Обретение. Мемуары Рафаэля Кислюка. Часть третья История

Двадцать три дня шел эшелон из двадцати вагонов от Москвы до Ташкента — 3 вагона москвичей и 17 вагонов беженцев, в основном, из Западной Украины. Все, что было до войны, стало таким далеким, призрачным, по-детски наивным и совершенно нереальным. Интернациональный эшелон, наш огромный движущийся дом, где в каждой “квартире” было по 40-50 человек, в том числе огромное количество детей разного возраста и разных национальностей – украинцы и белорусы, русские и поляки, евреи и молдаване, западные украинцы и белорусы – медленно шел на юго-восток, покрывая в сутки сто или двести километров. Россию мы прошли за трое с половиной суток и начался двадцатидневный “круиз” по Казахстану. Это были тяжелейшие испытания холодом и удушающей жарой, желудочными отравлениями и полным отсутствием элементарных человеческих условий. Надо сказать, что очень малочисленное местное население буквально творило чудеса, чтобы прокормить этот бесконечный поток беженцев, следующих через Казахстан в республики Средней Азии для постоянного местожительства или, точнее, расселения. Можно только восхищаться организованностью государственного аппарата, нашедшего в себе силы не бросить на произвол судьбы эту огромную массу несчастных людей, оказавшихся в столь бедственном положении. Надо отдать должное людям, организовавшим вполне сносное по тому времени питание, медицинское обслуживание, выдачу хоть какой-то одежды людям, не имевшим совсем ничего. На всем протяжении всего великого пути переселения советского народа с оккупированных фашистами территорий днем и ночью действовал этот конвейер заботы. Нельзя забывать, что это происходило в критический для нашего государства период — в период военных поражений, когда фашисты стояли под Москвой. Страна потеряла самую плодородную и высокопродуктивную часть территории нашей страны – Украину и Белоруссию, которые давали семьдесят процентов хлебного каравая и шестьдесят процентов картофеля.

Те двадцать три дня для каждого из пассажиров стали маленькой жизнью, историей, которая не забудется никогда. Мириады вшей, грязь в теплушках, неумение эвакуируемых, ехавших издалека, защититься вызывало у наиболее активных пассажиров жажду деятельности. Мама первая в эшелоне взялась за наведение порядка. В каждом вагоне она организовала бригады чистоты. Больным и немощным оказывали помощь, теплушки два раза в день мыли, скребли и делали дезинфекцию . Мама где-то раздобыла жидкое мыло, и весь эшелон мылся и стирался. На станциях мы бесплатно получали хлеб, горячий суп-затируху, лекарства и другие необходимые вещи для людей, потерявших все.
Начиная со второго дня, я маму почти не видел. На узловых станциях, где эшелон простаивал многие часы, она, увидев меня, на ходу спрашивала, что я сегодня ел, и нужны ли мне деньги, которые к этому времени уже утеряли свою ценность. Функционировала меновая торговля, и оплата всего была натуральной.

Меня и других московских детей те двадцать три дня в эшелоне с людьми, потерявшими все или почти все, оторванными от родных мест, от привычного окружения, оставшимися без всего самого необходимого, без средств к существованию, не знавшими русского языка, сделали взрослее и пробудили чувство ответственности и солидарности. Мы с ребятами быстро перезнакомились, штаб у нас был организован на прицепленной к эшелону платформе с каким-то оборудованием. Мы получали и разносили по вагонам хлеб и продукты, покупали или выменивали их на вещи у местного населения, смотрели за младшими детьми. Воспитанный на книгах, ведь мама последние годы перед войной работала библиотекарем, я взял в дорогу своего любимого Джека Лондона: “Северные рассказы”, “Смок Белью”, “Лунную долину”, “Сердца трех”. Кроме того, с собой были: два томика Беляева, “Айвенго” Вальтера Скотта, “Похождения бравого солдата Швейка” и “Граф Монте-Кристо”. Книги быстро разошлись по эшелону, и на них установилась большая очередь, которая строго соблюдалась. Эти книги, несмотря на все мыслимые и немыслимые трудности, которые приходилось преодолевать, нужны были людям наравне с хлебом.

