Бесправен, но востребован. Русский язык в Узбекистане Разное

Юрий Подпоренко. Опубликовано в журнале:  «Дружба Народов» 2001, №12

Судьба русского языка и, шире, русской культуры в Средней Азии волнует многих. Конечно, прежде всего, тех русских, или, как принято их теперь называть, русскоязычных людей, кто волею обстоятельств связал свою судьбу с этим краем, в частности с Узбекистаном, и испытывает сейчас, после распада Советского Союза, изрядный дискомфорт.
Помню, с какой остротой многие ташкентцы реагировали на то, как постепенно сдавал свои позиции русский язык в сфере общественной жизни. Вот исчез русский голос, объявлявший в метро вслед за узбекским каждую очередную станцию, вот снята еще одна вывеска по-русски над магазином, вот перестала печататься в Ташкенте еще одна российская газета. Постепенно истаяла последняя надежда на то, что русский язык сохранит статус если не государственного, то хотя бы языка межнационального общения. И для многих из тех, кто решил уехать со своей малой родины на историческую, решающим фактором стала именно эта исподволь набирающая силу тенденция неявной, но неумолимой сдачи позиций русской культурой и языком, тенденция, сводящая, по их мнению, на нет перспективы получения их детьми полноценного образования на русском языке и отсутствие равных возможностей для осуществления карьеры, хотя из нынешних мигрантов далеко не все испытывали на себе прямое ущемление прав, связанное с языком и национальностью.

Тогда, в начале 90-х годов, видимо по инерции мышления, сформированного в условиях тоталитарной системы, люди связывали свои надежды на языковый плюрализм, на сохранение юридически оформленного статуса русского языка, в основном с решениями властных структур. На их же счет, впрочем, позже стали относить и причины превращения надежд в иллюзии. Последующий ход времени, однако, выявил несколько иное, пожалуй, и не предполагавшееся тогда развитие ситуации с русским языком, о чем и резонно сейчас поразмышлять.

“Вам шашечки или ехать?”

