Из воспоминаний чиновника История Ташкентцы

Прислала Елена Морозова. Здравствуйте, Евгений! В прицепе — отрывок из воспоминаний о жизни и работе в Ташкенте чиновника Министерства земледелия Алексея Алексеевича Татищева. Сканировала из книги Татищев А.А. Земли и люди: В гуще переселенческого движения (1906-1921). — М.: Русский путь, 2001.

Приехал я в Ташкент ранним утром 6 февраля 1913 года.

Помню, что день был солнечным и что вид бегущих вдоль улицы ручейков произвел на меня радостное впечатление начинающейся весны (впоследствии я понял, что это было заблуждением и что виденные мною ручейки были просто оросительными канавами, текущими круглый год). На вокзале меня встретил мой помощник в форменном пальто с треугол­кой, производивший при своем низеньком росте довольно комичное впечатление.

Остановился я на первое время в гостинице и в первое же утро успел представиться генерал-губернатору и губерна­тору и расписаться у великого князя, так что часам к 12 при­ехал уже в свое управление.
Управление земледелия помещалось в довольно большом, но, как все почти в городе, одноэтажном доме на углу Пуш­кинской и Хивинской. Из довольно большой передней, ожидальной, в которой дежурило в присутственные часы три курьера, дверь вела налево в мой кабинет, большую комнату в два окна, где к письменному столу примыкал второй длинный стол для совещаний. Другая дверь вела в коридор и комнаты, где занимались довольно многочисленные служащие управления, с которыми я и начал знакомиться.

Надо сказать, что положение мое было немного щекотли­вым в том отношении, что все мои ближайшие сотрудники были гораздо старше меня, и не только годами, но и чином по государственной службе. Наиболее ответственные обязанно­сти лежали на чиновнике по сельскохозяйственной части, Станиславе Валентиновиче Понятовском, ведавшем всеми агрономическими мероприятиями в крае. Давний житель Тур­кестана, он хорошо знал местные условия, и притом не только теоретически, но и житейски, так как купил землю недалеко от Ташкента и вел там небольшое хозяйство. Как все поляки, отличался невероятной обидчивостью, потому вести с ним дело бывало подчас нелегко. Назначение мое его больно заде­ло, так как он, видимо, считал себя естественным кандидатом на это место в момент, когда главное внимание уделялось развитию в крае хлопководства, и он нередко старался наро­чито подчеркнуть свое значение как агронома, а не чиновника (например, на заседания с посторонними приходил в штат­ском сюртуке, а не в форме, как каждый день в управление). Но за всем тем должен отдать ему должное, что к делу свое­му относился не только добросовестно, но преданно и с любо­вью. Раза два или три подавал мне прошения об отставке, но каждый раз удавалось довольно легко убедить его взять это прошение обратно, и насколько помню, за три года совместной работы ни разу между нами не возникло сколько-нибудь серь­езного разногласия.

Совсем в другом стиле был мой помощник по лесной части Лев Андреевич Мустафин. Значительно старше Понятовского (Мустафину, думаю, было лет 50, и он при мне полу­чил «генеральский» чин действительного статского советни­ка), Мустафин отличался, наоборот, исключительной щепетиль­ностью в чиновничьем смысле. Всегда по форме одетый, требовал к себе уважения от низших, держа себя с большим достоинством и вместе с тем чрезвычайно корректно со стар­шими. Он воплощал в себе очень ярко своеобразные особен­ности чиновников Лесного ведомства, которые до конца со­хранили некоторую кастовую замкнутость, подчеркиваемую и особой формой. «Корпус лесничих», инспектором которого состоял по должности директор Лесного департамента, состо­ял из вице-инспекторов, лесных ревизоров, лесничих и лесных кондукторов. Вместо шпаги при обыкновенной форме носили кортик, рукоятка которого заканчивалась соколиной головой, и чины корпуса отличались всегда замечательной служебной выправкой. (В качестве начальника Управления земледелия я был тоже по установившемуся обычаю приказом по ведом­ству зачислен в состав корпуса лесничих.)

