Обретение. Мемуары Рафаэля Кислюка. Часть вторая История

Синее-синее небо. Пыль на дороге теплая, мягкая, тяжелая. Пройдет дождь, и все это превратится в месиво грязи. Но дождей тут не бывает месяцами. Для тех, кто живет здесь с рождения, дождь – это радость, милость Аллаха. Они и без влаги небесной за глиняными дувалами [ дувал — глинянный забор (узб)] ухитряются выращивать сады. Персики, инжир, а виноград…, который Давид даже у себя на родине не видел. Правда, в его местечке садов было не много, люди там жили все больше мастеровые – кузнецы, часовщики, портные. Рядом город Киев – есть где торговать. Селиться в городской черте евреям было запрещено, а торговать своими изделиями – пожалуйста. К металлу у Давида всегда был интерес. Отец не одобрял, но и не запрещал сыну, поэтому все свободное время Давид проводил в кузнице старика Лейбы. Кузнецу помощь всегда нужна: мехи раздувать, уголька подбросить, молот в руках подержать и почувствовать распирающую силу своих мускулов. Вот это была для Давида настоящая работа – рвущийся из печи обжигающий жар огня, запах каленого железа. Мастер легким молоточком показывает, куда ударить, поворачивая клещами заготовку, а Давид уже пудовой кувалдой в это местечко – бух, бух, искры летят! Самое мужское дело.

Он был шестнадцатым ребенком в семье. Шестнадцать – это не два и даже совсем не пять!
– Мадам Нехама, – говорили соседские дети, – ваш Додик опять целый день был в кузнице, а вам сказал, что в хедере[ хедер- религиозная еврейская школа]. Вы что, не видите, когда он врет, а когда говорит правду?
– Конечно, вижу. Если мой Додик говорит, значит, он врет!
Но это было давно, в той другой жизни, когда земля еще не пропиталась кровью, а небо гарью. Сегодня Давид выезжает из Джиликуля. Поерзал в седле, проверяя, хорошо ли подогнаны ремни и подпруга. Справа слегка похлопывала по лошадиному боку потертая с маузером кобура. Слева – шашка, наточенная и отполированная накануне. Оглянулся назад – не отстала ли тачанка. Нет, все в порядке: увязая спицами в пыли, крутились колеса. Поймал взгляд жены Гинды, сидящей поверх узлов, у самого пулемета. Из-за нее и затеял комвзвода Давид Кислюк эту поездку. Через четыре месяца ей рожать, нужно отправить к родственникам в Ташкент, а до железной дороги 300 верст с гаком по предгорьям, а потом вдоль реки Пянж, Вахш, переправа, Курган-Тюбе, Душанбе и Ташкент.
– Жену к родне повезешь? – спросил комиссар отряда Аршинов.
– Если отпустите.
– Не только отпущу, а еще и поручение дам, в довесок. И охрану дам, и тачанку. Согласен?
– А что за поручение?
– Говорю только тебе. Золото повезешь. Девяносто тысяч золотых рублей. У местных баев конфисковали. Пытались с ним уйти за кордон. Помнишь, наверное, как третьего дня по тревоге поднимали. Твой взвод тогда в карауле стоял. Отвезешь в Душанбе, сдашь в ЧК.
– Мой взвод для охраны дадите?
– Подозрительно будет. Возьмешь Вепа-мергена[мерген-охотник (узб.)]. Он местный, дорогу хорошо знает, а возницей Эркина посади, из твоего взвода. Да, пусть Гинда у пулемета сядет. В случае чего справится. Видел я, как ты ее обучал. Узлы и боеприпасы сверху, а ящичек – на самое дно. Если язык не будете распускать, доедете невредимыми.
Лоб и ладони Давида стали влажными, недавно басмачи поймали красноармейского курьера. Парень успел проглотить записку, которую вез. Так сам Абдувасик-хан, лично, вспорол ему живот и заставил нукеров [ нукер — рядовой воин (узб)] найти письмо. Как раз на этой же дороге. А уж пулеметчица из беременной Гинды… даже думать не хочется.
– Не робей, Давид, – сказал комиссар, – ты ж парень не из трусливых, и силенка имеется. Кто давеча подковку на спор сломал?
– Робей — не робей, лети, воробей! – Давид никогда не лез за словом в карман.
