Американцы в Узбекистане. Часть 1 История Ташкентцы

Отрывок из книги журналистки НТВ, бывшей ведущей «Принцип домино» Елены Ханги. Прислал Абдуршид Абдукаримов aka Bellamar.

Бабушка и дедушка встретились в 1927  году.  Пока  Оливер  изучал  теорию
марксизма в московском университете,  Берта  адаптировалась  в  новом  мире.
Польшу она покинула школьницей. В Нью-Йорке быстро нашла работу вышивальщицы
на фабрике, чтобы поддерживать семью. Как и многие  другие  иммигранты,  она
постоянно читала «Джуиш дейли форвард», самую популярную  и  влиятельную  из
издававшихся на идиш газету. Предпочтение «Форварду» указывает  на  то,  что
Берта не поддерживала коммунистических идей, во всяком случае, в первые годы
пребывания в Соединенных Штатах, поскольку  убежденные  коммунисты  называли
социал-демократический  «Форвард»  рупором  дьявола.

Подруга  моей  бабушки рассказывала, как им нравился раздел «Форварда», в котором эмигранты просили советов, которые помогли бы им лучше приспособиться  к  американской  жизни.
Листая в Нью-Йоркской публичной библиотеке книгу,  в  которой  были  собраны
переводы наиболее интересных материалов из этого раздела, я отметила,  сколь
часто эмигранты-родители жаловались на то, что их дети  встречаются  и  даже
подумывают о брачных союзах с неевреями.  Корреспонденты  «Форварда»  обычно
сочувствовали родителям, но предупреждали, что нельзя полностью отрезать  от
себя молодого человека или девушку, решившего сделать по-своему (этот  совет
семья моей бабушки проигнорировала). Разумеется,  корреспонденты  «Форварда»
имели в виду исключительно белых неевреев. Никто и представить себе не  мог,
что у еврейки возникнет желание выйти замуж за черного.
Но в первые годы  своего  пребывания  в  Америке  Берта  и  не  думала  о
замужестве. Она зарабатывала на жизнь, учила английский и  организовывала  в
профсоюз  работниц  фабрики.  Берта  вступила  в  профсоюз,   контролируемый
коммунистами, вместе со своим любимым братом, Джеком. При пятилетней разнице
в возрасте Берта и Джек разделяли идеи социальной справедливости и отвергали
ценности ортодоксального еврейского воспитания (их полный отказ от  иудаизма
привел к разрыву не только с родителями, но и с братьями и  сестрами).  Хотя
Джек и привел сестру в партию, сам он в середине двадцатых стал отходить  от
активной коммунистической деятельности, тогда как Берта принимала в ней  все
большее участие. С учетом  более  позднего,  советского  опыта  моя  бабушка
думала, что участие в деятельности партии привело Джека к утрате интереса  к
левым социальным идеям. Этот вывод не соответствовал действительности. Вдова
Джека, Минни, говорила, что он до самой смерти подписывался  на  «Фрейхейт»,
коммунистическую газету, издававшуюся на идиш. Но,  возможно,  эта  подписка
была всего лишь воспоминанием  о  бурной  молодости.  Однако  были  и  более
интересные способы оживить далекую юность,  чем  чтение  скучной,  полностью
ориентированной на Москву  газетенки,  растерявшей  львиную  долю  читателей
именно потому, что многие десятилетия она в  точности  следовала  за  линией
партии.

Работая на пошивочной фабрике (Джек  мастерил  записные  книжки),  Берта,
естественно, входила в  Интернациональный  профсоюз  женщин-работниц  фабрик
верхней одежды. Жестокая борьба между левой и правой фракциями  профсоюза  в
двадцатые  годы  подогревала  политическую  активность  моей  бабушки.   Она
отчетливо помнила перипетии профсоюзной борьбы в  Нью-Йорке  и  рассказывала
мне истории о том, как  она  вставала  на  заре,  чтобы  принять  участие  в
пикетировании, о том, как иной раз попадала в  тюрьму.  Рассказывала  с  тем
энтузиазмом, с каким другие женщины говорят о танцах и романах.  Разумеется,
для Берты тюрьма стала самым романтическим  местом  в  ее  жизни,  поскольку
именно там она нашла свою любовь.