В условиях Европейской России главной задачей лесни­чих было, естественно, извлечение в пользу казны максималь­ного дохода от казенных лесов, и эта задача наложила, есте­ственно, известный отпечаток на деятельность всех чинов ведомства. В условиях туркестанских задача эта, однако, зна­чительно усложнялась, так как там не было в виде общего правила отдельных казенных лесов, а лесничие ведали извле­чением дохода из обширных земельных пространств в гор­ной части края, где туземное население привыкло выпасать в летние месяцы многочисленные бараньи стада, так как эти пространства, используемые лишь небольшую часть года и поросшие редким лесом или кустарником, не были отведены в собственность оседлого населения. Но тем самым получа­лось, что земли, числящиеся формально казенными, входят неотъемлемой частью в хозяйственный оборот населения, и вопрос о характере и размере сборов, взимаемых лесничими, слишком тесно затрагивает интересы местных жителей, что­бы разрешение его могло рассматриваться исключительно с точки зрения доходов казны.

Поэтому между лесничими, стремящимися повысить до­ход лесничества, и местной администрацией, призванной от­стаивать интересы населения, шла всегда глухая борьба, дохо­дившая в конечном итоге до генерал-губернатора. На мне как начальнике Управления земледелия лежала поэтому зада­ча следить за тем, чтобы местные чины нашего ведомства не упускали из вида основной их задачи: увеличения дохода каз­ны, в то же время считались с особыми условиями жизни местного населения и не перетягивали струны обложения. В этом отношении Мустафин отстаивал, естественно, в пер­вую очередь интересы казны, и мне приходилось нередко по соображениям общей политики нашей в крае умерять его ведомственный пыл.

Если Понятовскому было под сорок, а Мустафину 50, то третьему моему сотруднику Матвею Петровичу Псареву было добрых 60, потому что он окончил Институт путей сообщения одновременно с дядей Лелей Мещерским, братом моей мате­ри. Псарев числился старшим чиновником по ирригации и теоретически должен был руководить гидротехническими ра­ботами в Туркестане. Но фактически жизнь прошла мимо него, так как Министерство земледелия предпочло держать непосредственно в своих руках тот персонал, который был призван осуществить крупную программу намечаемых ведом­ством крупных оросительных работ, и на долю чиновников по ирригации, включенных в штат Управления земледелия, оста­лось только рассмотрение технической стороны ороситель­ных сооружений, производимых на местные средства, задача по объему скромная, а в сущности, даже недостаточная, что­бы занять силы двух инженеров (кроме Псарева, был еще младший чиновник по ирригации Андрей Андреевич Матисен, человек неглупый, но уж решительно ничего не делав­ший).

Был затем прикомандированный к управлению горный инженер, который занимался выдачей так называемых «Доз­волительных свидетельств» на разведку полезных ископае­мых. Во время оно Горный департамент, ведавший недрами земли, входил в Министерство земледелия, но при образова­нии последнего в 1905 году передан в Министерство торгов­ли и промышленности, но выдача разрешений на поиски по­лезных ископаемых осталась по закону на управлениях зем­леделия. Горный инженер мой был милейшим человеком и старательным работником. К сожалению, законы, которыми он должен был руководствоваться, были писаны для Европейской России и применение их в Туркестане, где обширные площа­ди не были нанесены на точные карты, вызывало ряд затруд­нений, из которых мы не знали, как выкарабкаться.

Непосредственно в моем ведении оставалось так назы­ваемое по старой памяти «оброчное» делопроизводство, то есть разрешение вопросов, связанных с хозяйственной экс­плуатацией казенных земель, а в связи с этим и всех вообще вопросов общей земельной политики в крае. Делопроизводи­телей этой части было при мне последовательно два очень способных молодых человека, незадолго перед тем кончивших Петербургский политехнический институт в Лесном по эко­номическому отделению и работавших со всем пылом моло­дости и холостых людей, заинтересованных и увлекающихся своим делом. Обычно это делопроизводство, да еще частная бухгалтерия работала по вечерам, когда «специалисты» оста­вались дома.

