“Сороковые, роковые…” История Ташкентцы

Воспоминания о войне Исаака Ароновича Гурвича, бывшего ташкентца (1926-2001), любезно предоставлены его супругой Софьей Гурвич (Сан-Франциско). Прислала Элеонора Шафранская — ЕС

Исаак Гурвич
(Размышления о войне)

Чем дальше от меня во времени отодвигается Отечественная война, тем чаще я задумываюсь над смыслом тогда увиденного и пережитого. Жизненный опыт, приобретенные знания заставляет на многие вещи взглянуть, в той или иной мере, по-новому; сквозь вереницу событий проступает связь причин и следствий, поневоле напрашиваются обобщения. На роль историка я не претендую, но использовать исторический угол зрения считаю возможным и необходимым.

Сорок первый

Детство мое прошло в Киеве, там я и встретил войну – пятнадцатилетним мальчиком. Когда-то пели: «Двадцать второго июня, ровно в четыре утра, Киев бомбили, нам объявили, что началася война». Бомбили, действительно, на рассвете, но не Киев, а железнодорожную станцию под Киевом – Пост¬волынск. И еще ничего не объявили, но уже утром передавали из уст в уста: «Война, немцы напали». А на следующий день собрали детвору со всей улицы, одних оставили дежурить, а другим, мне в том числе, дали лопаты –отправили копать «щели». Так называли узкие ямы, длиной метра три – четыре, где, по замыслу, должны были прятаться прохожие во время бомбежки. Копали мы на территории небольшого парка (имени Шевченко), вырыли полдесятка «щелей», но никому они не пригодились. Парк находился посреди жилого квартала, ни одна бомба туда не упала. Утром немецкие самолеты аккуратно появлялись над городом, направлялись они к окраинам, видимо, в промышленную зону, и оттуда порой доносились звуки взрывов. Сам же город, насколько мне известно, от налетов почти не пострадал. Что запомнилось: самолеты летели на сравнительно небольшой высоте, и ничто, большей частью, не мешало их полету ~ их не обстреливали с земли, им навстречу не поднимались наши истребители. Впрочем, однажды появились два «ишачка» (так называли истребители И-15, И-16), и я замер в ожидании воздушного боя. Но ничего похожего не произошло: «ишачки» покрутились, повертелись и, не вступая в бой, умчались куда-то за горизонт. То же самое было в других городах, где мне довелось побывать в первые месяцы войны, – в Днепропетровске, Ростове, Армавире. Тогда я только наблюдал, вопросами не задавался, вопросы пришли позже. Иные историки уверяют, что всего у Красной Армии было вдоволь – и артиллерии, и авиации, тогда почему же молчали зенитки, куда девались «сталинские соколы»? В довоенных кинофильмах навстречу агрессору поднимались десятки, сотни машин, они буквально закрывали небо, а на деле противник безраздельно господствовал в воздушном пространстве значительной части страны. Не было нужного, необходимого, зато плодилось ненужное: по улицам Киева носились люди с нарукавными повязками и противогазными сумками, устанавливались «посты», развешивались плакаты, а по радио без конца предупреждали о необходимости светомаскировки. «Щели» – вроде бы мелочь, но для меня это точка отсчета той бесполезной траты сил и времени, с которой, на протяжении всей войны, мне приходилось сталкиваться неоднократно.

