Ташкентская экзотика, или когда мы были молодыми. Часть 1: Начало История

Пишет Татьяна Перцева. Окончание здесь.

… и чушь прекрасную несли.

Какая же умница Юнна Мориц. Когда мы были молодыми… и сколько же чуши несли. Пусть чуши, но молодыми же! И я не согласна с нашим уважаемым ЕС, когда он говорит, что не любит пенсионеров, постоянно ноющих, что раньше было лучше. ЕС, ну, конечно, лучше! Раньше сахар был слаще, солнце — ярче, цветы душистее, сквер — с чинарами, мужчины — мужественными,  женщины — преданными…. И все по одной причине.

ТОГДА мы были молодыми. Вот чего нет, того нет. И уже точно не будет. Как бы мы ни пыжились.

И как бы мне ни твердили, что все города меняются, ностальгия-то остается! И добро бы у меня одной! Имя нам — легион, и ностальгия такая подлая штука, что никакими лекарствами не излечишь. Никакими фильмами и снимками не заглушишь. Хуже карасину, — как утверждал герой одного мультика. Правда, речь шла не о Ташкенте…. Но ведь и Ташкент был такой один. Иначе, почему я, сорок лет живущая в другой стране, не могу ни забыть, ни отпустить? Почему мой друг и ровесник Саша Морозов, которого лет в десять или одиннадцать навсегда увезли из Ташкента, жадно читает все публикации о том времени? Почему мой одноклассник Баходыр Умаров, ныне живущий в благополучной Швеции, пишет и пишет мне письма, в которых так и стынет тоска? Почему моя покойная сестра твердила, что никогда, ни за что не уедет оттуда?

А еще один мой друг, Улугбек сегодня написал, что давно пора вводить новую национальность — ташкентцы И вот это чистая правда. Самая интернациональная национальность мира.

А ностальгия… представьте, нашла я от нее лекарство. Просто в моей памяти Ташкент остается тогдашним. И никакие перемены его не тронули. И сквер жив. И «цветочный павильон в мавританском стиле купца Филатова» — тоже. И в доме Наташи Даниельянц на углу Малясова-Обсерваторской еще нет никакого ресторана «Фаэтон». В моем — никакого магазина и гаража. И сверкают витрины старого универмага. И поблескивают камни в ювелирном. И цирк еще не взорван. И перед парикмахерской на Кирова — детская лошадка. И красуются китайские вазы в кондитерской. И романо-германский все еще в старом здании университета. И куранты в единственном экземпляре. И дети по-прежнему бегают в парке Горького. И Буба Шамшидов играет на танцах в ОДО. А зоопарк и парк Тельмана, куда я сбегаю с уроков — совсем недалеко от сорок четвертой. И пусть я ретроградка и вечно недовольная всем пенсионерка — по-прежнему шумят, бурлят, и переливаются всеми цветами радуги, те, ташкентские базары. Колхозные…. Беспорядочные. Иногда таинственные. Иногда опасные. Чаще — праздничные.

Вдруг очень захотелось написать про базары. Нет, всех, конечно, я не осилю. Да и не бывала я на всех. На нескольких. А вот один остался в памяти у поколения постарше. Того, кто во время войны уже умело ходить и даже говорить. Его больше нет. И если от других базаров хоть что-то осталось, этот исчез бесследно. Даже в энциклопедии «Ташкент» 1984 года, которая у меня служит настольной книгой, о нем не упоминается. А назывался он Саман-базар. Мы, наше поколение, там практически не бывали. Да и зачем? Продавали там, в соответствии с названием, саман, корм для скота, хлопковый жмых, дерево для стройки, живую птицу, лошадей, ишаков, овец. / мелочью, вроде собак, кошек, птичек, рыбок торговали на Тезиковке/. Саман-базар — серьезный базар. Находился он на Кашгарке. Если идти от Урицкого, нужно было пересечь Энгельса, спуститься к Чулье и идти в сторону табачной фабрики. Я спрашивала у своих ровесников — про него очень мало, кто знает. Боря знает. Боря Шамшидов. Это он рассказывал, как вместе с мамой, Миной Борисовной ходил на Саман-базар за кормом для козы. Война шла. С едой было совсем плохо. Вот Мина Борисовна и кормила семью, как могла. Помидоры сажала, прямо во дворе дома на Кренкеля. Травку всякую. Клубнику. И козу завела. Молоко как-никак. Вместе с сыном ходила на Саман-базар. Сейчас Боря говорит, что это было довольно далеко. Я думаю, что не так уж и далеко. Просто трех-четырехлетнему малышу трудно проделать такой путь. А мама вряд ли брала его на руки. Особенно на обратном пути: руки были заняты…