В Пензе я познакомился с девушкой, звали ее Эва — Эвелина, она была родом из Польши. Отец ее, польский коммунист, остался на оккупированной территории, а Эва с мамой-украинкой, чудом пройдя все испытания, ехала в Киргизию к каким-то дальним родственникам. Эве шел шестнадцатый год, была она среднего роста, стройная, с толстой золотой косой, голубыми глазами и певучей речью. Все это делало ее настоящей красавицей, и на меня она произвела неизгладимое впечатление. А когда по ее просьбе я принес ведро теплой воды, и она в моем присутствии, вымыла свои золотистые волосы, я был сражен и впервые влюбился. Само имя Эвелина, очень звучное и нежное, приобрело для меня скрытый глубокий смысл и вызывало волну новых необычных чувств. Для полноты картины скажу, что в то время я был метр восемьдесят росту, спортивный, с румянцем во всю щеку, краснел от малейшего намека на нескромность, но мог при необходимости постоять за себя. До этого никогда еще не влюблялся, не пил алкоголя, не курил, но был вполне самостоятельным и мог вести домашнее хозяйство не хуже взрослого мужчины.

В один из длинных “эшелонных” вечеров я, сидя на платформе в окружении ребят, читал вслух “Лунную долину” Джека Лондона. Многие из ребят, особенно с запада Украины и из Белоруссии, плохо владели русским языком и постоянно задавали вопросы. Москвичи старательно объясняли содержание на каком-то усредненном диалекте, говорили все одновременно, стоял общий шум, за которым ничего не было слышно. Эва, прислонившись ко мне грудью, тоже пыталась что-то спросить о прочитанном – она плохо знала русский и тоже хотела понять содержание. Когда я впервые почувствовал так близко горячую грудь девушки, мое дыхание остановилось, вся кровь прилила к лицу, руки вспотели и начали дрожать, дрожь передалась всему телу. Это состояние, понятно, передалось и девушке, она резко отстранилась. Все это произошло незаметно для окружающих, но между нами протянулась невидимая нить, послужившая желанию последующих встреч. В этой сложной обстановке мы старались быть вдвоем.
В том огромном человеческом море, полном страданий и разлук, в водовороте военных дней я зажил совершенно новой жизнью. Вероятно, это нельзя назвать любовью, но яркая вспышка ощущения близости юной женщины разбудила совершенно новое для меня чувство. Война, действительно, взвинчивает темп жизни в несколько раз, и то, что раньше, до войны, казалось чрезвычайно сложным и практически невыполнимым, во время войны решалось как бы само собой.

Тем временем эшелон подходил к конечному пункту своего назначения — Ташкенту, центральному городу Средней Азии. Приближался день расставания. Суета сборов в какой-то мере отвлекала нас от самого факта приближающейся разлуки. Наконец — ташкентский вокзал, эшелон поставили на пятый путь, и началась невообразимая толчея, крики; кругом мешки, чемоданы, грязные постельные принадлежности и масса детей. Все это ругалось, толкалось и двигалось в сторону здания вокзала. Привезенные вещи унести сразу многие не могли, и поэтому поток людей перехлестывался, создавая невообразимый беспорядок и толчею. Эва с матерью должны были ехать дальше, в Киргизию, а для моей мамы и меня это был конечный пункт путешествия. Мама, зная Ташкент и местные порядки, быстро нашла извозчика, и мы уехали, так и не успев попрощаться ни с кем из своих товарищей по дорожным страданиям.