Справедливости ради необходимо отметить, что в конце 1995 года в Закон “О государственном языке” были внесены поправки, отодвигавшие сроки обязательного перехода всех государственных служб на узбекский язык за двухтысячный год. Тем самым государственный курс на срочное и повсеместное внедрение узбекского языка если и не исчез совсем, то заметно ослаб.
А русский язык, не имея практически никаких прав “де-юре”, оказался достаточно активно востребованным “де-факто”. Проще говоря, реальная ситуация “здесь и сейчас” напомнила старую советскую байку о том, как человек “голосует” на дороге, но не решается сесть в остановившуюся машину, поскольку это частник, а не такси. На что владелец машины задает ему встречный вполне резонный вопрос: “Вам шашечки или ехать?” Оказалось, что “ехать” в ближайшее — да еще рыночное — будущее в союзе с русским языком намного сподручнее.
Выяснилось, что существует немало ситуаций, в которых именно русский язык незаменим. Прежде всего при контактах людей разных национальностей (исключая русскую), проживающих в регионе. Помню, году в девяносто втором довелось мне присутствовать на селекторном совещании по вопросам подписки в тогдашнем Министерстве связи. Все доклады из областей шли по-узбекски. Но вот подошла очередь Каракалпакии. И, не сговариваясь, участники совещания заговорили по-русски. На русский язык осуществляется, как правило, перевод переговоров, пресс-конференций при визитах в Узбекистан разного ранга гостей из так называемого дальнего зарубежья, а при официальных визитах из стран СНГ все участники сами пользуются русским языком.
Стоит также учесть, что определенная часть приезжающих в Узбекистан зарубежных дипломатов и предпринимателей либо сами знают русский язык, либо привозят с собой переводчиков со своего языка на русский.
И хотя неофициально в ранг второго языка поощряется возведение английского (фирменные бланки, дорожные указатели на узбекском и английском), нередки случаи, когда на узбекско-английском бланке письмо пишется по-русски.
Особая и довольно обширная зона бытования русского языка — средства массовой информации. Как это ни покажется парадоксальным, но количество передач республиканского телевидения на русском языке не только не уменьшилось, но, похоже, и возросло. В вечернее время на одном из каналов телевидения в Ташкенте можно почти в любой момент найти передачу или фильм на русском языке. Значителен и массив русскоязычной газетно-журнальной периодики. Продолжает выходить большинство изданий прежнего времени — газеты “Правда Востока”, “Вечерний Ташкент”, “Ташкентская правда”, с большей или меньшей степенью регулярности — журнал “Звезда Востока”. Некоторые издания сохранились, сменив название: “Пионер Востока” стал сначала “Солнышком”, а теперь — “Классом”, “Комсомолец Узбекистана” — “Молодежью Узбекистана”. Ряд новых государственных изданий сразу были созданы в режиме параллельных узбекских и русских редакций: “Халк сузи” — “Народное слово”, “Узбекистон овози” — “Голос Узбекистана”. И, наконец, — что заслуживает особого упоминания — целый ряд новых органов печати был создан не только на узбекском, но и на русском языках. И здесь обнаруживается специфическая закономерность: новые издания культурно-идеологической направленности создаются, как правило, по решению государственных органов, обеспечиваются дотацией и издаются на узбекском языке. Таковы журналы “Тафаккур” (“Мышление”), “Жахон адабиёти” (“Мировая литература”). А издания рекламно-информационной, экономической, предпринимательской, общеинформативной и развлекательной направленности, напротив, чаще всего создаются по инициативе “снизу” на коммерческой основе и выходят на русском языке. Таковы газеты “БВВ” (“Биржевой вестник Востока”, переименованный затем в “Бизнес-вестник Востока”, затем “Коммерческий вестник”), “Деловой партнер Узбекистана”, “Биржевая и оптовая торговля” (теперь “Новости недели”), журнал “Менеджер”. С учетом государственной программы развития узбекского языка как государственного регулярно предпринимаются попытки часть из вышеперечисленных изданий выпускать и на узбекском языке, но при режиме самоокупаемости эти начинания не получают пока мощного развития. В порядке некоего языково-политического компромисса журнал “Менеджер” и газета “Новости недели” выделяют по одной полосе для публикации дайджеста на узбекском языке, а “Деловой партнер Узбекистана” выпускает узбекско-английскую версию газеты один раз в месяц небольшим тиражом. Впрочем, такие издания как еженедельники “Налоговые и таможенные вести”, рекламно-информационное приложение к нему “ПрессТИЖ”, “Частная собственность”, выходящий один раз в два месяца журнал “Рынок, деньги, кредит” и ряд других печатаются параллельно на узбекском и русском языках. То есть реальное положение вещей таково, что в сфере экономики русский язык устойчиво — по крайней мере пока — занимает позицию не основного, но нужного, востребованного ситуацией языка. Как тут не вспомнить слова известного узбекского просветителя начала прошлого века Махмудходжи Бехбуди о необходимости знать наряду с родным, узбекским, языком и другие языки для разных надобностей, в том числе русский для… ведения торговых операций.