Армейская учеба

Я был призван в армию осенью сорок третьего года, учился в двух военных училищах ~ в Ташкентской и Московской радиошколах. Обучение было поставлено на поток, и с нами, судя по всему, занимались так же, как с нашими предшественниками. Те же учителя, те же методы. В Ташкенте готовили радистов для переднего края, учили работать ключом, выстукивать точки-тире, да еще управляться с техникой, а это – радиостанция РБ-1, капризная и малонадежная. Регулярно нас муштровали – учили ходить строем, отдавать честь, петь хором. И раз пять водили на стрельбище, где нам показали, как обращаться с винтовкой и бросать гранату – ни то, ни другое никто из нас толком не усвоил. Радистами мы стали, может быть, даже неплохими, но бойцовских качеств не приобрели, к боевой обстановке оказались неподготовленными. Опять я спрашиваю себя: зачем с таким усердием нам прививали навыки маршировки, словно впереди у нас был парад, а не фронт? Утром, днем, вечером мы орали «Артиллеристы, Сталин дал приказ», за неумение или нежелание драть глотку наказывали, но не помню, чтобы кого-нибудь наказали за плохую стрельбу. Весной сорок четвертого года состоялся выпуск, мы сдали экзамен по радиоделу, и нам присвоили звания, сравнительно небольшой группе, включая меня, – «радист второго класса», остальным – «третьего класса». Уже назначили срок отправки «в часть». Неожиданно приходит распоряжение: направить в Москву для продолжения учебы энное число «классных» радистов. Не знаю, по какому признаку собирали команду, но я в нее попал, еще не очень понимая, что продлил себе жизнь. По статистическим данным, радисты-связисты, оказавшиеся на передовой, несли такие же потери, как и пехота, т. е. максимальные. Московская школа располагалась в Мытищах (километров тридцать от города) и была в несколько раз больше Ташкентской. Называлась она странно – «школа старшин-радиоспециалистов», хотя воинское звание «старшины» нам даже не обещали. Лишь позже мне пришло в голову, что неуклюжая вывеска служила чем-то вроде маскировки. Нам толком не объяснили, для чего нас привезли в Москву, но кое о чем мы догадались сами. Уже обученным радистам предстояло освоить другую рацию – «Север», работавшую, если верить инструкции, на прямых и отраженных волнах. Прямые – в радиусе 5–15 км, отраженные (в смысле – отражающиеся под углом от одного из слоев атмосферы) – за пределами 250–300 км.
По размеру «Север» был невелик, меньше РБ, его можно было носить в руке и за спиной, и мне, как и другим, подумалось, что эта рация предназначалась для разведчиков, для тех, кого забрасывали «в тыл врага». Повторю: наши учителя, люди достаточно опытные, о цели обучения умалчивали, будто хранили военную тайну, так что наши догадки никак и никем не подтверждались. Может быть, поэтому минусы нашей подготовки нас не слишком волновали (да и возраст не располагал к серьезным раздумьям). Дело в том, что практические занятия проводились на полигонах в подмосковных поселках, мы перестукивались по кольцу Мытищи – Тайнинка – Перловка, это были упражнения на коротких дистанциях, использовались, естественно, прямые волны. А на большие расстояния передача-прием не производились, то ли учебной базы не доставало, то ли попросту такая тренировка не планировалась. Я и поныне не знаю, пригоден ли «Север» для надежной связи на отраженных волнах. Как и в Ташкенте, в Мытищах о боевой выучке заботились мало, почему-то дважды показали приемы рукопашного боя, наш инструктор орудовал саперной лопаткой, как циркач, нам, конечно, такое было недоступно. Мы не только плохо стреляли, мы даже окапываться и маскироваться толком не умели. Опять вспоминается кино, теперь послевоенное: разведчики герои фильмов – ловко пристраиваются где-нибудь в лесу, под деревом, быстро развертывают и свертывают свою технику, избегая опасности, без задержки переходят с места на место, при необходимости – отстреливаются на бегу. И все время поддерживают связь с «центром». Себя на месте киногероя представить не могу: ведь к легкой рации прибавлялись два тяжелых ящика с аккумуляторами (питание для «Севера»), да еще сумка с антенной и запчастями, да оружие, да вещмешок – не то что бежать, но даже передвигаться с такой амуницией мне было бы не под силу. А в перестрелке я бы оказался и вовсе беспомощным. Но мне вторично повезло: попал на фронт не из школы, а по другому ведомству. Надо ли доказывать, что в жизни человека немалую роль играет случай, а на войне эта роль многократно возрастает. Зачастую именно случай распоряжается жизнью и смертью, и хочешь – не хочешь, а поверишь в судьбу.
Не стану широко обобщать, но относительно тех школ, где мне довелось учиться, имею основания сделать вывод: нас готовили к краткосрочному пребыванию на фронте, к тому, что продержимся мы, хоть в окопах, хоть во вражеском тылу, недолго, два-три сеанса связи, и тебя уже нет, ты убит или ранен. Замену пришлют без промедления. Стали расхожей цитатой строки из песни Окуджавы: «А нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим». Многозначительные слова.
Высказывалось мнение, что Красная Армия летом сорок первого года была нацелена на удар и потому, мол, проиграла в обороне. Подобное немыслимо, если речь идет о боеспособной армии; всерьез обученный солдат обороняться умеет не менее грамотно, не менее уверенно, чем наступать. Это относится и к войсковым соединениям, малым и крупным. А если необходимая подготовка отсутствует, то атака и отражение атаки в одинаковой степени обречены на неудачу. Количество танков, пушек, самолетов, разумеется, существенно (так что подсчеты приводятся не зря, хотя цифры без конца меняются), но при непосредственном контакте воюющих сторон решает план действий, целевая установка. Финская кампания 1939–1940 гг. показала, что советские войска действовали чаще всего числом, а не умением, дорогу к победе, даже самой скромной, мостили трупами. Мало что изменилось и год спустя. Судя по всем данным (как они ни противоречивы), на западных границах СССР, на прилегающих к ним территориях было сосредоточено множество живой силы и техники, казалось бы, достаточное для того, чтобы противостоять вторжению. На деле же надежного противостояния не получилось, немцы применили тактику танковых клиньев и массированных авианалетов – тактику, которая застала врасплох тогдашних военачальников, тем более слабо подготовленную солдатскую массу. Красная Армия, отступая, все же сопротивлялась (почему и не удался «блицкриг»), но сопротивление было чаще стихийным, чем планомерным, и платили за него тысячами и тысячами человеческих жизней. Тоже – плата числом. А под Москвой останавливали врага уже именно ценой обреченных на жертву ополченцев и курсантов, людей подставляли под смертельный огонь по приказу. Возможность наступления покупалась огромными – и в большинстве своем заданными – потерями.

