Русские переселенцы в Туркестанском крае История

«Фергана.Ру» предлагает своим читателям очерк из московского журнала «Родина» 1880 года издания (№3, с. 148-161). Неизвестный автор рассказывает о жизни русских землепашцев, переселившихся в Туркестанский край. В очерке описан тяжелый и непривычный для русских труд, в том числе и по орошению земель, с которым предстоит столкнуться крестьянам, прельстившимся описаниями богатых урожаев и безбедной жизни в Туркестане. Признавая необходимость переселения русских землепашцев для укрепления в южных регионах российских позиций, журналист, однако, предостерегает своих соотечественников от необдуманных решений, рассказывая историю этих «трудовых мигрантов» XIX века, которые были вынуждены вернуться домой, не выдержав непривычных тяжестей местной жизни.

В 1875 году, в первой половине мая, я ехал из Петербурга в туркестанский край. Железной дороги от Самары до Оренбурга еще в то время не существовало, так что, доехав на пароходе от Нижнего до Самары, дальше приходилось уже путешествовать на перекладных.

Кому случалось проезжать самарские и оренбургские степи летом, когда они покрыты густой зеленой травой, тот долго их не забудет; тут уже начинают попадаться дорогой и табуны диких лошадей, гоняемые киргизами, и огромные пасущиеся стада овец. Но горько ошибется тот, кто по этим степям станет составлять себе понятие о степях туркестанских. Стоит проехать Оренбург, перебраться чрез Губерлинские горы, проехать уральскую степь – и природа совершенно меняется. Вместо зеленых равнин, везде, куда только глаз хватает, видны лишь сыпучие пески, кой-где покрытые бурой высохшей колючкой, придающей пустыне какой-то серый вид; местами же, как грязный весенний снег, расстилаются беловатые пространства от выступившей на поверхность земли соли. Жара удушливая; лошади еле двигаются, колеса почтовой телеги тонут в сыпучем песке. На душе тяжело; знаешь, что долго еще придется ехать такой дорогой, что почти до самого города Казалинска не увидишь зеленого деревца. Две станции оставалось мне сделать по этой степи до залива Аральского моря, называемого Ак-Джулпас; там, как рассказывали ямщики, дорога пойдет полегче, пески более бугристые, не так сыпучи. От нетерпения скорее доехать даже и сон пропадает, и поневоле смотришь по сторонам, хотя и смотреть-то не на что: все те же пески, солонцы, да покрытая пылью, иссохшая колючка.

Вдруг глазам моим представилось, что-то небывалое, необыкновенное. Стороной возле дороги тянулся обоз; скрипели тяжелые возы, наполненные разным домашним скарбом; волы, опустив головы, шли тихим шагом, отгоняя хвостами докучливых мошек; мужики шли пешком, заложив за спины руки; некоторые гнали перед собой худых киргизских коровенок; кое-кто, а больше бабы и ребятишки, спали на возах. Возов я насчитал до двадцати. Это зрелище меня сильно поразило. Откуда взялись они? Куда и откуда идут? Попробовал, было, я заставить ямщика-киргиза повернуть лошадей, чтобы подъехать к обозу и порасспросить, но он решительно отказался, объяснив, что если повернуть лошадей, то с ними после и не справишься, — прямо принесут в конюшню, не смотря на то, что теперь еле плетутся. Делать было нечего, пришлось удовольствоваться расспросами ямщика, который с трудом, ломая русский язык, рассказал мне, что это русские переселенцы, за год или полтора поселившиеся под Казалинском, что теперь они уходят обратно на родину, так как землями недовольны; говорят, что если бы знали раньше, то и не пошли бы; что дорогой теперь они покупают у кочевых киргиз скот, который в этом году дешев; домой ли они его гонят или в Оренбурге продавать будут – неизвестно. Больше я от него ничего не мог добиться, так как он затянул в полголоса свою унылую бесконечную песню, вероятно, полагая, что вполне удовлетворил мое любопытство. Одно меня утешило, — из слов ямщика я понял, что дальше, по дороге, вероятно, завтра или послезавтра попадутся еще такие же переселенцы; он слышал, что это еще не последний обоз, и я надеялся при встрече с первым мужичком расспросить обо всем подробно.