Русско-узбекская фатика

Необходимо подчеркнуть, что русскоязычные СМИ в Узбекистане — это ни в коем случае не пресса “русских для русских”. Попытка создания газеты “Вестник культуры” Русским культурным центром Узбекистана, предпринятая в начале 1996 года на средства, выделенные из бюджета Российской Федерации как акция духовной поддержки русского населения, оказавшегося за пределами исторической родины, была пресечена, что называется, на корню — после выхода первого (оказавшегося единственным) номера выпуск газеты был приостановлен, а затем и окончательно запрещен, поскольку был расценен властями как акт идеологического вмешательства со стороны другого государства. Ни много — ни мало. По прошествии времени можно сказать, что для подобного запрета у узбекских властей были изрядные резоны. Ведь даже оставаясь абсолютно индифферентной политически и совершенно лояльной по отношению к системе, эта газета могла взять на себя роль инструмента, консолидирующего на основе русского языка проживающих в Узбекистане не только этнических русских, но и всех людей русской культуры вокруг этой самой культуры, раскрывающейся и в историческом и в современном аспектах во всем своем многообразии. А допущение такой языково-культурной автономии явно не входило в планы властей, настойчиво внедряющих в массовое сознание идею создания единой, целостной — не только политически, но и во всем комплексе исторических, идеологических и культурных аспектов — страны.
Необходимо заметить, что в условиях сохраняющегося контроля и формально, конституционно отмененной, но фактически существующей цензуры все выходящие на русском газеты и журналы, телевидение и радио отличаются даже большей “гладкописью”, чем издания на узбекском языке, где заметно чаще появляются проблемные материалы. Все официальные сообщения публикуются в переводе на русский язык практически одновременно с оригиналом, а наиболее заметные публикации переводятся с узбекского и выходят несколько дней спустя. Благодаря этому достигается эффект равной информированности для русскоязычного населения. В первое время в ряде новых стран бывшего СССР возникла ситуация, когда освободившиеся от советского диктата народы, увлеченные решением собственных национальных проблем, забывали посвящать в них живущих рядом, но не знающих местного языка русских. Те испытывали в силу этого дополнительное психологическое напряжение, чувствовали себя изолированными от участия в текущей жизни. В Узбекистане эта ситуация практически не получила развития. Здесь возник отчасти противоположный эффект — только хорошие новости, которыми заполнена местная пресса и на узбекском, и на русском языках, притупляют интерес к ним и поддерживают внутреннее интуитивное убеждение, что это — не все новости.
Вместе с тем в достаточно большом количестве узбекских текстов, публикуемых в переводе на русский язык, часто можно обнаружить проступающую первооснову, передающую некоторые специфические особенности типологии узбекского языка и мышления. В частности, по нашим наблюдениям, в строе узбекской речи гораздо большее значение придается интонации, порой идущей вразрез с логически выстроенной информацией. Получившее в последние десятилетия развитие в западноевропейской лингвистике направление, называемое “фатикой”, исследует внеинформативную составляющую языка, альтернативную по отношению к информационной составляющей. В практической сфере (например, селекция текстов, поступающих в редакции журналов и газет “самотеком”, выявление уровня их информационной насыщенности и научной состоятельности и т.д.) в западноевропейской культурной традиции фатические элементы языка расцениваются как балластные и подлежат изъятию, в результате чего повышается информативная концентрация текста. В условиях узбекской культуры как части культуры восточной акценты иные. Практически всем живущим в Узбекистане русским хорошо известна местная традиция говорить при встрече ни о чем, просто ради поддержания ритуального контакта, когда собеседники произносят одновременно, не дожидаясь ответной реакции, положенные для такого случая формулы приветствия, справляются о здоровье близких и т. д., не входя при этом в реальный диалог, содержащий обоюдно значимую информацию, здесь каждая следующая реплика не зависит от изначальных намерений говорящего или от только что прозвучавшей реплики собеседника. Анализ некоторых текстов, публикуемых в русскоязычных газетах Узбекистана и являющихся калькой с узбекского, позволяет, во-первых, обнаружить присутствие фатических элементов, а во-вторых, определить их роль и значение как элементов функционально настроечных, присутствующих в тексте с целью установления и поддержания эмоционального, интонационного контакта и именно в таком качестве расценивающихся как важные, значимые. В настоящее время можно обнаружить фатические элементы, выполняющие установочную, дидактическую роль, и в официальных текстах, где они призваны не только и не столько навязывать мнение о том или ином событии, сколько выразить и транслировать интонацию, настроение.
Тенденция к обеспечению присутствия и даже преобладанию интонационно-контактной, настроечной, ладовой составляющей языка над информационной, которая в последний период отчетливо проявляется в русском языке Узбекистана и характеризует определенные изменения в строе мышления и поведения местных русских (возможно, в этом одна из причин “неприживаемости” узбекистанских русских на своей исторической родине, в России, но это — совсем другая тема), имеет, конечно, местные, прежде всего, узбекские корни. И это явление стоит того, чтобы быть рассмотренным чуть подробнее, ведь от состояния основного в стране узбекского языка в немалой степени зависят состояние и востребованность русского.