Личным составом заведовал тоже бывший политехник Космачевский, вполне вошедший в роль «секретаря» учреж­дения и впоследствии согласившийся взять на себя и заведо­вание бухгалтерией.

Особое положение занимал мой «официальный» помощ­ник Леонид Николаевич Благовидов. По штату в управлении такой должности не было, и он числился, кажется, чиновни­ком Департамента земельных имуществ, откомандированным в Туркестан. Предыдущая служба его прошла по судебной части, и он хорошо знал законы, но особенностью его была какая-то исключительная душевная чистота и невероятная кротость. Немножко он был не от мира сего. Поэтому если с его мнением никто серьезно не считался, то все его сердечно любили, и когда в периоды моих частых разъездов он всту­пал в должность начальника управления, можно было быть спокойным, что нормальный ход работы будет продолжаться, и возникающие между «специалистами» разногласия будут если не разрешены, то миролюбиво отложены.

Но, помимо чиновников собственно Управления земле­делия и прикомандированных к нему специалистов разного наименования, в Ташкенте был еще ряд других учреждений нашего министерства, более или менее (скорее, менее, чем более) связанных со мной как старшим представителем ве­домства в крае.

На первом месте назову заведующего Сырдарьинским переселенческим районом Анатолия Матвеевича Сахарова. Человек большой работоспособности, он думал после ухода Успенского добиться полной самостоятельности, о чем писал Глинке, но получил определенную отповедь, что он подчинен мне как начальнику Управления земледелия и будет, как Глин­ка надеется, дружно со мной работать. Поняв из этого пись­ма, что борьба со мной бесполезна, Сахаров в дальнейшем был чрезвычайно корректен и осведомлял меня обо всех сво­их работах. К тому же еженедельные доклады его генерал-губернатору происходили в моем присутствии. Надо сказать, что в момент моего приезда в Туркестан роль заведующего переселенческим районом была совершенно второстепенна. Число переселенцев было ничтожно, и деятельность органи­зации сводилась к устройству уже живших в некоторых уез­дах «самовольцев» или устройству спорадически остающихся в Туркестане по окончании военной службы нижних чинов, уходящих в запас. Положение это, впрочем, вскоре измени­лось, так как с осени 1913 года должно было начаться заселе­ние вновь орошаемых земель в Голодной степи. Лично очень неказистый, Сахаров был мужем очень красивой жены, за ко­торой многие приударяли, но, кажется, безуспешно. Она была простенькой хохлушкой, кончившей гимназию, вероятно, из мелкопоместных. Очень музыкальная, она привлекала, кроме того, своей простотой, и моя мать к ней очень за это благово­лила, а Любовь Николаевна, в свою очередь, отвечала ей ис­кренней привязанностью.

По ведомству Лесного департамента в Туркестане рабо­тало две организации, которые должны были согласовывать со мной только программу своих работ, ибо получали через Управление земледелия переводимые им из Петербурга сред­ства. Это были, во-первых, лесоустроительные партии, которые составляли описания туркестанских лесов и намечали для них план хозяйственного использования, поскольку соображе­ния сохранения водных запасов края не заставляли признать те или другие площади «защитными», то есть не подлежащи­ми рубке ни при каких условиях.