Солнце уже село, когда на другой день я подъезжал к почтовой станции Ак-Джулпас, находящейся в четверти версты от залива. Залив казался огромным озером. Несколько усталых верблюдов из каравана, остановившегося невдалеке на ночевку, неподвижно стояли по брюхо в воде, вытянув свои длинные шеи и устремив любопытные глаза на дорогу; воды они не пили, потому что она солона, а вероятно хотели освежиться, хотя вряд ли она была холоднее воздуха. В стороне чернели киргизские кибитки, похожие издали на ульи. Быстро темнело в степи. Последние отблески вечерней зари уже потухли, когда телега остановилась перед входом в низенькую саклю, из которой выставлялось колено трубы от железной печки. Это и была станция. Оказалось, что лошадей нет и раньше утра ехать далее и думать нечего. В низенькой, тесной комнатке была духота невыносимая, — я вышел на крыльцо. Ямщик – киргиз зажигал разбитый фонарь, заклеенный бумагой, висевший на столбе перед домом. Луна отражалась в водах залива. Какая то темная живая группа виднелась в полуверсте на берегу залива; от нее отделялись какие-то тени, при свете горевших костров. Я спросил ямщика, зажигавшего фонарь, что это такое, и получил ответ, что это русские, идущие из Казалинска и остановившиеся здесь на ночевку. Судьба, видимо, мне благоприятствовала; представилась возможность, в ожидании лошадей, перетолковать с переселенцами и разузнать, почему они возвращаются на родину, пробыв на новых местах такое короткое время. Я отправился по направлению к привалу. Подойдя ближе, я увидел четыре больших костра, сложенных из колючки и всякой сухой травы, которую только можно было набрать в голой степи. Около костров копошились люди и готовили ужин.

Я подошел к первой группе. Старший из мужчин поднялся с места и поклонился. Это был мужчина большого роста, с окладистой бородой с проседью, на вид лет сорока пяти, в белой, запыленной от дороги рубахе. Умное лицо его сразу внушало к себе доверие. Объяснив, что, оставаясь на станции, в ожидании лошадей, я воспользовался случаем поболтать с русскими людьми, которых не встречал еще с самого начала моего путешествия по степям, — я согласился на сделанное мне предложение попробовать рисовой каши, которая варилась в котелке, по-киргизски, на бараньем сале, и в свою очередь предложил угостить гостеприимных путников чаем. Через полчаса, поев каши и распивая чай, мы разговаривали как старые знакомые; причем мне не трудно было допытаться и о том, почему эти люди забрались в этот край и зачем назад возвращаются.

Рассказ переселенца

Вот что рассказал мне дядя Иван, так звали главу семейства. «Жили мы прежде в лесных сторонах, на левом берегу Волги. Пахотной земли мало; нет-нет, да и выберешь место, и запахаешь в чужом-то лесу, а то бывало и так, что не только для себя, а и на продажу чужой лес рубили. Прежде все с рук сходило, а потом в лесах другие порядки завелись. Пришли землемеры, разверстали леса на участки, сторожей силу нагнали, штрафы пошли; сильно начали допекать штрафами, а потом и по судам таскать. Одолели нас леса, скотину выгнать некуда. Прежде от этих самых лесов кормились: лыко драли, деготь гнали, пчелу водили, а тут от лесу совсем отступиться пришлось. Пойдут бабы сук собирать – деньги требуют. Порубка случилась – по целой деревне обыск. Пробовали, было, миром участок купить, — не продают; вас, говорят, только пусти в лес, а там разбирать не станете, что свое, что чужое, покупайте, что надо, штучно. С одной пашни семьи не прокормишь, земли мало, а урожай, если сам-семь, так Бога благодари, что не меньше; как тут жить станешь? (здесь и далее урожай обозначается в старинных единицах измерения, обозначающих количество зерен в урожае на одно посаженное зерно. Так, урожай сам-тридцать – на одно посаженное семя вырастает тридцать семян, и т.п. – ред.). Скоро слух пронесся, что, мол, тем, кто переселиться хочет, дают и денег на обзаведение, только, мол, уходите от греха подальше. Стали об этом думать, да раздумывать; уйти не долго, а куда уйдешь? Чтобы из огня да в полымя не попасть. Пришел Иванов день, народ в кабаке собрался, вся, поди, деревня; что за притча? Миколка – бобыль, говорят, проявился, да так хорошо рассказывает, хоть уши развесь. Лет шесть перед тем Миколка этот ушел из деревни, нанялся в какую-то артель и с тех пор о нем ни слуху, ни духу не было. Семьи у него не было, горевать некому, так об нем и позабыли; сказывали, что на Волге и до сей поры бечеву тянет; а как тут увидали, так Миколку и узнать нельзя: рубашка французского ситца, шаровары плисовые, московская гармония в руках. Не то ямщик троечный, не то кучер барский. Штоф вина ему на угощение поставили, — Миколка на мир полведра требует. Стали расспрашивать, откуда прибыл? – «Из таких, говорит, далеких стран, что не скоро и расскажешь. Из вас, говорит, пожалуй, не все и Волгу-то настоящую видели; а я семь рек переехал, за Сыром-рекой был, Аму-реку видал. У вас, говорит, за прошлый год, какой урожай был? Хороший, говорят мужики, зачем Бога гневить, не жалуемся. А сам сколько? Сам-семь. Сам-семь? говорит, а сам-тридцать слыхали? а сам-шестьдесят просо, нравится? Мы, говорит, еще и не такие урожаи, и получше видали. Не верили сначала мужики, думали, врет, а как зашел в кабак татарин проезжий из Казани, что по деревням красным товаром торговал, и начал с ним Миколка, по-ихнему, по-татарски разговаривать, — мужики диву дались, потолковали да и порешили, что видно, и в самом деле в азиатских сторонах побывал, если так режет по-татарски.