Быстро доехали без всяких приключений до дома маминого старшего брата Наума. Трудно передать то тепло и радость, с которой дядя Наум, его жена, тетя Маня, и ее дочь Мила приняли маму и меня. В этом доме раньше жила моя бабушка Двойра, и мама приезжала к ней рожать своих детей, поэтому дом был для нас родной. Хотя все происходило поздней ночью, первым делом нам предоставили душ, а потом начали кормить. Что такое угощение на Востоке – нужно пережить, так как описать это невозможно. Стоял октябрь, а осень в Азии – период созревания всех мыслимых и немыслимых овощей и фруктов. Все это, а также серебристый сазан из Сырдарьи, различные сорта мяса, украинский борщ, голубцы и фаршированный перец, жареная баранина, помидоры, огурцы, маринованные баклажаны, перевязанные ниточкой и еще много чего, ждало нас на столе, накрытом в гостеприимном доме. Война только начинала влиять на окраинные районы нашей страны, и жизнь в Азии еще шла по старинке: размеренно, сытно и спокойно. Эшелоны с оборудованием заводов едва начинали прибывать, и, хотя город впрягался в военный воз, но местные люди жили по заведенному обычаю, широко и хлебосольно.

Мама была полна переживаний за всех оставшихся в тылу и вступивших в войну, за папу и старшего брата Леву, но больше всего ее сердце болело за Маню, мою старшую сестру. В конце апреля 1941 года в гарнизоне она родила двойню, двух девочек – Галю и Оксану. Гарнизон, которым командовал Манин муж, и где Маня была врачом, располагался в пятидесяти метрах от границы. Никаких сведений о том, где находится Маня с дочками, успели ли их вывезти в безопасный район, живы ли они, никто, конечно, не имел, и за столом только об этом и говорили.
Плотно поужинав по приезду, я сразу ушел спать и проснулся только утром, часов в десять-одиннадцать. Дома никого не было, так как мама с тетей Маней пошли к родным, а Мила ушла в институт. Выйдя на веранду, я увидел, как во двор заехала бричка, в которой сидел огромный человек. Он, не торопясь, вышел из брички, увидел меня и пошел по направлению к веранде. Ростом под два метра, весом, наверное, под сто пятьдесят килограммов, косая сажень в плечах – он поразил меня, и я застыл в изумлении. Взойдя на веранду, он спросил:
– Ты – Рафик?
– Да
– А я — твой дядя Гриша.
Я раньше слышал, что дядя Гриша большого роста и очень физически сильный, но то, что увидел, превзошло все мои ожидания. Говорили еще, что у него под Ташкентом, в поселке Сарыагач, была пивная, где он был хозяином, пивником и вышибалой. Если пивные пары туманили какому-то клиенту голову настолько, что он решался поднять руку на гиганта-пивника, Гриша выходил из-за стойки, брал скандалиста за шиворот, как котенка, и, размахнувшись, выбрасывал за дверь. Скандалов у него на работе не было.
Дядя Гриша спросил меня:
– Ты завтракал?
– Нет
– Сейчас будем делать и кушать яичницу
Он принес из брички несколько корзин с продуктами. Поставил тазик на стол, начал разбивать яйца и предложил мне помогать ему. Такую яичницу из сорока яиц и полкило, наверное, свиного сала я больше в жизни не ел и не видел такого приготовления. На мангал, сделанный из бачка-выварки, он поставил сковороду диаметром полметра и высотой бортов около десяти сантиметров. Нарезал кусками свиное сало, растопил, поджарил и вылил целый тазик яиц. Я, конечно, был крепкий парень, и четвертую часть этого блюда съел. Дядя Гриша спросил меня, пью ли я спиртное.
– Конечно, нет, – сказал я, так как в то время даже пива я не пробовал.
Дядя Гриша достал бутылку водки, запечатанную сургучной картонной пробкой, откупорил и прямо из “горла” выпил все сразу. Съев, половину яичницы, дядя открыл еще бутылку и аналогично выпил всю до конца. Я такого еще не видел и был окончательно поражен.
К сожалению, через пару недель после той памятной для меня встречи дядя Гриша ушел на фронт, где и погиб.

Стр.: 1 2