На фронте

И в Ташкенте, и в Мытищах курсантов кормили скудно, мы всегда чувствовали голод. Естественно, изыскивали способы добывания дополнительной пищи, иногда удавалось что-то купить, чаще же воровали, находясь в кухонном наряде или работая на складе. Как-то отправили меня и еще человек семь перебирать картошку, она была навалена горой на цементном полу помещения, напоминавшего огромный бункер. Гора источала нестерпимую вонь, картошка наполовину сгнила, превратилась в грязное месиво. Отбирая пригодное для еды, мы, конечно же, и себя старались обеспечить: карманы набивали картофелинами, чтобы позже где-нибудь испечь. На выходе из склада нас обычно не проверяли, но однажды произвели обыск, нашли украденное, и всю команду отправили на гауптвахту, дали по десять суток ареста. А обратно в школу мы уже не вернулись ~ по странной прихоти начальства и судьбы. Примерно в двух километрах от школы находился научно-исследовательский институт связи Красной Армии (НИИСКА), и оттуда, как мы позже узнали, пришла просьба: прислать в распоряжение института девять человек. Для какой цели прислать, в бумаге, видимо, не указывалось, и наш взводный (ему передали бумагу) решил, что речь идет о помощи по хозяйству, оттого всех арестантов, под присмотром сержанта, отправил согласно заявке. Пришли мы по назначению в арестантском виде: без погон и поясов, без шнурков на ботинках. Офицер, вышедший нам навстречу, список группы принял, а нас отослал обратно, сказал, чтобы явились в полном обмундировании и с вещами. Начальство возражать не стало, и в тот же день мы превратились из курсантов разведшколы в институтскую обслугу. Оказалось, институт решил испытать в полевых условиях свое последнее изобретение – дальнодействующую радиостанцию, вмонтированную в автомашину с крытым кузовом; всех машин было три, каждой полагался экипаж из пяти человек: командир (техник-лейтенант), механик-водитель и три радиста. Нас-то и распределили по машинам. Вскоре стало известно, что испытания намечено провести при штабе Первого Украинского фронта, отправление назначено на середину октября. Случай привел меня не на передовую, не во вражеский тыл, а в относительно безопасное место – в штабную зону, где мне довелось служить до конца войны.
На знакомство с новинкой нам отвели полмесяца, и так как у нас уже имелся кое-какой опыт, то мы довольно быстро установили, что рация для дела пригодна, но хлопот с ней не оберешься. Наши прогнозы подтвердились уже в пути на фронт. Сначала нас вез поезд, а в Польше машины скатили с платформ, и мы двинулись дальше своим ходом. Шли дожди, дороги развезло, и наши ЗИСы стали останавливаться – не то что в канавах, но даже в глубоких лужах. Большую рацию аккумуляторами не накормишь, нужна электроэнергия, с этой целью на заднюю стенку кузова навесили два тяжеленных движка ( мотора), чтобы питать технику и давать свет. По замыслу – хорошо, а на практике – хуже некуда: машина с одной ведущей осью норовила осесть на свой зад при встрече с любым дорожным препятствием. Вернуть ей возможность двигаться стоило немалых трудов, и случались дни, когда мы не столько ехали, сколько выталкивали и вытаскивали наш транспорт. Не поверю, что эти помехи нельзя было предусмотреть, скорее всего, институт торопился отрапортовать о сдаче запланированной продукции, а на ее дефекты закрыли глаза. К возне с машиной добавились неурядицы с антенной. Представляла она собой пятиметровый шест с проводами для работы и медными «шпагатами» для прикрепления шеста к земле (они именовались противовесами). Установить такую антенну было непросто, требовалось найти для нее свободную площадку, более или менее ровную, на неровном месте шест шатался, наклонялся, грозил упасть. Противовесы служили