Много любопытного рассказывал Миколка о тех странах: что и зимой-то там не замерзнешь, хоть на дворе ночуй; народ, мол, там и изб не строит, а в войлочных кибитках живет, дождя, говорит, там для урожая не нужно, везде по полям канавы из рек проведены, когда надо, и полил поле; навозу не надо, а поле — что твой огород; что посеял, то и растет; земель свободных много, сколько хочешь, столько и бери, и податей, говорит, там с русских не берут. А татарин все ему поддакивает, рассказывает, что страны эти знает, даже родные у него там есть. Дня через два пропал опять Миколка, только его и видели; но речи его не пропали даром: стали мужики толковать миром и порешили отправиться на новые земли; чуть не половина волости собралась. Татарин тут опять проездом подвернулся, расспросили о дороге.

– Ступайте, говорит, на Самару, на Оренбург-город, а оттуда на Сыр-реку, там есть крепость Казалинск, там и новые земли укажут.

Нелегко было нам собраться, говорил дядя Иван; все-таки, не смотря на все невзгоды, хозяйство шло кое-как, да после смерти хозяйки стало уж слишком тошно жить на старом месте, ушел бы куда глаза глядят. Сын, парень молодой, здоровый, везде подмогой будет, сноха и году нет как замужем, баба крепкая, работница; вот бабушку Аксинью жалко было, человек старый, долго ли проживет, Бог весть, — все лучше на родине кости сложить. Но бабушка Аксинья была из бойких; как прослышала, что переселяться собираются, хоть от нее и скрывали сначала, вместо того, чтобы отговаривать, сама еще подбивает, авось, мол, там лучше будет; видно понимала, что старый молодому не должен быть помехой.

Ранней зимой, как снег выпал, так и тронулись; на санях, с теми же лошадьми до самого Орека дошли, а это уж далеко за городом Оренбургом, за горами Губерлинскими. Шли потихоньку, чтобы лошадей не загнать; на каждом привале дорогу расспрашивали. Народу отправилось не мало; у иного по шести саней было, всякого добра понабрали. Так было и в степь весной выходить хотели, да подошел в то время к Ореку другой обоз из-под Воронежа. Глядим, обоз на колесах, да и не на лошадях, а на волах; возы длинные, оси толстые с железными подосниками, колеса дубовые; волы, под ярмом, сытые, крупные, а на возах чего только нет, все хозяйство. Оказалось, тоже переселенцы. Порасспросили — говорят, на санях да лошадьми пускаться дальше и думать нельзя. Что делать? Лошадей продали на базаре; хорошо еще, что за русских лошадей в Ореке давали рублей по сту за пару, а то и больше. Купили волов, но мелких, других там и нет; рублей по сорока, по пятидесяти за пару платили; сладили телеги, на каждую телегу по две запасных оси; говорят, как бы еще в дороге третьей не понадобилось. И волов еще запасных прикупить пришлось, татарин встречный посоветовал, да и дай Бог ему за то здоровья; после увидели, что без них бы и не добраться.

Прошли Орек, зеленые степи кончились, пошли пески да солончаки; дошли до города Иргиза. Мертво и безлюдно в этом городе. На базаре только одних киргизов и видишь, продают коровенок, да чахлых таких, у нас годовая телка рослее; правда, и цена не велика, поторгуешься, так и за пять рублей отдаст. Переночевали в Иргизе, на рассвете дальше пошли; а что дальше, то хуже: жара и пыль одолевают. Потянулись бугры песчаные, перевалы сыпучие. Запасные волы в ход пошли, да и те чуть не все перепорчены. Ни кустика, ни травинки не видно, так что бабы и ребятишки начали по сторонам дороги сухой помет собирать, чтобы было чем на привале огонь развести. Жарко так, что не под силу. Глаза горят и чешутся от пыли; волы то и дело чихают. Ванюшка поминутно кричит: «Мама, пить хочу», — а откуда воды возьмешь, кроме колодезной и в помине нет, — говорили, что до самого Сыра другой реки и не будет, а колодцы далеко один от другого; не во всяком колодце и вода хороша; есть такая соленая и вонючая, что и скотина пить не станет. Падать начала скотина, кормить нечем; штук восемь по дороге бросили. Тут на несчастье и бабушка Аксинья разнемоглась, солнцем видно голову припекло; хоть и устроили ей навес из рогожи над телегой, да старуха была шустрая, не сидится ей, как обоз остановится, так и слезет, да от воза до воза и ходит, с каждым поговорить ей хочется. А как занедужилось ей сильно, так на возу пластом лежит, только охает, приподняться не может. Помочь тут нечем; кто на последнем колодце воды запас, принесет ей, а она и пить не хочет; на ночлег стали, кашу сварили, — не ест; «смерть, говорит, моя пришла, раньше знала, что в дороге помереть придется, не хотела только вас одних отпустить то, да и из-за меня вам не след оставаться было, много горя натерпелись, авось, Бог даст на новых местах лучше будет». На другой день не успели до ночлега дойти, она и Богу душу отдала. Похоронили в песчаном бугре; Петр из истертых осей крест сладил, да едва ли к нему и след найдешь; не один с тех пор буран гулял в степи, а как пройдет буран, так и вчерашней дороги не узнаешь.

