Ненаписанные истории История

…Мы живем, я вам скажу, в странное время и в странном обществе. Вот эту историю, которую я вам рассказываю, я рассказываю давно, потому что она правдива. Сейчас я, может быть, уже какие-то вещи забыл. Но недавно я ее рассказывал в одном прекрасном доме, ну, у Корнея Ивановича, в общем. И там была одна женщина, которая вдруг сказала: «Ну, знаете! Как вы можете, Камил?! Когда у нас в лагере устраивали что-то, то одна заключенная, княгиня Урусова, сказала нашим женщинам: «Как вы можете петь?! Когда евреи находились в Вавилонском пленении, то они сказали, что работать будем, а петь никогда».

И я сказал: «Евгения Семеновна (Гинзбург — К.И.), миленькая, почему вы задним числом об этом судите? Мы не для них это делали, мы не воспринимали это так, будто развлекали их. Мы это делали в первую очередь для себя».

Но я не стал Евгению Семеновну тогда обижать, потому что — сами понимаете… Но дело в том, что недавно я ей напомнил этот разговор в связи с известной публикацией известного автора, который как раз очень высоко отзывается об этих мероприятиях, в которых сам он принимал участие. Вы знаете, о ком… Исаич… Саня… (Солженицын — К.И.). Он пишет, что это было важно и помогало жить. Вот есть же его свидетельство, уж на что он пуританин! Уж на что он здесь нетерпим!

Я вам могу сказать — это было величайшее наше спасение. И спасибо этим людям, которые этим занимались. Теперь я перехожу уже к самой сути рассказа.

Меня взяли в самодеятельность. (Я горжусь тем, что из нее за бездарность за несколько лет до меня выгнали Алексея Денисовича Дикого. Этим я горжусь. Недавно я даже выступал в горьковском театре, сказал, что я был актером в том коллективе, из которого выгнали Дикого за бездарность. Они но поняли ничего.)

Так вот, у нас была самодеятельность. Музыкальной частью руководил Володя Тышко, выпускник киевской консерватории. Он был поздний ребенок — мать разбита параличом, отец (очень слабый) за ней ухаживал, и он не мог эвакуироваться, уехать, потому что не мог бросить родителей, и потом их нужно было кормить. Он устроился работать, руководил оркестром, который играл в каком-то немецком казино. За это ему дали 25 лет, потому что и репертуар у них был соответствующий. Он и у нас руководил оркестром (у нас в лагере).

Был там поляк Постек, который прекрасно играл на скрипке, была такая Верка Бушуева — уголовница, которая играла на баяне… Память сейчас выбрасывает имена, а это интересно…

У нас был прекрасный совершенно баритон Леня Гашенко — человек, награжденный двумя орденами Ленина, бывший учитель математики, затем командир танковой роты или танкового подразделения. Ему не дали Героя Советского Союза «за язык». И «за язык» же в 45-м году посадили. История, немного похожая на Санину историю. Потрясающий баритон, потрясающе пел, замечательно пел, подражая Шаляпину — удивительно получалось.

Мы ставили спектакль по пьесе Гусева «Слава». Главную роль — там такой Маяк и Мотыльков — главную роль Мотылькова играл князь Ягайло Шаварский, человек неопределенного возраста. Я такого человека в жизни своей не видел никогда. Он был из князей Ягайло, из литовских князей, окончил Пажеский корпус. Сразу после революции работал помощником балетмейстера в Ленинградском оперном театре. И году в тридцать втором его посадили. В сорок восьмом у него конца срока еще не было видно, он все сидел, и сидел, и сидел, и сидел. Человек легкомысленности необычайной. С тех пор слово «князь» или «аристократ» у меня вызывает улыбку.

Он был всю жизнь кавалергард. Он крутился за кулисами театра до революции, после революции, и здесь этим все время занимался. Князь пользовался невероятным успехом у женщин, что тоже не может оставить меня к нему равнодушным. У него был такой репертуар: он или играл в советских пьесах положительных героев, или мелодекламировал: «Ваш любовник — скрипач, он седой и горбатый, он вас дико ревнует, и любит, и бьет, но когда он играет концерт Сарасате…»

Вот это князь Шаварский. Вот такая у нас, значит, компашка. Я читал Маяковского. «Советский паспорт».

Приближался день выборов в Верховный Совет. Но начальник лагеря, наш Юрий Гаврилович Кончев (естественно, самый уважаемый человек в округе, не окутанной колючей проволокой) был председателем избирательной комиссии. И как председатель избирательной комиссии должен был провести концерт художественной самодеятельности на избирательном участке в день выборов. А где взять художественную самодеятельность, когда в округе одни собаки? И вохра. Население, между прочим, местное жило ужасно. Они подыхали с голоду, они жили хуже, чем мы в лагере. (Наш лагерь был хороший. У нас была одна беда — когда из лагеря из нашего отсылали кого-нибудь на этап, то это была трагедия: вот тут люди рыдали, рубили себе руки, ноги, чтобы из лагеря не уйти — такой был лагерь).

Я как-то ел хлеб, который ело местное население. Он был невероятен просто. У нас в лагере был нормальный хлеб. Те, кто устраивался работать в лагерь, те жили хорошо…

И вот должна быть художественная самодеятельность. А где ее взять? Вохра — она же петь не может, потому что вся по одному на вышках стоит. Им же спеться невозможно и, кроме того, они же все простуженные на морозе. А мы, наоборот, все вместе.