также заземлением, на них отзывалась работа передатчика – «шпагаты» обжигали руки, могли обуглить траву, дерево. При штабе фронта наладить связь еще как-то удавалось, но и то лишь в сухую погоду и на стоянке; во время движения рация молчала. Если бы меня попросили оценить результаты проверки изобретения, я бы, руководствуясь школьными мерками, выставил «двойку». Но меня об этом не спрашивали… Тогда же мне довелось поработать на американской рации, тоже вмонтированной в кузов машины и тоже снабженной мотором для питания и освещения, но там мотор был не навесной, а прицепной (типа Висконсин), к тому же антенна «высовывалась» из кузова, а не устанавливалась вне его – преимущества бесспорные, позволявшие заниматься своим делом эффективно и бесперебойно. Отечественная «новинка», как я теперь понимаю, была скопирована с какого-то зарубежного образца и наскоро приспособлена к подручным средствам, критерий полезности в расчет не принимался.
К концу 1944 года наш фронт вышел на рубеж Вислы, штаб расположился в районе Сандомира (по-польски – Сандомеж), там немцами был построен военный городок, где за два года до нашего появления формировалась армия Паулюса, плененная под Сталинградом. Городок состоял из множества сборных домов, к которым примыкали артиллерийские полигоны и танкодромы. При размещении в домах мы обратили внимание на группки солдат, по восемь – десять человек, сидевших вокруг разложенных на земле костров. Вид у них был усталый, одежда грязная, местами рваная, они редко переговаривались и время от времени что-то варили в котелках над огнем. К нам они не проявляли интереса, и только один из них подошел и попросил закурить. Я предложил ему курево, и пока он свертывал папиросу, мы перекинулись несколькими фразами. Выяснилось, что у костров греются те немногие, кто остался в живых после неудачной переправы через Вислу. «Там на дне много наших лежит», – сказал он, не вдаваясь в подробности, только добавил, что их должны забрать на переформировку. И, действительно, вечером они ушли, и ничего больше о том, что произошло до нас, мне узнать не пришлось. Лишь слова о «многих на дне» застряли в памяти.
Зимнее наступление 1945 г. началось в середине января, реку мы переезжали по понтонному мосту, низко нависшему над скованной льдом рекой. На этот раз переправа состоялась. Выучка возросла, грамотно действовали? Наверное. Пошли дальше, не задерживаясь, пересекли границу Германии, и уже на ее территории, ближе к весне, сделали остановку. Готовилась последняя военная операция, вдоль шоссейной дороги поставили столбики с указателями «На Берлин!». Но нашу роту связи и еще еще несколько небольших подразделений направили не на Берлин, а на Дрезден, в боях за столицу мы не участвовали. В Дрездене для нас война закончилась, наступили дни ликования, и о «взятии Берлина» говорилось только в патетических тонах, мелькали слова «героический», «победоносный», «славный». Тогда других слов не требовалось, и не надо представлять дело так, будто уже в то время нас волновала цена победы. Не могу этого сказать ни о себе, ни о своих товарищах, мы думали о своем – ожидали демобилизации (а до нее очередь дошла не скоро). Понадобились не месяцы, а годы, прежде чем эйфория сменилась трезвым взглядом. Теперь нам известно, что на завершающем этапе войны людские потери исчислялись десятками, сотнями тысяч, и хотя и умение накопилось, и техники хватало, воевали по-прежнему не малой, а большой кровью – с жертвами, как и прежде, не считались. Финал военной страды смыкается с ее началом: все та же непомерная дань смерти, только причины разные: вначале – неготовность к отпору, в конце – намерение ускорить ход событий. Только похоронки, приходившие родным, были одинаковыми…