Вторая организация — «пескоукрепительная», под руко­водством ученого лесовода Готшалка — начала работать, ка­жется, только в 1914 году и на первое время занялась укреп­лением песков в Ферганской области. Надо сказать, что начало работам по укреплению песков было положено Уп­равлением Среднеазиатской (в то время Закаспийской) же­лезной дороги. Мне рассказывали, что в первые годы бывали места, где приходилось расчищать путь ежедневно, иначе рельсы заносило песком. Железная дорога привлекла к этому делу некоего Палецкого, который изучил этот вопрос всесторонне и поставил дело на широкую ногу. В мое время он уже был стариком, но с увлечением показывал мне свое опытное поле, где он изучал условия применения разных растений. В Евро­пейской России и в Западной Европе облеснение песков делается посадками сосны или ивы. И то, и другое не годи­лось в сухом Туркестане. Кроме того, здесь пески были дви­жущимися, и в некоторых местах высокие холмы, барханы, «проходили» в год несколько метров, закрывая собою все, что встречали по пути: поля, дома… Помню, на линии Наманганской железной дороги поезд пересекал кишлак (селение), ко­торый оказался на пути бархана, и с одной стороны виднелись усадьбы, наполовину уже скрытые под барханом. Были в Фер­гане селения, у которых отведенные в 1880-х годах земельные наделы оказались через тридцать лет полностью занесенны­ми песком, так что их жители были силою вещей вынуждены перенести свои поля на соседние земли казны и платили за них ежегодно арендную плату.

Идея Палецкого, которая позволила начать серьезную борь­бу с барханами, заключалась в необходимости начинать за­крепление бархана сзади, так как ветер гонит песчинки вдоль спины бархана, сбрасывает их с крутизны обрыва, и этому стремятся помешать, сперва засевая заднюю сторону легко закрепляющимися растениями, вроде овсюка, а затем, когда корни овсюка, закрепившись в песчаном грунте, мешают даль­нейшему движению поверхностного слоя песка, принимаются уж за посадку сперва особого вида степного кустарника, а потом саксаула, который, будучи многолетним деревом, окон­чательно приостанавливает движение песков.

Как я уже упомянул, Готшалк начал свои работы в Фер­гане в одном из участков, где пески надвигались на район культуры. Я посетил его работы осенью 1915 года и провел с ним день. Дул сильный ветер, и я должен был надеть автомо­бильные очки. Но воздух был прямо полон песка, который стегал по щекам, как бывает зимой во время пурги, а когда я вернулся домой, то не только за воротом и в ушах было полно песка, но даже на зубах хрустело от песчинок, залетевших в рот в течение дня.

В области агрономических мероприятий учреждениями, работающими в программе, выработанной ими и утвержден­ной Ученым комитетом при министерстве, являлись опытные станции. Их было: близ Ташкента, при станции Голодная Степь и в Андижане. Последние две специально изучали вопросы хлопководства. Во главе голодностепской стоял агроном Бушуев, светлая голова и человек чрезвычайно живой. При всех сомнениях, возникавших в процессе заселения Голодной сте­пи, все в первую очередь обращались к нему, и советы его всегда бывали и продуманны, и житейски освещены. В быт­ность мою в Ташкенте возникло еще опытное учреждение, приуроченное к одной из семенных плантаций. Работу эту вел агроном Любченко, изучавший в Америке вопросы хлоп­ководства и вывезший оттуда, кроме глубоких познаний в области семян хлопка, еще очень милую жену — Порцию Петровну. Сам Любченко — американизированный хохол — был прямо влюблен в свое дело и с упоением показывал мне результаты скрещивания американских и туркестанских сор­тов хлопка с египетским (задачей являлось вывести сорт хлопка, отвечающий местным условиям, но с более длинным и шелковистым волокном, нежели обычные сорта местного происхождения).

Надо упомянуть, что основным мероприятием агрономи­ческой помощи являлось создание целой сети семенных план­таций, где выращивались сорта наиболее урожайные, и затем семена продавались окрестным жителям. Работали на этих плантациях местные сарты, из доли урожая, но семена все поступали в распоряжение агронома, ведавшего плантация­ми, под которые были преимущественно использованы казен­ные оброчные статьи. Наиболее крупной были плантации Пахталык-Куль, где агроном Ермаков достигал прямо рекордных урожаев.