– Гранаты дашь?
– Дам, трофейные, английские. Все дам, только отвези. Не могу больше здесь этот ящик держать. Неровен час, из-за него налетят.
– Когда выезжать?
– Да хоть завтра.
Давид с тоской посмотрел вокруг. Оглашенный стрекот кузнечиков бил в уши. Часовой на вышке по-прежнему вглядывался в знойное марево. Хитрый казак – этот Аршинов. Да уж ладно, пробьемся.
– Гинда, собирай шмутки! Вепа, Эркин, ко мне! Готовьте коней, тачанку, оружие проверить и доложить. Эркин, комиссар гранаты обещал, забери со склада, да взрыватели не забудь – знаю я тебя. Завтра на рассвете выезжаем.
Так оказался Давид Кислюк на пыльной дороге в Курган-Тюбе. Рядом, на лохматой лошадке не спеша, трусил Вепа-мерген. Концы халата заправлены за пояс, так удобнее. Из голенища правого сапога выглядывала рукоятка большого ножа – пичака. Из-за левого плеча виден ствол английской винтовки. Вепа, хоть и молод, а уже знаменитый в Джиликуле охотник: пистолеты, пулеметы не признает. Глаза веселые. На бритой голове платок. Хлебом не корми, дай по горам пошляться. Гарнизонная жизнь для него – скука.
Эркин сверкнул зубами, крепко намотал вожжи на руки. Крепкий парень. У него жена, двое детей. Хозяйство немалое… было – овцы, верблюды. Два года тому назад Абдувсик-хан казнил его брата, а стадо забрал за старые долги. С тех пор Эркин у красных. Поправил пропотевшую фуражку, уселся поудобнее. Дорога пройдет мимо его родного кишлака Хиштак. Родственников год не видел. Если повезет, и “командир Дауд” (так местные жители называли Давида Кислюка) отпустит – обнимет жену и детей.
Гинда заправила белокурый локон под красную косынку. Жара как будто и не действует на нее – на щеках легкий румянец, а глаза голубизны необыкновенной. Познакомился с ней Давид в Челябинске. В это время работала она в аптеке у своего родственника. Зачем залетел туда красный командир Кислюк, он уже толком и не помнил. Но застыл у прилавка, как каменный, и страшно удивился, когда она с ним заговорила. Оказалось, что это белокурое чудо не глупо, остро на язык, и тоже с Украины.
– Молодой человек, очнитесь, здесь аптека. А ваше лицо мне знакомо. Вы, случайно, не сын коростышевского Кислюка?
– Я его племянник. Но что “случайно”, слышу впервые. Вы бывали у нас в Коростышеве?
– Много раз! У меня там живет двоюродная сестренка Роза. Я училась в Киевской гимназии и по воскресеньям навещала ее. Ваш дядя – знаменитость. Вы очень на него похожи.
– Вы окончили гимназию? – удивился Давид. Он хорошо знал, что еврейских детей в гимназию принимали только в исключительных случаях.
– Не закончила, к сожалению. Попросили уйти добровольно. Попечители объяснили директору, в чем его христианский долг. Ну, это дело прошлое. Что брать будете? Судя по Вашей форме – спирт?
– Откуда у такой девушки такие мысли? Разве спиртом вылечишь потертости лошади? Или мое одиночество?
Разговор сам по себе течет, когда тебе двадцать восемь, а перед тобой красавица, которой и двадцать еще вряд ли стукнуло. А уже через неделю Давид на реквизированной телеге перевез Гиндины вещи в маленький домик. Так образовалась, по словам комиссара, “будущая ячейка нового быта”. Уже год, как гимнастерки и рубашки Давида были всегда чистыми и выглаженными, дырки заштопаны, а каждая вещь после очередного переезда занимала отведенное только ей, этой вещи место. Гинда пыталась навести порядок и в его взводной каптерке, но Давид жестко пресек это “чистоплюйство”.
– И бриться буду раз в три дня! Товарищи скоро меня в ЧК сдадут за буржуазные предрассудки. И не называй при всех нашу каптерку – “большевисткий порядок”! За такие слова знаешь, что бывает! По одной доске ходить у меня будешь!
