влияние на сохранение за местными властями симпатий населения.
Одновременно с упрочением в крае русской гражданственности возник вопрос и колонизационный. Сотни тысяч различных выходцев из Китая, Кашгара, Кызыл-Кумских степей, из Хивы, Бухары, Коканда и отчасти Афганистана{95}, измученные неурядицами, [LXXVII] поборами и притеснениями у себя на родине, устремились в туркестанское генерал-губернаторство, где, водворившись, нашли покой и полную защиту своих прав; благодаря этому, заселилось много пустовавших земель, которые были разработаны под различные культуры.

На ряду с этим инородческим переселением в край шла и русская колонизация его; так, в Семиреченской области число станиц и поселков казачьего войска с 14, бывших при приезде в край генерала Кауфмана, увеличилось до 27, а крестьянских семей переселилось и прочно осело до 30 тыс. душ, при том без всяких искусственных поощрений, без затрат и правительственных пособий, лишь с небольшими заимообразными выдачами переселенцам на первоначальное домообзаведение (всего в год выдавалось ссуд 3.5000 руб.).
Упорядочение существовавших путей сообщения, устройство новых дорог и учреждение почтовых трактов, соединение телеграфом важнейших городов края с общероссийскою телеграфною сетью и постройка различных капитальных правительственных сооружений — окончательно спаяли до сего времени почти дикий и мало известный край с остальною Россией.
Были зарегистрированы площади культурных и необрабатываемых земель, а равно и установлена более или менее точная градация, что именно и где засевается; вместе с тем были сняты на план удобные для русских поселений местности (в Аулиеатинском уезде) и намечены под русскую колонизацию пространства степных районов, без ущерба кочевому населению.
Открытие залежей каменного угля, медной, марганцевой, свинцовой и т. и. руд и минералов, равно как разнообразные виды до сего времени мало известной туркестанской фауны и флоры с различными ценными продуктами последней (в роде ореховых наплывов, единственных в мире зарослей цытварной полыни, дающей цытварное семя, и проч.), были впервые более или менее подробно описаны и зарегистрированы, благодаря [LXXVIII] трудам и изысканиям Мушкетова{96}, Северцова{97}, Миддендорфа{98}, супругов Федченко{99}, Регеля{100}, Ошанина{101} и мног. других.
Этнография и искусство народов Средней Азии за время управления Туркестаном Кауфмана едва ли не впервые стали предметом изучения и популяризации со стороны русских и европейских исследователей, писателей и художников: Ujfalvy{102}, Хорошхин{103}, [LXXIX] Маев{104}, Симаков{105}, Верещагин{106}, Каразин{107} и проч. принесли посильную дань изображению народов Средней Азии, их быта и предметов материальной культуры как [LXXX] в научных исследованиях, так и в художественных изображениях пера и кисти.
Всем этим работникам на ниве науки и искусства со стороны покойного устроителя Туркестана оказывалось самое широкое содействие, внимание и покровительство, а многим и самый предмет того или другого исследования был внушен Константином Петровичем, который живо сознавал всю важность тех или других научных работ по краеведению. Известная, например, ученая экспедиция Императорского Московского Общества Любителей Естествознания, Антропологии и Этнографии, состоявшая под начальством покойного А. П. Федченко, была задумана генерал-адъютантом Кауфманом 108; по его же инициативе было издано несколько художественных альбомов, воспроизводящих жизнь нового края в самых разнообразных ее проявлениях, — таковы: выпущенный в 7 экземплярах известный фотографический «Туркестанский альбом» в четырех частях{109}, «Виды и типы Хивинского ханства (тридцать три картины, заключающих сорок один фотографический снимок), «Типы народностей Средней Азии» (восемьдесят пять фотографий в двойном виде каждая — en face и в профиль{110} и другие.
Вообще говоря, самой светлой чертой высокого ума [LXXXI] К. П. Кауфмана, как это верно заметил в своем надгробном слове один из его сослуживцев, было убеждение, что только серьезным изучением природных и бытовых условий края, только при помощи истинно-научных приемов можно достичь твердых ответов на жизненные вопросы и потому поощрявшего возможно широкое и разностороннее научное исследование Туркестанского края{111}.
Восточные рукописи, и печатные произведения, предметы археологии и искусства среднеазиатских народностей, взятые на правах победителя из покинутых дворцов или других местных городов, в изобилии отсылались Кауфманом в Императорскую Публичную Библиотеку, Азиатский Музей, Оружейную Палату и проч.
Живое сознание просветительных начал в только что завоеванном крае побудило генерала Кауфмана открыть Туркестанскую публичную библиотеку и при ней музей, первую типографию военно-народного управления и основать старейший в крае печатный орган в Туркестане «Туркестанские Ведомости», на страницах которого печатались интереснейшие и ценные статьи, касавшиеся различных проявлений местной жизни в ее настоящем и прошлом.
Искреннее желание собрать в местной публичной библиотеке все, что выходило в свет на европейских языках о Туркестане и сопредельных странах, побудило К. П. Кауфмана привлечь к подобной работе известного библиографа, покойного В. И. Межова. Его трудами, на отпущенные генерал-губернатором средства, был создан известный «Туркестанский сборник сочинений и статей, относящихся до Средней Азии вообще и Туркестанского края в особенности», в 416 томах которого собрано все, что появлялось в Европе в виде [LXXXII] отдельных изданий или в газетах и журналах за время с 1867 года (и ранее) по 1885 год.