Так дошли вот до этого места, до залива. Кончились сыпучие пески, дальше бугры пошли. Говорили встречные киргизы, что недалеко и Сыр-река будет. Начался кустарник частый, — саксаулом его называют, только насчет воды опять хуже стало; на одном ночлеге за водой пришлось верст за восемь свернуть в сторону от дороги. Последний ночлег у самой почтовой станции сделали. Тут уж дорога пошла твердая, по сторонам канавы; трава стала гуще, кое-где и зеленая. Аулы показались; народ засновал пеший и конный; увидали и земли пахатные, вдали показалась и Сыр-река и целый ряд ветряных мельниц, таких же, как и у нас. Это город Казалинск. Недели с две обозом под городом простояли, потом повели нас на новые места, версты три от города, не больше. Здесь, говорят, можете строиться; а как тут будешь строиться: лесу нет, на базаре за жердь, в руку толщиной рубль просят. Кой-кто киргизов послушал: на базаре кошменные кибитки купил, рублей по 20, по 30 дал, да ведь кибитка не изба, в ней и печи не приладишь, русскому человеку так жить нельзя; больше на возах ночевали; так обозом и стояли, как в пути на привалах. Стали земли осматривать. Отвели земли под пахать от реки версты за четыре или пять, мерой не скупились, правда; было бы только засеять чем; а земля сухая, твердая, суглинок с солонцом, песком пересыпана. Как, думали, эту землю пахать будем? Ни сохой, ни плугом ее не проберешь, авось, дождем, может, размочит. Какие, говорят, здесь дожди; дожди зимой бывают, а весной если и пойдет дождик, то разве только сверху смочить; нужно тут поливать землю, воду на нее провести, а как провести, киргизы, мол, покажут. Пошли соседние киргизские земли осматривать. Урожаи везде хорошие; каждое поле канавками перерезано, по которым вода бежит, запрудят канавку – вода поле заливает. Дошли до реки – подивились. Берег высокий, вода низко; где черпаками, где колесом, чигирем, воду подымают. Сенокосов нет; сено больше камыш молодой, а то клевер сеют, но клевер не такой как у нас, а высокий, сушат его и в снопы вяжут, рубля по два, по три, говорят, на базаре за сотню берут зимой.

Сильно загрустили переселенцы, новые пахотные земли, щедрою рукою отмеренные, не пришлись по сердцу. На родине леса одолели, деваться было не куда, земли не хватало, здесь земли сколько хочешь, да лесу на постройку не откуда достать, земля без воды не родит, а провести ее не дешево стоит, да и труд непривычный, не скоро еще приноровишься. Сходку собрали. Больше половины переселенцев порешили перезимовать тут, а затем и назад отправиться, пока еще карман не совсем опустел; если прежних земель и не получить, то все-таки где-нибудь поблизости старого жилья поселиться можно. Другие решились остаться. Авось, мол, уживемся; особливо те, что плотничать умели, нашли работу в городе за хорошие цены. Стала осень подходить. Которые остаться решились, за стройку принялись, другие же киргизские кибитки купили, надо в чем-нибудь зиму провести. Об избе и думать нечего. Колодцы рыть начали, глину месить по-киргизски с соломой, комья лепили, на солнце сушили; из комьев и стены выводили, двери из камышовых плетенок на рамах ладили; камышовые, плоские крыши делали. Солдаты из города помогать приходили. Хлеб доели, покупать стали. Скоро и зима подошла; холодные ветры задули. Хватились на счет топлива; саксаул, колючку или камыш с лета запасают, ездят за ними чуть не к самому взморью, тут покупать пришлось, а киргиз, народ тоже не лыком шитый, видит, что нужда, дерет втридорога. Дожди пошли; стройка новая, крыши протекли, и стены размывать стало; у кого кибитки, тем лучше было.

В начале февраля весна началась. Которые на новых местах остались, у киргизов на посев семена купили, начали плуги ладить, как у уральских казаков высмотрели; два таких плуга приладили, да в три дня двумя плугами и десятины не подняли; земля сухая, твердая; волы за зиму захудали от плохого корма, обессилили. Стали бродить, старые канавы осматривать: только один след остался, работать надо заново. Думали миром чигирь (простейший механизм для подъема воды при орошении небольших участков – ред.) строить, да одного мало: не то что двух, а пожалуй, и трех не хватить на ту землю, что заняли, а чигирь стоит не дешево; решили черпаками воду подымать, тут по крайности без спору, каждый свой черпак сладит.