Наконец, гидротехнические учреждения Отдела земель­ных улучшений. Из них при Управлении земледелия формаль­но числилась гидрометрическая часть (фактически, однако, и она руководилась главным образом из Петербурга), которая изучала режим рек Туркестана, то есть количество воды, несо­мое этими реками в разные периоды года, и состав воды, то есть процентное содержание несомого водою ила и песка. Затем была более тесно связана со мною Туркестанская об­щая изыскательная партия, которая производила изыскания и выполняла мелкие оросительные сооружения на переселен­ческих участках, на казенных оброчных статьях и в казенных имениях. Начальником ее был очень милый инженер Павел Митрофанович Максимов, женатый на хорошенькой польке. Остальные учреждения Отдела земельных учреждений были вполне автономны, и если с некоторыми из них, как, например, с Управлением работ по орошению Голодной степи, приходи­лось почти ежедневно сноситься по вопросам текущего ха­рактера, то большинство выполняло программу, выработанную в центре, и начальники партий ограничивались в отношении меня, при приезде в Ташкент, визитом вежливости. Сюда от­носятся: заведующий гидромодульной частью (изучение в различных местностях края «гидромодуля», то есть количе­ства воды, необходимой для тех или иных полевых культур, и распределение поливов по временам года), а затем начальни­ки изыскательных партий, составлявшие проекты орошения различных частей края, и объединявший их всех начальник изысканий инженер Шовгенов. Наиболее талантливым из этих начальников партий был, на мой взгляд, инженер Ризенкампф, с которым я познакомился еще во время моей первой поездки в Туркестан в 1910 году. Он составлял проект орошения северо-западной части Голодной степи и разрабатывал его с необычным размахом и всесторонностью.

Первые дни Ташкента были у меня, пожалуй, самым заня­тым временем в жизни, хотя я еще в Петербурге постарался обойти все отделы министерства, чтобы познакомиться с воп­росами, стоявшими тогда на очереди; все же разнообразие дел, входивших в компетенцию Туркестанского управления, меня подавило, и должен сознаться, что в первое время при входе каждого нового докладчика в мой кабинет приходилась на­прягать ум, чтобы переходить от одного предмета к другому (лично мне по предыдущей работе одинаково незнакомому).

Занятия начинались, как водится в провинции, в 9 часов утра и тянулись, помнится, до двух часов, после чего все расхо­дились обедать, но часть состава возвращалась вторично ча­сам к шести и работала примерно до восьми. Летом из-за жары занятия начинались в 8 и заканчивались уже в 1 час дня. Лично я приходил обычно к 10 часам, но и вечером заси­живался нередко после восьми. Раз в неделю проходили за­нятия Совета генерал-губернатора под предводительством его помощника, а по субботам у меня бывал доклад у Самсонова в 10 часов утра. Доклад этот подчас сильно затягивался, и тогда Самсонов оставлял меня завтракать.

В промежутке между дневным обедом и вечерними ча­сами в управлении делались визиты. Были, как полагается, приемные дни, но не у всех, а только у группы, составлявшей ташкентский «монд». По приезде же Благовидов вручил мне длинный список на трех страницах с перечнем всех «на­чальников отдельных частей» и их помощников, которым полагалось делать официальные визиты. Сюда, впрочем, вхо­дило много лиц, с которыми встречаться и приходилось толь­ко в «официальных» случаях: в соборе на молебнах в цар­ские дни, на парадных завтраках у генерал-губернатора, на вокзале при встречах важных сановников, приезжавших из Петербурга.