Но выжили же! А вот Саман-базар не выжил.

Насчет того, сколько он продержался, мнения расходятся.

Боря считает, что года два после войны. Мой одноклассник Женя Томпаков — что до самого землетрясения А потом ушел вместе с Кашгаркой.

Может, кто знает точнее?

А кто бывал на Шивили-базаре? /не знаю точно, «ШИ» или «ШЕ»/. Кстати, мой друг Женя Томпаков считает, что на самом деле базар назывался «Шаули». Вполне возможно, только при мне все и всегда называли его именно «Шивили». Должно быть, искаженное…

Его теперь тоже нет. Исчез, когда в семидесятых реконструировали парк Победы, спустили озеро, открыли рядом Выставку достижений народного хозяйства Узбекистана. И что за вечная страсть уродовать!!! Что угодно. Хоть парки. Хоть скверы. …

Так вот, к Парку Победы «досемидесятых», вел Чимкентский тракт. Ездили мы туда на трамваях. До такой круглой площади с клумбой посредине. С одной стороны были ворота парка, с другой — базар. На площадь выходили два здания странной, неожиданной для Ташкента, как пишет мой друг Улугбек Шаматов, «кривой» архитектуры, с крытыми галереями на столбах. В этих зданиях находились основные магазины базара. А вот слева пристроилась будка шашлычника, и Улугбек до сих пор облизывается, вспоминая ТОТ шашлык.

Интересно, что Рая Володина призналась, что у нее Шивили-базар ассоциировался в детстве со щавелем. Она была твердо уверена, что там продается один щавель. У меня — с глаголом «шевелить». Я все спрашивала: а что там шевелят?

Судя по воспоминаниям Ирины Леоновой, тоже, кстати, учившейся в сорок третьей школе, только на пять классов ниже моего, от входа начиналась небольшая базарная площадь. Слева тянулся ряд ларечков под одной крышей, в основном овощи-фрукты. Ирина пишет, что помидоры в них стоили 3-4 копейки, если брать ящиками. Я запомнила цифру восемь копеек. Не на Шивили. На Алайском. Это после реформы шестьдесят первого.

В конце этих ларечков находился пункт приема стеклотары.

Особняком располагались два ряда открытых прилавков с дарами природы. Основания были  кирпичными, наверху — навес. А в дальнем правом углу приютилась керосиновая лавка, с вывеской «Лампа-мой — Керосин».

Очевидно, Ирина жила где-то недалеко, поскольку дальше  вспоминает, что к базару примыкал детский сад, куда ходила ее младшая сестра. Ирина, по долгу старшей, часто брала ее из сада. И вот как-то старшая решила поразвлечься: шла вдоль ряда фонарей, на которых, как оказалось, были выключатели/ лично я такого никогда не видела/, и включала их один за другим.

Беспорядок пресек милиционер, который отвел нарушительниц в отделение. Тогда перепуганная Ирина попросила отпустить ее домой, предупредить маму, а то она будет волноваться… Вот были времена… сейчас и хулиганствий-то таких нет!

Лично мне больше вспоминается кафе-шашлычная. Прямо в парке по дороге к озеру, недалеко от павильона с минеральной ташкентской водой. А вода действительно была теплая!! И  шашлык был ужасно вкусным верно речет мой друг. И удивительно ли, что я, вызывая дружный смех окружающих, заказывая в узбекском ресторане шашлык, добавляю:

— А к нему…

— Лук с уксусом! — дружно подхватывают «застольники».

Ну, всех приучила, всех построила: к шашлыку — только лук с уксусом. Никаких вам кетчупов и аджик.!