Как пошло дальше хозяйство у переселенцев, как они сладили с водой, дядя Иван рассказать не мог, так как в конце марта в числе других недовольных новыми местами, он отправился в обратный путь. Было уже поздно, когда он окончил свой рассказ; костры потухли, а поддержать огня было нечем, и я, распростившись со случайными знакомыми, отправился на почтовую станцию вздремнуть в ожидании лошадей.

Многое в рассказе дяди Ивана казалось мне в то время странным. Почему, думалось, русскому человеку трудно завести хозяйство в этих странах, тогда как живущие там сарты и киргизы, которых в России считают чуть ни диким народом, обходятся и без лесов, и без дождей, и собирают огромные урожаи. С того времени прошло уже пять лет, мне пришлось объехать почти весь туркестанский край, присмотреться самому к хозяйству туземцев и многое услышать от других и все непонятное в то время стало ясным. Припомнился же теперь рассказ дяди Ивана потому, что в последнее время газеты стали толковать об образовании русских земледельческих поселений в туркестанском генерал-губернаторстве, причем и рассказывают о предполагаемых для привлечения переселенцев льготах, как, например, освобождение от воинской повинности, от подушной подати, рассрочке в уплате других податей и прочее.

«Послужит к упрочению русского влияния»

Уже более пятнадцати лет русские войска проникли вглубь Средней Азии, в страны, называемые Туркестаном. Они лежат в степях далеко за Уралом, занимая часть бухарских и хивинских земель и все ханство Кокандское. Сюда же присоединена и Семиреченская область. Это туркестанское генерал-губернаторство. Оно состоит из областей Семиреченской, Сыр-Дарьинской с Аму-Дарьинским отделом и Заравшанским округом и Ферганской области. Главные реки там: Сыр-Дарья, Аму-Дарья и Заравшан, но есть и другие небольшие, текущие из гор, окружающих степи. Климат там жаркий, о каком в России и понятия не имеют: растут виноград, хлопчатник, который вату дает, рис, шелковичный червь разводится. Жители там разные кочевые племена, исповедующие веру Магомета, как в России татары, занимаются скотоводством: лошадей, овец, рогатый скот разводят; потому-то они и кочуют, то есть переходят по степям с места на место, по мере того, как скот съедает подножный корм. Кроме кочевых, есть жители оседлые, которых русские называют сартами; эти когда-то прежде тоже кочевали, но потом занялись хлебопашеством, разведением винограда, выделкой шелка, торговлей, и населяют теперь города и селения, которые и строились ими по мере того, как они переходили из кочевого состояния в оседлое. И теперь можно встретить там киргизов, которые хотя и не оставили своего главного занятия, — скотоводства, но начинают уже привыкать и к хлебопашеству; засевают поля и отправляются в кочевку, а потом приходят урожаи собирать; некоторые даже строят аулы или так называемые зимовки, где проводят зиму, торгуют скотом, молоком, маслом. Со временем, вероятно, и они обратятся во вполне оседлых жителей.

Когда русские войска расположились в азиатских городах, понаехали из России и Сибири купцы, стали привозить разный товар из Москвы, с макарьевской, да с ирбитской ярмарок, а вывозить шелк да вату, которые отправляют до города Оренбурга караванами, на верблюдах. Русские земледельцы пока почти и не селились в этом крае, за исключением северной части Семиреченской области, давно уже заселенной семиреченскими да алтайскими казаками.

Переселение русских земледельцев в этот край весьма желательно и может принести большую пользу. Туземцу во многом есть чему поучиться у русского хлебопашца в деле обработки земли, которую до сих пор он возделывает способами вполне первобытными. Кроме того, сарт или киргиз в настоящее время видит возле себя из русских или солдата, или купца. Первого он сторонится, видя в нем своего покорителя, другому не доверяет, боясь с его стороны обмана, — чему бывало немало примеров. Совершенно другое дело, когда он будет иметь своим соседом русского земледельца: он скоро поймет, насколько тот может быть для него полезен. Два, три случая, в которых русские окажут какую-нибудь помощь сарту или дадут ему добрый совет, — расположат к ним скоро целое окрестное население, а такое расположение, несомненно, послужит к упрочению русского влияния и значения русского имени в Средней Азии.