Ну, а в общем-то зажили мирно и дружно. Прошло три дня пути. Дорога бежала себе вдоль речки. Кишлаки попадались все реже, тихие и безлюдные: местные жители работали в своих садах и виноградниках и на проезжих не глазели, не заговаривали.
– Что с ними, Эркин? Они забыли, что гость – посланец Аллаха? Или новости уже никого не интересуют?
– Эх, Дауд-ака. Хаким-бек здесь был. Потом Абдувасик-хан был. Разные курбаши [ курбаши — командир, атаман (узб)] приходили. Всем барашков дай, лепешки дай, лошадей тоже дай! Потом за ними Буден-Кизилбаши [Кизилбаши — прозвище С.М. Буденного-дословно “Красноголовый” (узб)] гонялся. Тоже кормил своих джигитов нашими барашками. Каждый курбаши ребят молодых забирает. Каждый говорит – за святое дело воюю. Они добрые люди, Аллаха боятся. Курбаши боятся. Кизилбаши еще больше боятся.
– Почему же больше?
– Он чужой. По какому закону живет? Ханы, беки, баи [представители мусульманской аристократии] – свои, все по шариату делают. Это всем понятно. Буден – кяфир [неверный, немусульманин]. Его войны забрали все золото у уважаемых людей, куда дели?
– Буденный – большевик. Отбирает золото у богатых, а пойдет оно все на пользу трудящихся дехкан [ дехканин — крестьянин (узб)].
– Ни один дехканин не получил ни одного таньга!
– На эти деньги построят школы, заводы, театры – много чего…
– Прости, Дауд-ака, им это не нужно. Они хотят жить, как жили их предки. Постарайся понять этих людей. Ты же не гяур[гяур — неверный (тюрк.)], а джугут[джугут — еврей (узб.)].
– Сначала заставим жить по-человечески. А потом они сами поймут, что так лучше. Ты ведь понял, с кем надо быть?
– Я беден. Абдувасик-хан – мой кровник. Пока он жив – нет мне покоя! Пока я жив – нет покоя ему. С кем же мне быть?
– Давид, оставь человека, – вмешалась в разговор Гинда, – есть вещи, которые ты не в состоянии понять. Прими это как факт. Вспомни погромщиков в вашем местечке. Убивали только за то, что кто-то когда-то кого-то распял. Ты с ними не пробовал политбеседу провести?
– Чего не пойму, мне революционная совесть подскажет, или комиссар просветит. Вепа, скачи вперед, ищи место для ночевки!
– Впереди роща, загоним туда лошадей и тачанку. Костра с дороги не будет видно, – крикнул Вепа-мерген.
Стоянку Давид оборудовал по всем правилам. Лошади были распряжены, стреножены и спокойно ели изумрудную траву. Тачанку поставил так, чтобы через прорезь пулеметного прицела просматривалась дорога. Со стороны реки, на огромных корнях старой ветлы, разложил несколько гранат. Каждому, даже Гинде, определил сектор наблюдения. Теперь, чем бы они ни были заняты, нужно было косить глазами на “свою” территорию. Если, не дай бог, нападут – сектор наблюдения станет сектором обстрела. Мелочей в этом деле не бывает. Все, как учили на командирских курсах.
На своей неутомимой лошадке прискакал Вепа. Давид невольно залюбовался его посадкой. Он и лошадь составляли как бы одно целое. Но глаза охотника были тревожными.
– Командир, посмотри за реку. Видишь дымок? Там кишлаков нет, а кто-то шурпу[шурпа — суп из баранины (узб.)] варит.
– Может быть, охотники или пастухи?
– Это не пастухи, джайлау[джайлау- горное пастбище (узб.)] далеко. И не охотники – дичь там распугана. Наших на том берегу тоже нет. Стемнеет – схожу, посмотрю.
– Костер не зажигать! Не хватало, чтоб и нас заметили. Роем яму. Как стемнеет, разведем в ней костер, дыма в темноте не увидят. Если ветер не переменится, то и запах от нас не почувствуют, можно будет кашу сварить.
На юге сумерки недолги, ночь падает с неба сразу. Умолкли кузнечики, на смену им завели свою нудную песню сверчки. После жаркой и пыльной дороги от реки приятно веяло сыростью и прохладой. И сна как не бывало. Волнение Давида передавалось его спутникам. Вепа уже час как нырнул в темноту. Оставалось только ждать.