Да, а сам базар был маленьким. Уютным таким. Но ничего особенного. Никакой особой экзотики.

Как и на Госпитальном. И на Туркменском.

Туркменский — вообще не базар, а рынок. Почувствуйте разницу! Цивилизованный. Очень чистенький. Довольно большой. Посередке ряды, по краям — магазины. Скучноватый. На мой взгляд.

Вот Воскресенский, тот, что был на месте театра Навои и здания издательства КП Узбекистана — не помню и помнить не могла. Театр Навои был построен в сорок седьмом. Тогда мне было два года. Строили его пленные японцы, и говорят, центром тогдашнего Воскресенского был именно театр с фонтаном.

А на Туркменском бывала не раз. Он в одной трамвайной остановке от театра Навои был… или есть?

Небольшой рынок был на Шейхантауре. Мало кто помнит, что рядом с медресе было такое небольшое здание, в котором во время войны располагался юрфак САГУ, а потом — мехфак политехнического. Метрах в сорока-пятидесяти от него и вглубь располагался этот рыночек. Ничего особенного: фруктово-овощные ряды, а посредине — арбузы-дыни. И никаких магазинов. Все жители нашего двора там отоваривались, если было лень ехать на Октябрьский. Но я сама там бывала редко. Неинтересно потому что.

Да. а насчет Госпитального: там немного мрачновато было. Как-то неуютно, что ли. Вроде магазины такие же, по периметру, у входа — большой «Ткани», напротив — хозяйственный и одежды. Посредине ряды, вот если не ошибаюсь, они кажется, загибались буквой «Г». Но все было как-то… не так. Не мирная атмосфера — и все, хоть убейте. Там недалеко собор был, я сына крестила, когда еще подобные вещи не приветствовались. В семьдесят девятом.

Говорят, сейчас собор реконструировали, в порядок привели. А район все-таки был неспокойным. И карманники там шныряли. У меня однажды кошелек вытащили. Целых пятнадцать рублей. Сумма!

Словом, не нравился мне Госпитальный. И все тут!

Впрочем, карманников на рынках всегда было много. Что вполне естественно, при большом скоплении народа. Я вообще человек не трусливый, хотя грабили меня несколько раз. Но вот однажды мне действительно стало не по себе.

И было это на ипподроме. Тогда там была потрясающая толкучка. Мне, привыкшей, что московские спекулянты всегда трусливо оглядываются, было в диковинку это изобилие, где никто ничего не скрывал. Поехали мы туда втроем, две мои приятельницы и я. В один из моих приездов в Ташкент. А в моду тогда вошли японские зонтики -автоматы и серебряные и золотые джемпера — «лапша», дамы моего поколения, помните?

И была у меня в руках роскошная модная торба из лакированной искусственной кожи, мечта женщин, привезенная из Грузии, где артельщики всегда старались идти в ногу… Только был у нее недостаток: ни молнии, ни застежки, ни карманчика. Мешок он и есть мешок. И конечно я, как самая умная, сунула кошелек в эту торбу. А чтобы не украли, зажала горловину рукой. Прямо-таки, объявление — приходите и берите. Нет, чтобы как все нормальные женщины, в извечный женский тайник — лифчик! А деньги были не только мои, но и те, что мне надавали в Москве. Подхожу я справляться о цене чего-то там, и вдруг чувствую, сумка словно застряла. Я как дерну ее на себя… и дальше иду.  А какая-то продавщица меня окликает: девушка, у вас сумка разрезана. Я смотрю — правда, разрез, только не успел вор, неопытный попался, подкладка целая. Чуть надрезана.

У меня ноги подкосились. Смотрим мы с этой продавщицей друг на друга и молчим. Ох…

Вот тут мне плохо и стало. От жадности что ли?! Только бьет озноб от какого-то непонятного страха. Ладно, обошлось….

И чего только на этой толкучке не было! Это вам не Москва! И не туалет ГУМа! А главное: милиция не гоняет. Ташкент — дело тонкое. Словом, привезла я всем все, что заказывали, и себя не обидела.