Но вопрос о переселении имеет и другую сторону, а именно: насколько местные условия климата, почва и, наконец, жизнь удовлетворят потребностям русского человека, решающегося переселиться в такой отдаленный край. Конечно, скажут, что от добра добра не ищут, что желание переселиться может явиться только у того, кому дома очень плохо пришлось; но ведь не малую притягательную силу могут иметь и обещаемые льготы и богатство земли, которой дадут сколько хочешь. Немало и наших солдатиков послужило в том краю; приходят домой и рассказывают, что кроме пшеничного хлеба, другого там не ели, каша рисовая, какой наш мужик и не видел никогда; об урожаях заговорят, так наши и веры не дают, — шутка ли, пшеница сам 30, рис сам 100, а то и больше. Многие над этим призадумаются, а особливо за кем недоимок прикопилось немало; отчего, мол, не отправиться испытать счастья, авось, вывезет кривая, — ну, если солдатик наполовину правду сказал, все-таки о такой благодати здесь и не слыхивали. Солдатик действительно говорил правду в своих рассказах: пшеница родится в туркестанском крае сам 30, рис сам 100 и более, но солдатик ел пшеничный хлеб и рисовую кашу, которые казна для него приготовила, а какой труд положил земледелец-сарт, чтобы получить эти урожаи, и сколько доходу ему дали, – этого солдатик не знает, да и знать ему незачем, где бы ему быть не довелось, везде его казна кормит, и о куске хлеба ему заботиться не приходится… Другое положение русского переселенца-земледельца, который при новых, совершенно незнакомых ему условиях жизни должен своим трудом приобретать себе хлеб. Я сказал уже, что русские земледельцы раньше всего стали селиться в Семиреченской области, посмотрим, как они там живут.

Жизнь туземцев

Самое привольное поселение, наиболее обеспечивающее своими угодьями благосостояние жителей – это Лепсинская станица. Тут леса – ель, береза; нижние концы лесных долин широки, с черноземистым суглинком, дожди здесь часты, так что земли обрабатываются без орошения. Сенокосов много на хорошей почве, которую весенние воды обогащают лесным перегноем, сносимым сверху из горных лесов. Эти сенокосы обеспечивают содержание многочисленного скота. Между пашнями, лесами и сенокосами до сих пор еще сохранились достаточные пастбища. Но лучшее угодье Лепсинцев – это обилие дикорастущих цветов и деревьев с дуплами. Здесь основание из пчеловодства, которое они перенесли с Алтая. Сбыт меда обеспечивается в Ташкенте, а воск отправляют в западную Сибирь. Попадаются в окрестностях Иссык-Куля малороссы и великороссийские крестьяне; это ходоки, посланные из своих деревень для приискания мест для поселений. Начали они с работ офицерских построек на Аксуйском посту; на заработанные деньги завели запашку, купили у киргизов семян, сами учились орошению, а киргизских рабочих учили пахать поаккуратнее, по-русски. Между полевыми работами находили время и на посторонние заработки на Аксуйском и Заукентском постах; завели рабочий скот, промышляют и извозом между этими постами, и довольны своими трудовыми деньгами. Пособий им не было, что они имеют, все заработано ими; земельного надела им тоже не было дано, добыли они его от киргизов, чуть ли не наняли за бесценок или были даром допущены на свободные участки, так как с киргизами живут в ладах, как и с войсками. Казаки им больше верят, чем друг другу. У них оставляют свое имущество, отправляясь в поход. Землю они хвалят; привольная, говорят, хоть арбузы и плохи; на помощь дождям весьма мало нужно орошения.

Но не много таких мест в туркестанском крае, где бы русский человек мог найти эти удобства жизни и чувствовать себя как дома; почти все такие места уже заняты, и переселяющимся в настоящее время нужно быть готовыми на совершенно новую жизнь. Они не встретят там ничего похожего на то, что привыкли видеть у себя. Нет там ни лесов, ни сенокосов, ни яровой, ни озимый посев без поливки поля урожая не дает, — потому что, если дожди и бывают, то только в течение декабря и января, да и то не каждый год; бывает и так, что зимой, в продолжение месяца. Небольшие бесснежные морозы простоят, — так что на озимый посев и рассчитывать нельзя. Попадаются, правда, такие места при подошвах гор, где от таяния снегов в горах вода ранней весной орошает пашни, — там озимые посевы удаются, — но зато там только и засевают на зиму; весной никакого посева сделать нельзя, — воды летом достать неоткуда; и лежат-то такие места далеко от селений, так что только кочевые киргизы ими и пользуются. Посеют на авось, да и отправляются в кочевку, оставив поле без всякого присмотра; к лету пришлют кого-нибудь собрать урожай; удался – хорошо, — не удался – и жалеть не будут, так как хлебопашество у них не главное занятие, а больше они скотом торгуют, преимущественно овцами, которых разводят в большом количестве.