В 1924 году, когда Берта познакомилась с Перл Стайнхардт,  она  уже  была
убежденной  коммунисткой,  хотя  и  не   членом   партии.   Перл   оказалась
единственной близкой подругой бабушки, с которой мне довелось встретиться  в
Соединенных Штатах. Она сыграла особую роль  в  жизни  бабушки,  потому  что
только Перл  и  ее  покойный  муж,  Миша  (двоюродный  брат  бабушки),  были
единственными белыми некоммунистами, которые продолжали регулярно видеться с
Бертой после того, как  она  сошлась  с  Оливером  Голденом.  После  отъезда
бабушки в Советский Союз Перл продолжала переписываться с  ней.  В  середине
шестидесятых Перл и Миша приезжали в Москву, чтобы  повидаться  с  бабушкой.
Моя мама и я всегда  знали  о  существовании  Перл,  потому  что  бабушка  с
гордостью  говорила  нам,  что  среди  наших  родственников   есть   мировая
знаменитость. Сын Перл, мой кузен,  Арнольд  Стайнхардт,  скрипач,  играл  в
квартете Гварнери.

Воспоминания Перл позволили заполнить  многие  пробелы,  создать  цельный
образ моей бабушки в ее далекой молодости. После бесед с Перл я поняла,  что
корни политической активности Берты следует искать  в  детских  впечатлениях
еврейской  девочки,  выросшей  в  Варшаве.  Перл  объяснила  мне,   что   от
антисемитизма страдали в Польше и ассимилировавшиеся евреи.

«У меня и твоей бабушки общего очень мало.  Разве  что  несправедливость,
антисемитизм и дис-криминация, с которыми мы сталкивались  в  Польше.  Ты  и
представить себе не можешь, как нам там было плохо.  И  вполне  естественно,
что евреи отправлялись в Америку в поисках  лучшей  жизни.  Вот  почему  так
много евреев не только среди коммунистов, но и среди  социалистов  и  других
реформаторов. Евреи ассоциировали себя с этими идеями, и в то  время  многим
казалось, что коммунизм ведет в светлое будущее. Он обещал равные права  для
всех и улучшение условий жизни для рабочих. Равные  права!  Представь  себе,
что это означало для людей, которые по вечерам  боялись  выходить  на  улицу
только потому, что они — евреи. Это роднило еврейских эмигрантов с  черными,
которые познали тот же страх в Америке. Сегодня в Америке многие забыли  про
этот страх, который объединял евреев и черных. Берта, думаю, была бы в шоке.
Я не была коммунисткой в двадцатых. Не потому, что не одобряла  их  идей.
Откровенно говоря, я была большей эгоисткой,  чем  твоя  бабушка.  Я  хотела
поразвлечься, я была молода, у меня не было желания  тратить  все  свободное
время на демонстрации и пикеты. Твоя  бабушка  всегда  за  что-то  боролась.
Какие там  развлечения!  Для  борцов  за  справедливость  работа  находилась
всегда. Она была очень, очень серьезной девушкой».

Определение «серьезная» прилепилось  к  моей  бабушке  на  всю  жизнь.  В
детстве я не видела ее  без  книги  или  журнала  в  руках.  От  чтения  она
отвлекалась, лишь когда готовила или ложилась спать. И все-таки в  молодости
у Берты находилось время  для  развлечений.  Она  и  Перл  познакомились  на
вечеринке. Америка освободила их (еврейские матери горько жаловались на то в
письмах в «Форвард») из замкнутого семейного и общинного  круга,  в  котором
полагалось пребывать благовоспитанным еврейским  девушкам  в  Польше.  Берта
одевалась и стриглась, как и  полагалось  эмансипированной  молодой  женщине
того  времени:  завитые  волосы,  короткая  юбка  (короткая   по   тогдашним
стандартам), туфельки. И хотя несколько молодых людей  ухаживали  за  Бертой
(«Разумеется, у нее  были  кавалеры»,  —  ответила  Перл,  возмущенная  моим
вопросом), до встречи с Оливером она не задумывалась о замужестве.
«Она познакомилась с твоим дедушкой на партийной работе. А  как  еще  это
могло быть? Я знаю, что специально она мужа не искала — черного, желтого или
белого.  Случилось  это  в  1927  году,  и  твоя  бабушка  уже  зарабатывала
достаточно, чтобы снимать себе квартиру. Я знаю, что тогда это  было  скорее
исключением, чем  правилом,  и  полагаю,  что  семья  Берты  ее  решения  не
одобряла.