Да что это я все про карманников и про карманников…

Ведь были же и другие рынки. Те, на которых мы, считай, выросли. Я как-то в комментах написала: Алайский — дом родной. Шутка-шуткой, а ведь я всю свою жизнь неосознанно сравниваю любые рынки с Алайским. И, разумеется, в пользу…

Поняла я это не так давно, а ведь сколько рынков перевидела. И крытые, изобильные в Испании, и шумный лондонский Портобелло- маркет, и тихий — в Кембридже, и скромные в Португалии, и красочные во Франции, и чинные в Германии….

Все равно, Алайский — forever!

Судя по нынешним снимкам, присланным мне из Америки/!/, от Алайского осталось нечто вполне невразумительное. Мясной павильон, овощные ряды под крытым бетонным навесом… какой-то роскошный магазин с ювелирным и бутиками у самого входа… даааа….

Но опять же, для меня совсем, ну совсем ничего не изменилось. И Алайский по-прежнему живет: наш Алайский. В моем представлении он все тот же. «Алайский колхозный рынок. Олой бозори» — так было написано на входной арке, в обрамлении нарисованных масляной краской фруктов-овощей. Вот клянусь, я помню почти все магазинчики, почти все «перестройки» на рынке. Да туда мы  бегали почти каждый день. Детьми — ожидая увидеть какое-нибудь представление, подростками — по поручениям мам,  взрослыми — уже по своим делам.

Военный и сразупослевоенный Алайский — это целый, совершенно необыкновенный мир. Мне рассказывала Рая Володина, которая жила на Каблукова 36 — «окно в окно» с Алайским. ( кстати, до войны и в начале войны улица называлась Новой. Оттуда отец Раи ушел на фронт. С Новой). Рая так и говорит : «Мы — дети Алайского». Вся их жизнь проходила рядом с Алайским. Это она вспомнила, что прямо под ее окнами почему-то продавали известку. И стояли точильщики. Целый ряд точильщиков с такими станками. Я -то их помню, а вот потом они исчезли. Станки довольно большие и шумные. По словам Раи, гости очень жаловались.  Сами обитатели Каблукова настолько привыкли, что и вовсе ничего не замечали. А оттуда, где раньше был институт травматологии и ортопедии, до самого туалета на Алайском шел такой переулок, где были мастерские. Там работали по металлу: решетки, печки- контрамарки, голландки… Одним из мастеров был дядя моей подруги Люды. Той, что сейчас живет в Израиле. Не родной дядя. Муж тетки. Соломон Шмулевич. Пришел он с войны инвалидом. Лицо перекошено — контузия. Пальцы на ногах оторвало. Жена от него отказалась — кому он, инвалид нужен? Оказалось — нужен. И потом прожили они с людиной тетей до самой смерти. Так вот, Соломон Шмулевич, в уродливых, тяжелых инвалидных ботинках, целыми днями трудился в такой мастерской вместе с отцом и другом. Выправлял стыки на железных круглых коробах, из которых и состояли голландки. Позже ему отрезали ногу. Все равно работал. Целыми днями. На протезе. Делал печи-голландки. Тогда на них был огромный спрос. Да и на решетки — тоже. Без решеток почти никто не обходился. Стоили они недешево, но заказывали их один раз, и на всю жизнь. Дома были одноэтажные, частные, боялись воров. Да и мы, хоть жили на втором этаже, тоже вставляли летом решетки.

А еще им часто приносили примусы. Были такие агрегаты, с открытой горелкой, вроде как теперь на газовых плитах. Работали на керосине. Многие их очень любили, потому что  обед на них быстро готовился. А вот моя мама боялась: взрывались они часто и бывали и пожары, и ожоги. У нас-то были керосинки и керогазы, тоже керосиновые, но намного безопаснее. Примусы, почему-то часто ломались, ножки у них отваливались под тяжестью кастрюль, вот и несли их в мастерские, припаивать. Паяльные лампы горели с утра до вечера. Да, и в этих мастерских еще изготавливались специальные иголки для прочистки примусов. Иначе они могли действительно взорваться и тогда — быть беде.