По заветам тюркских жрецов

Размышляя о тайнах природы языка, стремясь понять его сущность, его истинную роль и значение для существования и развития народа и обращаясь к исторической судьбе узбекского языка как одной из разновидностей языка тюркского, нельзя не обратить внимания на некоторые особенности его бытования. Одну из них составляет тот факт, что в ХХ веке трижды волевым решением властей была изменена письменность этого языка. Арабское письмо в 20-е годы было заменено на латинское, затем, несколько лет спустя, — на кириллицу, и недавно вновь введен латинский алфавит. Очевидно, что банальное объяснение последнего по времени изменения лежит в плоскости протестной реакции, отвержения всего, что так или иначе связано с периодом российско-советского колониализма, и присоединения к той знаковой системе, которая имеет наибольшее распространение в современном мире. Но при каком бы то ни было — заинтересованном или индифферентном — отношении к этому вопросу ясно, что первопричиной, сделавшей возможной столь частую смену письменной графики является тот неоспоримый факт, что у узбекского языка не было собственной уникальной письменности, которая только и может обусловливать нерасторжимое единство устной и письменной речи, слова и мысли. И вполне резонно предположить, что в подобном случае совокупное национальное сознание оказывается не развитым в достаточной мере и не достигает устойчивости, необходимой, чтобы не допускать какого бы то ни было произвольного вмешательства в процесс формирования и сохранения языка как основы национальной культуры. При всей революционной настойчивости большевиков в стремлении все перекраивать невозможно же было внедрить новую письменность в культуру армянского или грузинского этносов, поскольку у каждого из этих народов уже была своя самобытная система письма и любая другая оказалась бы для них неприемлема. А ведь примерно в ту же эпоху, когда создавались эти письменности, существовала и тюркская письменность, закрепленная и дошедшая до нас в надписях на камне. Почему же она не выжила, не стала живой, передаваемой из поколения в поколение и необходимой основой богатой и многослойной тюркской культуры? Не так давно я задал этот вопрос одному уважаемому ученому, академику. Ответ его был прост: потому что носители того языка и письменности были побеждены другим народом, который и навязал им свою письменность, в данном случае арабскую. Если следовать фактам истории, такой ответ, конечно, приемлем, но он опирается на взгляд снаружи. Если искать исторические аналогии, то придется признать, что вышеупомянутые грузинский и армянский народы на протяжении своей истории тоже бывали, увы, побеждаемы завоевателями, однако покоряемы были, необходимо уточнить, образуемые ими государства, но не культуры, которые и сохранялись во многом благодаря письменности и созданной на ее основе развивающейся литературе. Более того. Еврейский народ был побеждаем неоднократно, разделяем и пленен, даже утрачивал в череде эпох возможность жить на своей земле, был рассеян по миру, но сберег язык, не весь даже в его совокупной целостности, а только письменность, только знаковую систему языка, его геном, и на его основе созданную и сохраненную в веках литературу — информацию о собственной истории, мифологии, внутреннем устройстве общества, его представлениях о модели мироздания. И в настоящее время этот язык возрожден, звучит живой речью, сотворяется заново вокруг этой своей “духовной ДНК”. Вот почему думается, что в факте исчезновения письменности языка тюрки были не только внешние, естественные для здешней часто воевавшей части мира причины, но и внутренние. Убедительным представляется объяснение, предложенное одной художницей, пытливо вглядывающейся в прошлое: язык тюрки возник и существовал не как форма и способ закрепления и передачи информации в массе народа, а как хранитель тайного, сакрального знания, не подлежащего широкому распространению, предназначенного только для избранных, посвященных. И он мог существовать до тех пор, пока мир, частью которого, может быть сердцевиной, было это тайное знание, оставался устойчивым и воспроизводился сам по себе. Но, не поддержанный и не усиливаемый, как выразились бы кибернетики, принципом избыточности информации, то есть распространением и внедрением его в массу народа, активным противостоянием энтропии, рассеянию, письменный тюрки исчез, сохранившись только в надписях, высеченных на камне.
При частом изменении письменной графики не происходит или происходит чрезвычайно медленно процесс включения письменного языка в систему корневых элементов национальной культуры, между тем процесс этот является важнейшим показателем ее богатства, разнообразия и устойчивости. Несколько веков использования арабской графики обусловили (при всех потерях, неизбежных в случае приспособления друг к другу разных знаковых и фонетических систем) ее включение в поэтический, религиозный, исторический и другие контексты узбекской культуры. (Так, формы написания некоторых букв арабского алфавита применялись в качестве поэтических метафор, первая сура Корана “Фатиха” и ее отдельные айаты и буквы до сих пор в арабском написании используются в амулетах.) Переход к кириллице не только резко сузил среду бытования письменного языка, но и фактически закрыл среднеобразованному узбекскому читателю доступ к историческому наследию собственной культуры — на протяжении всего советского периода огромный фонд рукописных книг оставался фактически невостребованным как в научно-исследовательской, так и в общекультурной сферах, так как требовал знания арабского письма. В то же время множество научных работ, основанных на современных знаниях, создавалось на узбекском языке с использованием кириллицы. С осуществляемым в настоящее время переходом, точнее, переводом узбекского языка на латинскую графику объем недоступных массовому восприятию пластов национальной культуры еще более возрастает. Если в предыдущие три четверти века люди не могли читать на своем родном языке все то, что было создано с помощью арабской графики, то теперь они не смогут читать еще и то, что создано с помощью кириллицы. Парадоксально, но заветы древних языческих тюркских жрецов о сокрытии знания непостижимым образом сбываются.