Местное туземное оседлое население не нуждается в дожде для получения больших урожаев со своих пашен; воду на поля они проводят из рек или горных ручьев, — леса не составляют для них необходимой потребности, — живут они в саклях, которые строят просто из глиняных катышков, высушиваемых на солнце. Топливом служит или уголь, покупаемый у киргизов, которые выжигают его в горах, или кизяк, смесь помета рогатого скота с глиной; сенокосы им тоже не нужны, — они сеют клевер, который сохраняется на зиму, как у нас сено, для корма скота. Сеют они пшеницу, ячмень, рис, джугару – растение, похожее на кукурузу, зерно которого главным образом употребляется в корм лошадям, как у нас овес, и частью в виде муки идет в примесь к пшеничной муке, из которой пекут лепешки, заменяющие наш хлеб. Кроме того, сеют хлопчатник, из которого получается вата, кунжут, из семян которого приготавливают масло, вроде нашего подсолнечного. Лень тоже сеют, но только для масла; о волокне понятие не имеют, льняных полотен не ткут, а выделывают мату, род полотна из хлопчатобумажных ниток. Урожаи получают большие: пшеница и ячмень родятся сам 20 и больше, рис и просо сам до 100, джугара сам 200.

Вода как главная ценность

Такие урожаи обуславливаются поливкой полей, так называемым искусственным орошением. Для того чтобы провести воду на поле, нужно или отвести ее из ближайшей реки, прорыв для этого канаву из места, лежащего выше того, которое нужно орошать, или же посредством какого-нибудь приспособления поднять ее, если поле, которое хотят оросить, находится возле самой реки. И тот и другой способ издавна известны туркестанским сартам. Для того чтобы провести воду из реки канавой, или, как там называют, арыком, нужно начать копать эту канаву от реки по возможности выше, чтобы вода текла по ней сильнее, потому что для поливки поля нужно запружать ее, нужно заставить воду выйти из берегов канавы и залить все поле. Поэтому, если пахотные земли находятся не на близком расстоянии от реки, что там часто случается, так как вообще рек немного, то иногда такая канава роется верст за двадцать и более от пахотных земель и проходит сначала по безлюдной степи. Чтобы прорыть такую канаву, нужна работа нескольких тысяч людей. Так оно и делалось. Тысячи людей проводили воду и селились на этих местах. Из этих туземных поселений образовались целые волости. В каждую деревню, или, как там называют, кишлак, из главной канавы проведена побочная, которая вырыта совместным трудом целого населения этой деревни и, затем, из этой уже побочной канавы, каждый домохозяин проводит воду на свое поле. Много труда потрачено на проведение воды, потому что она составляет первое условие для получения хорошего урожая, так как плодородность почвы и климат там почти повсеместно однообразны. За то и дорожат они водой; опытом дознано, сколько ее требуется для орошения десятины земли под каждый посев, и по этому расчету каждый хлебопашец и получает воду на свой участок земли. Есть такие посевы, как, например, рис, которые требуют много воды, — потому в тех селениях, где ее немного, риса сеять не позволяют.

Распределением воды заведуют особые лица, выбираемые населением, как у нас выбирают старост, и называемые арык-аксакалами; каждая деревня выбирает такого старосту для заведывания канавой, проводящей воду на ее поля; каждая волость для канавы, из которой проводится вода в принадлежащие к ней деревни, и наконец все волости, получающие воду из главной канавы, проведенной прямо из реки, выбирают старшину или так называемого мираб-баши, которому подчиняются все арык-аксакалы. Обязанности их состоят в том, чтобы каждая волость, каждая деревня и, наконец, владелец каждого поля получал воды столько, сколько ему следует по расчету на известный год, так как количество воды в реке, а следовательно и в главной канаве, прямо зависит от выпавшего в горах за зимние месяцы снега, что не каждый год бывает одинаково. Это водяное начальство пользуется у народа большим почетом и уважением с незапамятных времен; о распределении воды и заведывании ею говорится и в магометанских священных книгах. Вообще, народ так привык ценить и уважать воду, без которой ему пришлось бы голодать, что даже каждой канаве, приносящей воду в деревню, дает особое название, как у нас дают рекам и речкам.

Если у сарта спросить, к какой он принадлежит волости, то он, может быть, и не ответит, потому что названия волостей придуманы уже русским начальством, но на вопрос, на какой воде он сидит, он ответит не запинаясь.

Оросительные канавы ежегодно мелеют, засариваются от ила, который наносится речной водой, имеющей в туркестанских реках беловато-серый цвет, как будто бы в ней разболтана глина, а потому каждую весну необходимо их углублять, расчищать; что тоже требует работы многих людей.