Так вот, работали мастера чуть не по двенадцать часов. И руки у них были черные, и никогда не отмывались. Но зарабатывали хорошо. Каторжным трудом.

За их будками шла улица, где жили, в основном армяне. Там сидели «холодные» сапожники. Почему холодные — понятия не имею, но так их все называли. И чинили они бесконечные горы обувки, и все жаловались, что они «дерут», хотя какое там дерут? Сделать что-то из абсолютно не подлежащей никаким починкам обуви — великое искусство. А такой обуви после войны было подавляющее большинство: бедность была… что говорится, непокрытая.

Были мастерские совершенно другого рода. И рядом с Алайским и на самом Алайском. Плиссе-гофре. Тогда в моде были юбки. Плиссе и гофре. Для молодежи и мужчин: плиссе — это мелкие встречные складки, гофре — складки, как в бумажном веере — гребешком. Хранились эти юбки в капроновых чулках. Для такой юбки нужно было три длины ткани. Кррррасота неописуемая. И вот тогда и развелось мастерских… чаще всего, правда, плиссе и гофре делали в ателье. А еще были такие мастерские-закуточки, где поднимали петли на чулках.

Сами понимаете, сначала фильдеперсовые, а потом капроновые чулки были в дефиците и недешевы. Так вот, существовали специальные станочки, на которых можно было поднимать петли. На тогдашнем Алайском это тоже было.

И дамы, дамы… в таких юбках, жакетах-разлетайках, менингитках, и резиновых ботиках на каблуках. Вот если в эти ботики вбить обувь, то потом можно снять только с ботиками. Опять же для сведения не разбирающихся в модах: менингитки- это шляпки такие. Полоска, прикрывающая ровно середину головы и доходящая до ушей. Для ташкентских зим еще туда-сюда. А вот для российских… носили же! Но метко прозвали менингитками.

Но это так, лирическое отступление….

Тогда, в конце пятидесятых у главного входа просили подаяния инвалиды. Чаще всего — безногие, на таких тележках: несколько досточек на подшипниках… Иногда пели. Иногда продавали карточки, типа открыток. Только на них были красавицы и парочки, с надписями типа «люби меня, как я тебя». Бывало, что продавалась такая роскошь в рамках, под стеклом, и там еще были сердечки, украшенные мятой цветной фольгой. Вот как сейчас помню: идем мы с мамой на базар. А у меня, между прочим, роскошь: маленькая детская корзинка, в которую клали ягоды… и мама подает инвалидам, и говорит, что их на войне покалечило….

Еще одной непременной фигурой Алайского был тащишка. Когда мебель с инвентарными номерами отобрали, мама купила в мебельном на Алайском два стола. И привезла их на тащищке. Тащишка — от слова «тащить», это человек с тележкой, запряженной ишаком. Иногда тащищка пер груз на собственной спине. Доставка на дом называется….

Магазин, где продавали мебель, краски и т.д, как раз стоял окна в окна с Раиным домом. А за ним был пивной, не поверите, бар!! Который потом закрыли, и сделали зоомагазин, куда мой друг Улугбек мальчишкой бегал, чтобы полюбоваться на попугайчиков. Около бывшего бара очень-очень давно был дом с балаханой, и узорчатыми металлическими решетками, явно дореволюционными. А чуть дальше, в сторону Широкой — горы арбузов и дынь: падхади народ, свой агарод, палавина сахар — палавина мед. Я с тихой радостью слышу этот призыв здесь, на нашем рынке, правда, арбузов и дынь много меньше, зато дыни — мирзачульские!!!

Да, и арбуз или дыню можно было купить в любое время суток, хоть ночью: все эти горы невозможно было где-то хранить или запирать. Вот продавцы и ночевали прямо на дынях!

А вот если идти от института травматологии, и на … по-моему, первом же перекрестке завернуть влево, в пятидесятых-шестидесятых в субботу-воскресенье по всей улице раскидывался настоящий блошиный рынок. Посуда, старая одежда. обувь и книги… книги, вопреки возражению одного, ну очень невоспитанного моего оппонента, прямо на земле, то-есть, на расстеленных газетах. Там жил Саша Морозов, так он рассказывает, что книги раскладывались даже на его крыльце… Правда, Рая говорит, что подобные рынки были не только на окрестных улицах, Алексея Толстого, Каракалпакской, но и по всей Каблукова.