Берта  и  твой  дед  верили  в  равенство  всех  людей,   независимо   от
национальности и цвета кожи. Она влюбилась в Голдена не потому, что  он  был
черный. Просто для Берты цвет кожи не заслонял самого человека.
Разумеется, ты знаешь, что были люди,  которые  не  понимали,  как  Берта
могла полюбить черного. Но, дорогая моя, он был очень красивым, обаятельным,
интересным, много старше и опытнее нас. Он повидал мир. А  как  он  готовил!
Будь он белым, никто бы не удивлялся, что в него влюбляются девушки».
БЕРТА + ОЛИВЕР

Когда Берта и Оливер встретились, ей было двадцать два,  а  ему  —  около
сорока. Свахой им послужила нью-йоркская полиция. Пикеты,  тюремные  камеры,
по ее разумению, лучшего места для знакомства быть не могло. Где еще бабушка
могла найти мужчину, разделявшего ее убеждения?

Должно быть, они влюбились друг в друга с первого взгляда. Берта не  была
красавицей в привычном смысле этого слова, но в ее лице, которое запечатлела
фотография, чувствуются и  нежность,  и  сила.  Она  смотрит  в  объектив  с
мечтательным выражением: женщина, готовая влюбиться. И Оливер хотел любить и
быть любимым. Многие женщины  находили  его  очень  привлекательным,  но  он
избегал  случайных  связей.  По  нынешней  терминологии,  он   относился   к
«женатикам» — мужчинам, которые предпочитают постоянство.

Оливер в политической целеустремленности не уступал моей бабушке, но  его
интересы  политикой  не  ограничивались.  Все,  кто  знал  дедушку,  от  его
племянницы Мейми до  старых  большевиков,  отмечали  его  остроумие,  умение
оценить шутку, жажду к  жизни,  а  не  только  к  политике.  Эта  его  черта
произвела огромное впечатление  на  мою  серьезную  бабушку,  которая  ранее
стремилась подавить все свои желания,  не  имеющие  отношения  к  борьбе  за
счастье трудового народа. Маленькой девочкой я просто не  могла  представить
свою бабушку танцующей или слушающей джаз-оркестр. Но Оливер приобщил ее и к
дансингам, и к концертам.
— Ты и представить себе не можешь, как это  было  интересно,  —  говорила
бабушка.
И лицо ее молодело и начинало светиться изнутри. Так бывало всегда, когда
разговор заходил о моем дедушке.

Вскоре после их встречи в 1927 году  Берта  совершила  поступок,  который
даже в прогрессивных кругах считался для молодой женщины  отчаянно  дерзким:
поселилась с Оливером в однокомнатной квартире в  Гарлеме.  Подозреваю,  что
цельной, деятельной натуре бабушки претила  мысль  об  обычных  свиданиях  с
горячо любимым человеком. Кроме того, если черный мужчина  и  белая  женщина
хотели чаще видеться друг с другом, своя квартира им была просто необходима.
Едва ли их принимали бы с распростертыми объятьями  в  публичных  местах.  А
Берту наверняка выселили бы из ее квартиры в Бронксе, если  бы  к  ней  стал
регулярно заглядывать черный.  Даже  в  Гринвич-Виллидж,  районе,  известном
свободой нравов, в двадцатые годы черных не жаловали ни владельцы домов,  ни
хозяева ресторанов.

Поэтому смешанная пара  скромного  достатка  могла  поселиться  только  в
Гарлеме. Но даже там Берте и  Оливеру  за  однокомнатную  квартиру  пришлось
платить в два раза больше по сравнению с той ценой, которую запросили  бы  с
них в другом районе, будь они белые.
— Меня это приводило в ярость, — вспоминала Перл. — Как в  Польше,  людей
здесь загоняли в гетто.