В отношении учебного дела было сделано также не мало: вместо четырнадцати низших училищ, существовавших к приезду Кауфмана в Семирченской и Туркестанской областях, при нем возникло сорок шесть новых начальных училищ, пять средних учебных заведений, с пансионами при некоторых из них, ученические квартиры при училищах и несколько детских приютов. Стараясь о развитии и постановке воспитательного дела в крае на соответственную высоту в интересах государственных, К. П. Кауфман усиленно заботился о возможно большем распространении идеи русской школы среди туземцев, как лучшего средства к сближению их с Россией{112}.
Помимо изложенного, многие проекты Кауфмана не получили осуществления или вследствие неожиданно открывавшихся военных операций и связанной с ними неизбежной экономии в средствах на другие мероприятия, или благодаря несочувственному отношению петербургских сфер. Некоторые из этих проектов покойного устроителя Туркестана, однако, до сего времени не потеряли своей жизненности и чрез десятки лет идеи их вновь предлагаются к осуществлению; таковы проекты покойного о создании краевого центрального статистического комитета, местного центрального архива с специально приспособленным для сего зданием, школы для переводчиков туземных языков или местного восточного института, и тому подобное. Все это указывает на широту замыслов покойного генерал-губернатора, далеко опередившего современные ему условия бюрократических начал управления вообще и жившего идеями глубокого проникновения в насущные задачи нашего владычества в Туркестане. [LXXXIII]
Конечно, описать все сделанное покойным генералом Кауфманом для гражданского устройства края, тем более в таком беглом очерке, как настоящий, невозможно: это значило бы писать историю водворения русской гражданственности в Средней Азии за первые 15 лет нашего владения ею. Ташкентские архивы с их десятками тысяч дел, заключающих в себе массу чрезвычайно ценных материалов на русском и туземных языках, относящихся ко временам Кауфмана, ждут своей специальной разработки. Только благодаря подобной разработке и безпристрастному изучению документов эпохи Кауфмана, с его бесчисленными резолюциями и заметками на них, и возможно будет составить ясное представление о планомерности всех его административных и военных распоряжений, о широте его государственных замыслов и о честном, идейном отношении к задачам русского управления Средней Азией.

Правда, на этом светлом фоне героической туркестанской легенды были и свои мрачные стороны. Знаменитое дело о расхищении казенных земель в Кураминском уезде, где были замешаны военный губернатор Сыр-Дарьинской области, генерал-лейтенант Головачев, помощник правителя канцелярии генерал-губернатора, камер-юнкер Савинков, и кураминский уездный начальник полковник Гуйюс, или громкий процесс ходжентского уездного начальника, барона Нольде, обвинявшегося в растратах, пытках и прочих преступлениях, и некоторые другие «подвиги» былых «господ-ташкентцев», дополнявшие уголовную хронику края, — нередко приводятся противниками К. П. Кауфмана, как иллюстрация царившего в его время бесшабашного разгула страстей и вакханалии взяточничества, казнокрадства и всяких злоупотреблений в административно-военной среде Туркестанского края. На это позволительно заметить, что даже самые ярые противники покойного генерал-губернатора не могут привести ни одного примера, рисующего его личную нечестность и злоупотребление [LXXXIV] высочайше вверенными ему правами и полномочиями, подчеркивая лишь, что Кауфман мягко относился к преступлениям вышеназванных лиц, ходатайствуя об облегчении их участи.
Некоторые из лиц, окружавших Кауфмана и выделявшихся своими весьма невысокими нравственными и служебными качествами, в весьма значительной степени обязаны были своему появлению в крае связям своих высокопоставленных родственников; прибыв в край и чувствуя за собою могучую поддержку в Петербурге, они топтали в грязь здесь и себя, и то русское дело, которое они обязаны были по чувству долга и верности государю всячески оберегать. Поэтому-то здесь и после Кауфмана встречались такие печальной памяти представители титулованных фамилий, которые, будучи посланы в Бухару в качестве чрезвычайных послов от генерал-губернатора, обращались к эмиру с просьбою дать им сейчас же десятки тысяч рублей взаймы или, приехав в Петербург, начинали в придворных сферах распускать про генерал-губернатора всевозможные зловредные небылицы…
Уследить за всем этим и пресечь зло в корне не под силу было Кауфману, постоянно заваленному делами по внешне-политической, административной и военной частям, созидание коих приходилось начинать с самого основания и по планам лично им разрабатывавшимся.
Были, разумеется, ошибки, увлечения и известные слабости, как и у всех людей, но они не могут затемнить светлый образ генерала Кауфмана и его идейное служение в Средней Азии интересам русской культуры и русской гражданственности, «мудрым вчинателем», которых был этот «рыцарь в мире и на войне»{113}.

А. Семенов.