Слева от центральной арки тогда в сороковые-пятидесятые находилась сберкасса. Почему я это помню? Очень просто, во-первых, белозубый товарищ со сберкнижкой в руках, смотрит с плаката. Надпись: «Накопил — и машину купил». А потом как-то мы с папой туда ходили. И я оттуда натаскала таких рекламных листовок, как это сейчас называется. Вроде открыток, только на мягкой бумаге. Глянцевой. И все прославляли сберкассы. Тогда там продавались облигации государственного займа, и мама один раз выиграла пятьсот рублей/ до реформы шестьдесят первого/. Справа был какой-то киоск, вот с чем — не помню. По-моему, с продуктами.

Говорят, института травматологии больше нет. Пустырь. А здание было на мой взгляд довольно крепким. И врачи там были хорошие. Внимательные. Помню, как в семьдесят пятом мой трехлетний сын, спрыгнув с последний ступеньки лестницы, захромал. Почему-то я не догадалась вызвать такси. Тащила его на руках от дома до института. Оказалось, трещина. Наложили ему лангетку…. И я потащила его обратно.

Это я пока что хожу вокруг Алайского. Калинина, Бородинская, Широкая, с ее знаменитой баней. Туда стекался народ со всех окрестных улиц. Горячей-то воды ни у кого не было. А ванные — это из области почти фантастики. При бане была парикмахерская. Вот после бани мы с мамой туда и шли. Мама маникюр делала и брови подкрашивала. А я от скуки рассматривала клиентов. Почему я запомнила этого человека? А вот не знаю. Толстый-претолстый, в тюбетейке на затылке. С огромной головой. И эту голову старательно брили, а я сидела с раскрытым ртом, не понимая, как это удается парикмахерше выбрить такую заросшую и круглую, как арбуз, голову?!

И это мне всего лет пять….

На Широкой же находились длинные бараки, населенные самым пестрым и интернациональным людом: эвакуированные евреи, армяне, русские, самое пестрое население. Ну и ворье, конечно, и люмпены всякие, куда же без них?!

Ближе к Бородинской, с левой стороны тянулись ряды голубых магазинчиков: мясные, продуктовые, столовые. Во многих ночевали сторожа, зачастую — военные инвалиды. Очень часто зимой они угорали от самодельных печурок, особенно еще и потому, что бывали нетрезвы. Трагедий подобного рода, было много…

А на Калинина, считай, на самом Алайском, жил мой одноклассник, Жора Ходасевич. И почти там же, неподалеку — Женя Томпаков… вот они-то и есть дети Алайского. Про сторожей рассказал мне Жора, а Женя — про то, что до пятьдесят седьмого-пятьдесят восьмого годов на Алексея Толстого был ресторан самого непрезентабельного вида, хотя внутри все было по правилам: играл оркестр, пела певица, словом все необходимые атрибуты. Женя рассказывал также, что в этот ресторан часто хаживал его брат Гена, курсант военного училища. Сам Женя, живший на углу Каракалпакской и Алексея Толстого, как-то шел мимо, в окне увидел брата, ну и зашел… а было ему тогда лет десять. Гена со товарищи обрадовался, заставил братца петь под оркестр… Женя, послевоенное дитя, исполнил песню «Садко —богатый гость». Лично я эту песню не слышала, и даже наотрез отказалась прослушать, но Женя клянется, что в ней не было ни одного приличного слова. Когда он, по простоте душевной попытался исполнить этот номер в присутствии деда, кара была суровой, и Женя до сих пор рад, что уши все-таки остались при нем…  И если уж зашла речь о вещах не совсем приличных, Женя опять-таки рассказывает, что на Калинина, второй или третий дом от угла, жила семья Бернатовичей. У сыночка, вестимо, было прозвище Беркут. И вот когда дружки начинали его выкликать, на крики «Бер-кут!, Бер-кут!!!» очень радостно реагировали все узбеки. Тот, кто узбекский знает, меня поймет….