Как и в остальных городах Туркестана, «русский Таш­кент» вырос рядом с туземным городом, и в мое время оба города по численности почти сравнялись, причем «русский Ташкент» продолжал расти и шириться. Надо сказать, что для нас туземный город как бы не существовал. Линия трамвая останавливалась почти в самом начале его лабиринта узких кривых улиц без единого окна на улицу, так как все сартовские дома строятся окнами во двор, улицы же тянутся вдоль нескончаемых земляных стен, окружающих внутренние дво­ры сартовских усадеб. Недалеко от центра туземного города, но все же ближе к русской части расположен был крытый базар, куда мы изредка заходили, когда хотели купить ковер или вышивку местного изделия. Но в общем этот город жил своей замкнутой жизнью, хотя и поставлял, кажется, половину членов Городской думы, а в царские дни представители ту­земного города, седобородые сарты в национальных халатах, после молебна на площади перед собором изъявляли генерал-губернатору чувство верноподданнической преданности на­селения (неизменно по-сартовски — через переводчика, хотя думаю, что фактически эти сарты уже умели говорить по-русски).

От туземного города русский отделялся рвом глубокого арыка, к которому примыкали сады генерал-губернатора и ка­зенных зданий других ведомств. Ряд улиц, пересекающихся под прямым углом, образовывал, так сказать, старинную часть города. Здесь были главные казенные учреждения, собор и торговая часть города с русским базаром. Большой тенистый сквер, в центре которого был весной 1913 года открыт памят­ник покорителю края генералу Кауфману, замыкал эту часть города, и далее начиналась новая часть с улицами, расходящи­мися звездообразно. Прелесть города заключалась в обилии растительности. Действительно, большинство улиц было окай­млено арыками, по обе стороны которых были посажены ка­рагачи, деревья со столь густой листвой, что не только луч солнца не проникал сквозь нее, но в дождь можно было сто­ять под деревом, не ощутив на себе ни одной капли. Дома были все одноэтажные (двухэтажных был, может быть, деся­ток на весь город), сложенные на каменном фундаменте из сырцового, то есть необожженного, кирпича. Поэтому летом в домах было всегда прохладно, зимой же, правда, чувствова­лась сырость и приходилось усиленно топить саксаулом, что выходило довольно дорого, или же ивовыми породами, что да­вало мало тепла.

По приезде я остановился в гостинице, но уже через несколько дней встретил у Самсонова начальника артиллерии округа, который получил казенную квартиру и сдал свою, в которой он устроил ванну. Квартира мне очень понравилась, расположена она была на Кауфманской улице (продолжение Соборной по другую сторону сквера), кажется, номер 67, и занимала половину одноэтажного дома некоего Малкова, ко­торый был директором банка в Москве и наезжал в Ташкент лишь временами. У квартиры была терраса, на которой летом проводили почти весь день, выходившая на маленький садик с двумя-тремя деревьями, дававшими достаточную тень. По ту сторону садика был флигель, где жила старуха-мать Малкова, но мы его за деревьями почти не видели. В доме была прове­дена вода, так что можно было легко принимать душ (к сожа­лению, с очень сильным напором и страшно холодной, прямо ледяной водой, так как воду получали из артезианского колод­ца). Основная часть дома была на фундаменте, исключение составлял боковой корпус, где помещались кухня, туалет, склад дров и запасная комната, где жил слуга-сарт.

По сравнению с Владивостоком Ташкент казался не та­ким уж далеким, перед моим отъездом было условлено, что, когда я подыщу квартиру, Мама приедет жить со мной. При­ехала она уже, в марте и, как я, была очарована Ташкентом. Придала сейчас же жилой вид моей квартире, которую я обмебелировал уже, не ожидая ее приезда, купив, на мой взгляд, все необходимое, на что Мама, приехав, сказала: «Все хорошо, только недостает десятка столов и полудесятка кресел», — и была права. Я тогда еще не понимал, что уют квартире прида­ют ненужные вещи.