Когда Берта познакомила Перл  с  моим  дедушкой,  он  работал  поваром  в
кафетерии на Четырнадцатой улице. Повторялась история с  вагоном-рестораном.
Случается, американцы спрашивают меня, как такой интеллигентный человек  мог
попасться  на  удочку  коммунистов,  я  напоминаю  им,  что  из  всех  белых
институтов Америки только  Коммунистическая  партия  признавала  способности
Оливера Голдена и видела в нем нечто большее, чем потенциального повара  или
официанта.

В гарлемских ночных клубах, где свободно общались белые и черные,  Оливер
и Берта встречались с Перл и Мишей. Они танцевали и  слушали  джаз.  Но  вне
круга близких  друзей  их  ждало  непонимание  и  унижение.  Бабушка  как-то
рассказала маме историю о том, какому она подвергалась давлению. Мама  очень
переживала за бабушку, и эта боль чувствовалась даже в пересказе.
«Однажды мои мать и отец решили пойти в  один  театр  на  Бродвее,  чтобы
посмотреть черную водевильную труппу, которая обычно  выступала  в  Гарлеме.
Моя мать купила в кассе театра билеты в партер. Когда она и мой отец  заняли
свои места, а пришли они в своих лучших костюмах, другие  люди,  сидевшие  в
том же ряду, все белые, поднялись и ушли. Они не желали сидеть в одном  ряду
с черным. Моя мать подобного не ожидала, все-таки они пришли в хороший театр
и на сцене выступали черные. Но одно дело — белые в  черных  ночных  клубах,
это считалось в порядке вещей, и совсем другое — черный в  белом  театре.  А
ведь такое отношение к черным было  нормой  жизни.  И  белая  женщина  могла
прочувствовать это на собственной шкуре, лишь влюбившись в черного мужчину».
В отличие от Перл, большинство подруг мамы по фабрике выпали из ее  жизни
после того, как она поселилась с Оливером.  Поначалу  она  приглашала  их  в
гости,  чтобы  показать,  что  мужчина,  которого  она  любит,  не  какое-то
экзотическое существо, а обычный и  очень  хороший  человек.  Один  раз  она
пригласила нескольких подруг на обед, приготовленный, как обычно,  Оливером.
Они  ушли,  очарованные  его  обаянием,  эрудицией,  умением   говорить   на
нескольких языках, историями о путешествиях по миру. Они сказали Берте,  что
понимают, почему она влюбилась в Оливера, что сделали бы то же самое, если б
нашли в себе мужество пойти наперекор семье. Но они не звонили, не приходили
больше и, естественно, не приглашали в гости Берту и Оливера. С  годами  моя
бабушка пришла к выводу, что такое отношение  продемонстрировало  узость  их
ума и нетерпимость к людям с другим цветом  кожи,  и  с  такими  «подругами»
лучше не знаться, но двадцатидвухлетнюю Берту такое отношение больно ранило.
В юном  возрасте  нелегко  делать  выбор,  который  лишает  тебя  не  только
родственников, но и друзей.

И действительно, Берта серьезно подорвала здоровье, пребывая в постоянном
напряжении, будучи не в силах решить, прислушаться ей к голосу своего сердца
или к советам близких родственников. Прожив год с  Оливером,  она  полностью
отдавала себе отчет в том, какие трудности ожидают смешанную пару  (все-таки
тогда Берта и Оливер еще собирались  жить  в  Соединенных  Штатах,  а  не  в
Советском Союзе). Моя бабушка  стала  падать  в  обморок,  у  нее  поднялось
давление, появилась аритмия, ее  то  и  дело  бросало  в  холодный  пот.  Ей
поставили диагноз «нервная депрессия». Оливер, первая жена которого умерла в
Москве, начал опасаться, что потеряет и Берту.

Обмороки уже преследовали Берту несколько месяцев,  когда  она  узнала  о
хорошем враче, который специализировался на нервных болезнях. Поехала к нему
на прием. Рассказала доктору о себе и  Оливере,  об  отношении  к  их  союзу
родственников и знакомых. Рассказала о том, как она любит  Оливера,  как  он
хочет жениться на ней, как она не может решиться на  брак,  зная,  что  этим
окончательно порвет с семьей. Доктор дал моей бабушке мудрый совет.
— Причина вашего недомогания — нерешительность, — объяснил он,  —  и  все
физические симптомы болезни исчезнут, как только вы примете решение. Не могу
сказать, как именно вы должны поступить, но,  по  вашим  словам,  вы  любите
этого человека. И только вы  можете  знать,  достаточно  ли  сильно  вы  его
любите.