Там, где пахотные земли лежат вблизи реки, вода проводится на поля посредством поднятия ее из реки. Черпаки поднимают воду там, где берега высоки, а уровень воды в реке низок. Для этого окапывают берег уступом, на котором роют яму, — черпак подвешивают на веревке к треноге, которую устанавливают на самой воде возле берега. Один или два человека раскачивают черпак и вбрасывают им воду в яму, откуда уже канавами проводят ее на поля. Если берег очень высок, — то невозможно поднять черпаком воду на такую высоту, откуда она могла бы прямо канавами разноситься на поля; тогда обрывают берег несколькими уступами, — на каждом уступе делают ямы для собирания воды и над каждой ямой ставят черпак, который выбрасывает воду в яму, лежащую выше и так далее, пока она не достигнет той высоты, откуда ее уже можно провести на поле канавой. Такие черпаки в несколько ярусов можно встретить по берегам реки Сыра в казалинском уезде у оседлых киргизов. Увидав, как несколько людей, совершенно голых, под палящим солнцем в течение целого дня раскачивают эти черпаки, можно только удивляться, чего не в состоянии перенести человек в силу необходимости и привычки. Черпаки нельзя делать большие, иначе они были бы слишком тяжелы, — а при небольших черпаках и воды выбрасывается меньше; поэтому понятно, сколько самого тяжелого труда нужно употребить на орошение десятины земли.

Где поля расположены не особенно далеко от реки, берег не очень высок, но местность не имеет такого сильного склона, чтобы воду можно было провести прямо из реки канавой, начав ее рыть не в далеком расстоянии от пашен, — там устраивают водоподъемные машины, чигири. Для этого роют от реки глубокую канаву на пространстве полуверсты, а иногда и более, и углубляют ее в конце, вырыв довольно большую яму, вроде наших сажалок, где скопляется вода. Над ямой и устраивается чигирь. Чигирь состоит из большего деревянного колеса в сажень и более в поперечнике, установленного на воду, подобно колесу. По ободу колеса прикрепляются глиняные кувшины с широкими горлами; таких кувшинов привязывают от десяти до тридцати штук, смотря по величине колеса. Для того, чтобы колесо вертелось, к нему приделывается шестерня, соединяющаяся с воротом. Возле колеса устанавливается желоб, иногда длиною сажень десять и более; при окончании желоба роется канава, которая проводит воду до самой пашни. Когда колесо начинает вертеться, то нижний кувшин зачерпывает воду из ямы и, поднявшись наверх, выливает ее в желоб, так что при каждом обороте колеса все кувшины успеют зачерпнуть воду из ямы и вылить ее в желоб, а оттуда, при значительной высоте и наклоне желоба, она быстро бежит по канаве на пашню. В ворот впрягается вол, лошадь или верблюд, причем животному от головокружения завязывают глаза. Погоняют обыкновенно мальчики. Чтобы предохранить от сильного жара как погонщика, так и животное, вокруг чигиря сажают тополи или тальник, которые там быстро разрастаются.

Чигири устраиваются и на больших канавах, арыках, если, при незначительности склона местности, течение в них очень слабо.

Такой способ поднятия воды, конечно, гораздо лучше. Во-первых, потому что в одно и тоже время можно поднять ее гораздо больше, чем черпаком, а во-вторых, потому что здесь человеческая сила заменена силой животного; но за то устройство чигиря обходится очень дорого: состоит он главным образом из дерева и железа, а в Туркестане то и другое дорого ценится. Лесов нет, деревья разводят в садах, и за тополевую жердь, толщиной в руку и длиной сажени полторы-две, в некоторых местах приходится платить по рублю и больше, а из такого леса чигиря построить нельзя, и устройство его обходится от 150 до 200 рублей и дороже, хоть воды он дает все-таки не очень много. При той сильной жаре, которая стоит в течение трех-четырех месяцев, земля требует много воды, и политое в жаркое время поле совершенно высыхает и растрескивается в три-четыре дня. Впрочем, способ орошения не всегда только зависит от близости или удаления пашен от рек, а также и от привычек населения. В ферганской области, бывшем Кокандском ханстве, например, жители не употребляют ни черпаков, ни чигирей, а проводят воду постоянно канавами. Может быть, это и оттого, что населена эта область значительно гуще других, а проведение воды канавами требует, как я уже сказал, очень много рабочих рук.

Я потому так много говорю об орошении, что это самый тяжелый, самый несвойственный, непривычный труд, который необходимо должен выпасть на долю русского переселенца в Средней Азии. Рассчитывать получить землю, на которую уже проведена вода ранее, он не может; за такие земли местное население, сарты, как говорится, зубами держатся. Под русские поселения могут отводиться земли, годные к обработке, которые, может быть, раньше и обрабатывались, а потом заброшены; найдутся на них и следы старых оросительных канав, но, чтобы оросить их, придется приложить много самого тяжелого труда.

Немало и других невзгод и затруднений встретить русский хлебопашец, переселившийся в туркестанский край. Хорошо было бы, если бы русский земледелец, прежде чем решиться переселиться в эту далекую страну, сообразил свои силы и все препятствия, которые он может встретить и на пути, и в новом крае, а не совался бы, по пословице, в воду, — не спросив броду, как это сделал дядя Иван и те, что с ним вместе вернулись в Россию.

Журнал «Родина», 1880 г. (№3, с. 148-161)
Источник — «Фергана.ру»