С Мама приехала ее горничная Марфуша (беляницкая, дочь Агафьи). Привезенный мною из Петербурга Степан ока­зался недурным поваром и в этом амплуа остался, сохранив в своем ведении и мою комнату, и мой гардероб. Пришлось поэтому еще взять лакея, и в качестве такового я нанял сарта Пардабая, служившего уже у прежнего председателя суда. Ходил он в халате и тюбетейке, но по-русски говорил свобод­но и почти правильно. В парадных случаях он надевал крас­ный халат и бывал очень наряден. Не помню уже почему, но Пардабай остался у меня не до конца, а когда началась война и Степан — уже успевший жениться тем временем на Марфуше — был взят по мобилизации, Мама выписала Ивана Поса-довского (бывшего у нас лакеем в годы моего раннего дет­ства). Кто же был поваром, так и не помню. Странно, как забываешь подчас людей, с которыми жил довольно долго.

Ташкент настолько понравился Мама, что, когда она услы­шала, что на окраине города продаются разбитые на участки земли местного богача из туземных евреев Юсуф-Давыдова, она тотчас купила два участка и, не довольствуясь этим, построила два дома по ею же выработанному плану. Дома были, кажется, в шесть комнат каждый и настолько удобны по расположению комнат, что сдались тотчас же по окончании. Сами мы в них не переехали, потому что участок Мама был все же довольно дале­ко от центра, где жили знакомые, и от моего управления.

Первый год Мама провела в Ташкенте и лето, но потом сознавалась, что жара ее сильно утомляла и, как она говорила, состарила ее за одно лето на несколько лет. Уехала она, кажет­ся, к Кате в Шебекино в начале декабря 1913 года и верну­лась обратно лишь осенью 1914-го, думаю, в сентябре, когда жара уже спала. Затем уехала опять в начале лета 1915 года и вернулась в ноябре, незадолго до моего перевода в Петербург.

По природе любящая видеть людей, Мама, однако, решила, чтобы меня не стеснять, объявить себя «старушкой» и не при­нимать приглашений на вечера, что позволяло не устраивать вечеров у нас. Думаю, ей отчасти не хотелось устраивать «плохие» вечера, а для хороших мы, по ее понятию, n’etions pas outilles^[1]. Поэтому вечера она проводила дома и, думаю, за все время сделала лишь несколько исключений для Галкиных (губернатор) и Сахаровых (переселенческих). Надо сказать и то, что мама не любила карт и, принимая приглашение на ве­чер, обрекла бы хозяев на сидение с нею, чего ей тоже не хотелось. Днем же с визитами ходила и принимала, но, поми­мо моих знакомых, создала себе кружок из людей, ее интересо­вавших (отставной генерал Долинский, агроном-садовод Дылевский и некоторые другие).

При этой системе я оставался на холостом положении и мог ездить на вечера по своему выбору. При этом я оценил преимущества моего состояния «не играющего в карты». В провинции играют почти все, и если бы я вздумал научиться играть, то оказался бы автоматически членом той или иной комбинации, обязанным быть к 9 часам в гостях, чтобы иг­рать со своей компанией. Между тем в качестве «не играю­щего» я мог приходить на вечера гораздо позднее и флертировать со многими, переходя от стола к столу или болтая с «вы­ходящими». Каюсь, что я частенько этим злоупотреблял и иногда приходил часов в 10.30 и даже незадолго до ужина.