Берта конечно же решила, что она достаточно сильно  любит  Оливера,  и  с
этого момента не болела чуть ли не до самой смерти в 1985 году.  Она  забыла
фамилию врача, но ее память навсегда сохранила его человечность.
— Его совет я запомнила на всю жизнь, — как-то сказала она. — Все болезни
— от желания избежать трудных решений. А  готовность  их  принимать  придают
человеку силу.

Моя бабушка рассказывала нам, что ее мать ни разу  не  заговорила  с  ней
после того, как она отказалась покинуть Оливера. Даже когда она прислала  из
Ташкента фотографию своей дочери, Бесси ей не ответила. Одна из  родственниц
рассказала мне, как моя прабабушка отреагировала на фотографию.
— Это письмо от моей дочери  из  России,  —  сказала  она,  взяв  в  руки
конверт. — Наверное, в нем фотография ребенка Берты, — добавила она, нащупав
фотографию.
Не глядя, передала конверт родственнице, спросила:
— Ребенок — цветной?
Получив утвердительный ответ,  Бесси  схватила  фотографию  и  на  глазах
нескольких родственников разорвала ее на мелкие кусочки.
Берта не узнала о  том,  что  ее  мать  даже  не  захотела  взглянуть  на
фотографию своей цветной внучки, и я этому  очень  рада.  В  Америке  многие
белые старались убедить меня, что действия моих прадедушки и  прабабушки  со
стороны  Бяликов  мотивировались  не  расизмом,  а  религиозными  чувствами,
неприятием того, что их ребенок может иметь что-то общее с неевреем. Я знаю,
что в некоторых еврейских  семьях  выдерживали  траур  по  ребенку,  который
связал свою судьбу с инородцем, а Исаак  и  Бесси  свято  чтили  религиозные
законы, но поступок моей  прабабушки  указывает  и  на  проявления  расизма.
Старшие Бялики покинули Польшу, спасаясь от  антисемитизма,  чтобы  в  итоге
перенять предрассудки нового мира.

Хотя Оливер был всем доволен в личной жизни, он не смог найти себе  места
в рабочем движении, как внутри партии, так и вне. Эта неудовлетворенность  и
послужила     мотивом,     побудившим      его      организовать      группу
афроамериканцев-аграриев для работы в Советском Союзе.
Я однажды спросила бабушку, почему она была так счастлива с моим дедушкой
(детский вопрос), и она ответила, что счастье описать гораздо  сложнее,  чем
несчастье. Но она рассказала мне одну историю, которая  показывала,  что  их
объединяло.

Когда они познакомились, Оливер, конечно  же,  рассказал  Берте  о  своей
женитьбе на Джейн и ее безвременной смерти в Москве. Он также  рассказал  ей
еще об одной женщине, сыгравшей важную роль в его  жизни.  Аня,  как  он  ее
называл, помогала ему пережить горе, которое он испытал, потеряв Джейн.  Она
была удмурткой, уроженкой далекого северо-востока, и тоже училась в  Москве.
Оливер рассказывал Берте, что он многим обязан Ане, потому что она любила  и
заботилась о нем. Но он говорил, что не сможет  на  ней  жениться,  так  как
вскоре возвращается в Соединенные Штаты, чтобы  вести  партийную  работу  на
родной земле. Скорее всего, он и не смог бы взять Аню с  собой:  в  середине
двадцатых советские граждане с огромным трудом могли выехать из  страны.  Но
это был не мимолетный роман.