После войны

Летом 1945 штаб уже несуществующего фронта перебазировался из Германии в Австрию – из Дрездена в Баден, курортный город недалеко от Вены. Пока шло перемещение, радисты трудились в полную силу, связывая морзянкой прежнее и новое место расположения фронтового командования. Вот тогда пригодилась наша профессиональная подготовка. А во время войны работали ключом мало и редко, на коротких расстояниях командиры разных рангов предпочитали микрофон. Любую информацию передавали открытым текстом, лишь изредка прибегая к весьма прозрачным иносказаниям. При увеличении расстояния микрофонное общение затруднялось, прерывалось, и это одна из причин трагедии сорок первого года. Танковые рейды противника расчленяли полки, дивизии, армии, а соединиться даже в эфире зачастую не удавалось. Нескоординированные усилия разрозненных частей не позволяли поставить надежный заслон вторжению. В нашу «молодежную» роту прислали «старика» – по нашим понятиям, естественно, на вид ему было лет тридцать – тридцать пять. Рассказывать о себе он не любил, но как-то, когда разговор, в его присутствии, коснулся судьбы первых военных радистов, вмешался: «Какие радисты! Только успели узнать, что война, а уже окружены, рацию настроил, кричу, кричу и зря – никто не отвечает, потом заторопились, выходили из одного окружения, из второго, из третьего, технику побросали, еле ноги унесли…» Махнул рукой и замолчал.
Вскоре к нам прибыло пополнение – недавние новобранцы. Сплошь –казахи, киргизы, почти не владевшие русским языком, из-за этого державшиеся обособленно и всегда настороже. Нашим сержантам поручили их обучать — и маршировке, и радиоделу. Команды «смирно» – «вольно» они еще кое-как выполняли, но что значит «правое плечо вперед», понять не могли, а объяснять им устройство радиостанции было просто бесполезно. Доложили о том командиру роты, он только развел руками: «Приказ». Прошли войну, приобрели горький опыт и, вопреки всему, снова втягивались в нелепые ситуации, снова начали путать нужное и ненужное, полезное и бессмысленное. Месяца через три новичков от нас забрали, для них организовали нечто вроде краткосрочных военных курсов, с чего, по логике вещей, должна бы начаться для них армейская служба.
Минули годы, десятилетия, наступила эпоха новых войн – внутри страны. Армию перевооружили, теперь в ее распоряжении такая техника, какая нам и не снилась. И при всем том — повторяются давние, столь дорого оплаченные просчеты, чтоб не сказать глупости. Когда я вижу на телеэкране вертолеты, летящие низко в зоне обстрела, когда смотрю на танки, ползущие лентой по горным небезопасным дорогам, когда читаю о неопытных солдатах, с ходу брошенных в бой, – мне приходит в голову далеко не новая мысль об уроках истории, которые, увы, не идут впрок.