А второй ресторан был слева, если идти от нынешнего мясного павильона, за рядами магазинов. И там висела табличка: «Обеды на дом. Скидка — 10%». Воооот, чего только ни было на Алайском в стародавние времена!

А какие типажи были на Алайском! Вернее, какие типажи были неизменной принадлежностью Алайского!!

Два книжных спекулянта. Один — копия Льва Толстого, с такой же бородищей, стоявший, обычно, за бывшим хлебным! Книги у него были безумно дорогими: не дешевле пяти рублей, но какие книги! Чего хочешь, того просишь,  выполнял любую прихоть. Второй спекулянт очень походил на бомжа: оборванный, на вид не слишком вменяемый. Звали его Аркадий… но удивительно не это. Удивительно то, что оба  эти господина были людьми невероятной эрудиции и мощного интеллекта. Женя Томпаков считает, что оба были не менее, чем кандидаты наук. Последнее утверждение оставляю на его совести, но что люди были необычайно умными и знающими — сомнений нет. Аркадий вообще был энциклопедически образован. Собственно говоря, все тогдашние книжные спекулянты, которых я знала, отличались подобными же качествами. Был такой Гриша… до сих пор помню…

Да, а еще один очень странный тип с отвратительно-гнусавым, режущим ухо голосом, продавал прибор для вдевания нитки в иголку. Орал он…

Женя, в своем Оснабрюке, недавно увидел такую точно штуку — чуть не расплакался от умиления. Не знаю, какой навар был с подобных приборов, но тип торчал на Алайском целыми днями.

А тот старенький/ это я его знала стареньким, и Рая знала стареньким, и все знали стареньким, он словно родился стареньким, а потом уже законсервировался на много-много лет/, узбек , который сидел на одном из крылечек Бородинской, прямо рядом с милицией… он посуду чинил. Не лудил, не паял. Чинил фарфор-фаянс. Сверстники, помните? Просверливал дырочки в изделии и скреплял его такой металлической штучкой-скобочкой… У меня до сих пор сохранился чайник мейсенского фарфора: мама купила два трофейных сервиза, распаковала, расставила на полу, предупредила, чтобы не бегала, после чего я немедленно кокнула чайник. Сервиз у меня, чайник тоже у меня. Тот самый старичок делал… так вот, этот старичок был непременной вековой принадлежностью Алайского. До сих пор вспоминаю его с чем-то, похожим на нежность.

Увидев фото на сайте, Рая воскликнула, что это как раз и есть то место, где она с приятелями собирала косточки от урюка. И ведь собирали с земли, кололи, варили в сахаре.. и никакой брезгливости, никаких опасений относительно инфекции, глистов, того, чем пугают современных детей. И знаменитый нухат, который продавали на Каблукова. Очень плохо помытые тарелки, и никакой инфекции. Никаких глистов. Все, слава богу, оставались здоровенькими. Правду сказала посетительница сайта Наталья: все зависит от качества жизни. Сейчас народ вместо голливудских ужастиков с упоением смотрит передачи про еду. Куда Голливуду! Кошмар и террор!! Ничего-то оказывается есть нельзя. Вообще ничего. Я имею в виду Россию и качество продуктов. Хоть бы при этом объясняли, что можно, и где это взять!!!

А тогда было можно все! И слово «качество» не употреблялось в массовом порядке. Потому что все было качественным, и даже колбаса! И я клянусь, что до реформы шестьдесят первого мама отправлялась на рынок с тогдашней десяткой, и приносила все необходимое для стола. Впрочем… и после реформы, десятка — ЭТО БЫЛИ ДЕНЬГИ!! Как ни крути. Зелень по десять копеек, помидоры в палатке, хотя, конечно, кто там покупал в палатке, — восемь копеек, мясо правда, недешевое, в ташкентских магазинах никогда не было, чтобы мясо лежало, а в мясном на Навои 14, по словам свекрови, в сороковые- пятидесятые годы люди в подъездах ночевали, ожидая приезда машины…

(Введен тэг Т. Перцева, в ближайшее время включу в него все статьи от Татьяны. ЕС)