Более того, Аня так любила Оливера, что захотела родить ему ребенка, даже
зная, что он уезжает. Родила сына и назвала его в честь отца.
Моя бабушка отреагировала более мудро, чем можно было  ждать  от  девушки
двадцати двух лет. Вместо того чтобы ужаснуться, узнав, что от  ее  будущего
мужа женщина в другой стране родила ребенка, она  сказала,  что  они  должны
помочь этой женщине растить сына, если у них появится такая  возможность.  И
когда в 1931 году они уезжали в Советский Союз, Берта взяла с собой сумку  с
подарками в надежде, что им удастся найти Аню  и  Оливера.  Тогда  этого  не
случилось, и хаос великих чисток, и Вторую мировую войну сумка с игрушками и
детской одеждой пережила в шкафу моей бабушки. Однако много лет спустя  Аня,
совершенно неожиданно, вошла в нашу семью. Но это уже другая  глава  сложной
истории семьи, до которой еще предстоит дойти.

Для меня самое важное в этой истории — доверие и  взаимное  уважение,  на
которых зиждилась любовь моих бабушки и дедушки. Берта ясно дала ему понять,
что он не обязан рассказывать ей о всех женщинах, которые  были  у  него  до
нее, и рада тому, что нашелся  человек,  который  помог  ему  пережить  боль
утраты первой жены. Оливер же и не считал, что в  чем-то  оправдывается.  Он
просто любил ее и хотел, чтобы она делила с ним не только  настоящее,  но  и
прошлое. И еще ему хотелось, чтобы их совместная жизнь началась без секретов
друг от друга.

Семейные секреты! Иной раз трудно  понять,  где  они  хранятся  и  почему
остаются секретами. Стараясь выяснить как можно больше о жизни моих  бабушки
и дедушки в Нью-Йорке, я наткнулась еще на один,  когда  спросила  маму,  не
видела ли она их свидетельства о браке.
— Они не регистрировали свой брак, — ответила она. —  После  смерти  отца
мама получила свидетельство в советском учреждении,  чтобы  узаконить  права
вдовы и получать пенсию.
— Почему ты мне этого не говорила? — спросила я маму.
— Потому что это не важно. Они жили одной семьей, а наличие клочка бумаги
ничего не меняет.

До самой смерти моя бабушка говорила о деде, как о своем любимом муже.  Я
хотела понять, почему двое людей, которые бросили вызов обществу, чтобы быть
вместе, которые прожили в любви и  согласии  тринадцать  лет,  которые  дали
жизнь своему ребенку, не зарегистрировали свой союз.  Поначалу  я  пришла  к
неверному заключению, подумав, что их решение  как-то  связано  с  законами,
запреща-ющими смешанные браки. И действительно, в те  годы,  когда  Берта  и
Оливер полюбили друг друга, в тридцати  восьми  штатах  действовали  законы,
согласно которым такие браки считались преступлением. Более  того,  когда  в
1967 году Верховный суд  США  признал  эти  законы  неконституционными,  они
действовали в двадцати одном штате.

Но в Нью-Йорке такого закона не было, а мои дедушка и бабушка были не  из
тех людей, кого могли смутить осуждающие взгляды муниципальных чиновников.
Так что решение моих бабушки и дедушки не вступать в законный брак  имело
не расовую, а политическую подоплеку. Как и многие  радикалы  их  поколения,
они полагали семью буржуазным экономическим институтом,  в  котором  они  не
нуждались для того, чтобы освятить свою любовь. В конце восьмидесятых  годов
некоторые  советские  старики  того  же  поколения   зарегистрировали   свои
отношения, чтобы эмигрировать из Советского Союза. Они прожили вместе многие
десятилетия, воспитали детей и внуков, но вступили в законный брак лишь  для
того, чтобы покинуть Россию.

Зная упрямство своей бабушки, я подозреваю,  что  она  пожелала  остаться
«свободной», хотела, чтобы ее и Оливера связывала не бумажка, а  любовь.  Их
брак был точно заключен на небесах.
Поэтому я лелею образ Оливера и Берты, которых вижу, как двух влюбленных,
обедающих в китайских  ресторанах,  делящихся  секретами,  обнимающими  друг
друга  в  своей  маленькой  комнатке,  верящих  в  успех  борьбы  за  новый,
справедливый мир, несмотря на окружавшую их враждебность.
В моих грезах я вижу их не как Черного Мужчину и  Белую  Женщину,  а  как
мужчину и женщину, которые не могут жить друг без друга.