Я вам сейчас рассказывал о солистах нашего коллектива. (Я, как конферансье, объявлял: «Солисты нашего коллектива…») Но солисты нашего коллектива не хотели петь в хоре. Вот я тогда понял, почему партия не любит интеллигенцию — она не хочет петь в хоре. А кто поет в хоре? Оказывается, в хоре хорошо поют бандеровцы, власовцы, полицаи. Вот украинцы особенно любят петь. Если им разрешить «спевати», то они за это согласны петь что угодно. Про Сталина, про Молотова, про Берию — все равно, лишь бы «спевати». Допустим, можно так: две песни про Сталина, а потом: «Посеяла огирочки низко над водою, сама буду поливати дрибную слезою». За это — все, что угодно.

Но это «мужские голоса». А «женские голоса» у нас в основном проститутки — или наши советские, или которые с немцами. А интеллигенция петь в хоре не хочет.

И вот — день выборов. Помню яркий, морозный солнечный день — нас ведут, собаки лают, рвутся изо всех сил, конвой с автоматами. Нас ведут на избирательный участок. Программа — как для себя, так и для них. Приводят. Это столовая вохры, переделанная в клуб. (Я вспомнил, что в соседнем лагере переделали клуб вохры в избирательный участок, и так нескладно повесили портреты и лозунги, что там, где у них было написано «Парикмахерская» и «Санчасть», закрылась часть одного слова и часть другого, и получилось «херская часть», за что человеку дали пять лет тюрьмы и посадили в наш лагерь. Ну, все было совершенно правильно).

Мы пришли… Маленькая сцена, такая, как бывает в школах, занавес, который нужно отдергивать руками. И, пока строился хор, я вышел и объявил: «Начинаем наш концерт, — я тогда понял, что чем более неестественный голос, тем больше публике нравится. — Стихи о советском паспорте.» Вы, может быть, помните, о чем это стихотворение, но я должен его вам напомнить просто по тексту. Основные места. Оно начинается с глубокой самокритики: «Я волком бы выгрыз бюрократизм, к мандатам почтения нету…», а кончается следующими строчками: «Я достаю из широких штанин дубликатом бесценного груза. Читайте, завидуйте, я — гражданин Советского Союза». И такова была сила искусства, что вохра мне завидовала.

После этого я открываю занавес, а хор уже стоит. Володя Тышко уже готов взмахнуть своей дирижерской палочкой. Верка Бушуева, Постек и кто-то еще сидят со своими баянами и скрипками. Я объявляю так: «Композитор, лауреат Сталинской премии, Серафим Туликов. Песня о Сталине». Я не помню всего текста, но помню припев. Припев, там, значит, такой: «И летит над просторными далями (проститутки — да-а-лями…), наша песня к вершинам Кремля (проститутки — Кре-е-мля…), спасибо товарищу Сталину (Тышко — Ста-а-а-ли-и-ну), поют города и поля (все вместе)». Надо найти эту песню, чтобы вспомнить весь текст.

Драматическим коллективом руководил Евгений Александрович Гнедин. Он поставил «Славу» Гусева, и он же у нас сделал несколько концертов… Должен сказать, что мы плохо себе представляем, что это такое. Допустим, «Стихи о советском паспорте» я читал с удовольствием. Интересно, что я читал стихи с огромным удовольствием, но сказать, что я понимал, почему я испытываю удовольствие, их читая… — тогда не понимал.

Теперь я понимаю, почему это.

Меня в этом же лагере посадили в карцер, а из этого карцера меня обещали не выпускать никогда. (Изменилась ситуация, и поэтому они меня вынуждены были выпустить.) И оттуда, из этого карцера, отправить меня на штрафник, на Першу. Наш лагерь был хороший, а Перша — это был как мой первый лагерь: на Перше люди погибали пачками. Могли меня туда направить, где бы я уж точно помер! И я сидел в карцере, и что я пел? Что я делал, как я развлекался?.. Потом, когда в одиночке сидел, чем я развлекался? Я или читал хорошие стихи, или пел «Интернационал». Причем, клянусь вам, «Интернационал» я пел уже точно понимая, почему я его пою. Потому что там сказано: «Никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и ни герой, добьемся мы освобожденья своею собственной рукой». Лучше песни для карцера не придумаешь. И, кроме того, я понимал, что я этим их дразню.

Когда я читал «Стихи о советском паспорте», я этого не понимал, вот я вам клянусь, что я не понимал. Было бы неправдой, что я издевался. Что же я — заключенный, которого водят под конвоем, а я читаю: «Читайте, завидуйте, я — гражданин…»? Это же издевательство высшего класса! Для меня это была, если вдуматься, совершенно неосознанная, ни на грамм не осознанная форма протеста. Это я вам точно могу сказать. Мы никак там, внутри, в своей самодеятельности никакой формы протеста не позволяли. Нас это не интересовало. Нас интересовало самоутверждение, проявление: «Вот вы думаете, что я не человек, а я человек!» Вот что нас интересовало.

Поэтому Евгения Александровича Гнедина чуть не посадили в карцер за то, что он включил в моем исполнении «Необычайное приключение, бывшее с Маяковским летом на даче». Почему не разрешили? Вам в голову не придет, почему!

Потому что там есть такие строчки: «Стена теней, ночей тюрьма под солнц двустволкой пала. Стихов и света кутерьма, сияй во что попало!»

Как так тюрьма пала?

Вот это нам было запрещено, и Гнедина чуть не посадили в карцер за то, что он включил это стихотворение. Понимаете, какая штука?

Публикация О. Сидельниковой-Икрамовой.