Как ни странно, центром «общества» являлись в Таш­кенте семьи не военных, а судейских — членов Судебной палаты. Думаю, играла роль большая материальная обеспечен­ность (в судебном ведомстве оклады были выше, чем в дру­гих), а отчасти большая светскость поляков в сравнении с русскими. Поляки почему-то составляли среди судейских боль­шинство. Самсоновы принимали мало: жена генерал-губерна­тора, хотя молодая годами, скучала в Ташкенте и почему-то мечтала о Варшаве, где она провела первые годы после свадь­бы (ее муж там был начальником штаба округа). Зато очень любили звать гостей и бывать в гостях Галкины. Он, старый генерал, но очень веселый и молодой душой, был женат вто­рым браком на молоденькой курсисточке (дочери управляю­щего государственным банком в Семипалатинске), довольно хорошенькой, в которую я под конец не на шутку влюбился. Но основной моей компанией были девицы: Кох — дочери директора Кадетского корпуса и Ефремовы — дочери управ­ляющего канцелярией генерал-губернатора. Был, конечно, и кру­жок молодых дам, собиравшийся чаще других у Галкиных. Из некоторых молодых людей было несколько товарищей проку­рора, дипломатических чиновников да один-два офицера шта­ба округа. Лучшим временем года, несмотря на жару, было для меня лето. Температура была чрезвычайно ровная: по метео­рологическим данным ташкентской обсерватории, ежедневно печатавшимся в газете, с 15 мая до 15 августа цифры почти не менялись: температура в тени — минимум 20 градусов, средняя — 30, максимум — 40 (помню, за все время раз был максимум 41, на солнце 68). На солнце обычный максимум бывал 64. Но благодаря обилию влаги (арыки) и зелени жара эта переносилась легко, тем более что ночью температура падала, как я уже сказал, до 20. Конечно, расписание дня ле­том несколько менялось: присутственная часть в управле­нии кончалась в час дня. После обеда я ложился на часок полежать и поспать. Часов в пять отправлялся обычно иг­рать в теннис у Галкиных, которые в мае переезжали на летнюю дачу губернатора, окруженную густым тенистым са­дом на краю города, недалеко от меня. Но жара длилась, в сущности, недолго: 15 августа наступал обычно резкий пере­лом, и дни делались гораздо свежее, а ночи прямо прохладные. И так примерно до конца октября, когда начиналось плохое время года. Зимою бывали подчас морозы, а в 1915 году, в декабре, установился санный путь, державшийся около двух недель, а температура падала до —18 градусов, но это было, конечно, случаем исключительным. Но вообще температура ниже нуля бывала ежегодно, и оттого в Ташкенте никогда нельзя было культивировать апельсинных деревьев, растущих на свободе на юге Франции, и наоборот, можно было сеять хлопок, требующий жары и большого числа солнечных дней. Между 15 мая и 15 августа дождя при мне не бывало, а потом до октября — проливные, только короткие, дожди, еле приби­вавшие дорожную пыль.

Большой прелестью туркестанской жизни было обилие и дешевизна фруктов. Начиналось в апреле с клубники и мае — арбузов, в конце мая появлялись урюк (абрикосы) и, вслед за ним, персики. А в конце июля можно было есть уже чудный виноград, державшийся до зимы. Из сортов, которых я не встре­чал в других странах, стоит упомянуть про «белый урюк», столь сочный, что его можно было только снять с дерева: падая на землю, он разбивался. А затем катта-курганский ви­ноград с отдельными виноградинками размером в неболь­шую сливу. Яблоки и груши возделывались также, но это были породы привозные, которые туземцы не знали до нас и разво­дили без большой охоты. Но на наших опытных станциях и у двух-трех местных садоводов получались отличные экземп­ляры кальвилей и других французских сортов. Зато большое распространение получило разведение яблок и груш в Верненском уезде, в более северном и суровом по климату Се­миречье. Таких размеров яблок (апорт) и груш (дюшес), как в Верном, я не встречал нигде. К сожалению, 760 верст грунто­вой дороги до ближайшей станции не давали возможности вывозить эти фрукты в Россию. Я попробовал раз взять с собой ящик в тарантас и довез до Ташкента одно месиво. Оттого в годы урожая в Верном кормили яблоками скотину, а рыночная цена была: рубль — воз, или — если «на выбор» — два рубля тысяча, собирая самим лучшие экземпляры в саду. В коренном же Туркестане цена на местные фрукты (абрико­сы, персики и виноград) была летом одинаковая, обычно, четы­ре копейки фунт (осенью виноград дорожал и доходил до 10—15 коп. фунт) — и эта цена почти не колебалась в раз­ных городах и в разные периоды лета.

^[1] Не подходили (фр.).