Узбекский, но русский

В нынешней реальности это обстоятельство, опять-таки парадоксально, фактически способствует сохранению позиций… русского языка. Почему? Да потому, что в нарастающей путанице и неразберихе довольно медленного и жестко не навязываемого перехода узбекского языка от кириллицы к латинской графике языком, который устроен по-прежнему в неразрывном единстве письменной и устной речи и который все грамотные люди в Узбекистане почти наверняка знают, остается русский.
Кстати, может быть, именно потому, что его знает большинство социально активного населения Узбекистана, прежде всего узбеки, в составе современного русского языка, которым здесь пользуются, происходят изменения. Еще во времена перестройки возникла волна “фонетических уточнений”, привнесенных теми жителями огромной страны, которые наряду с родным языком хорошо знали и русский. Тогда по требованию эстонцев Таллин в русском языке превратился в Таллинн, Ашхабад в Ашгабат, Алма-Ата в Алматы и т. д. По требованию украинцев устойчивое, обусловленное нормами русского языка словосочетание “на Украине” упорно менялось на “в Украине”. И эта внедряемая украинцами форма, кстати, судя по всему, прижилась. В Российской Федерации процесс был отчасти приостановлен специальным указом Президента страны, вернувшим прежнее написание названий, фигурирующих в географических картах и устоявшихся в языковой практике. То есть в России статус русского языка постепенно начал меняться от всеобщего, а значит и ничейного (как земля в СССР), к государственному и, стало быть, охраняемому. А в Узбекистане, где бесхозность русского языка стала еще более отчетливой, процесс внедрения в русский язык новых слов и новых фонетических и даже смысловых форм не только не приостановился, но, похоже, нарастает, приобретает новые грани. И в прежние времена язык восточных и, в частности, ташкентских русских заметно отличался по своему составу, поскольку содержал немало слов, обозначающих те явления и предметы местной реальности, которых нет в самой России — арык (искусственно проложенный ручей, по которому постоянно бежит вода), хауз (небольшой искусственный водоем, в котором хранится вода), ишак (осел), балхана (разновидность веранды), панджара (резное солнцезащитное устройство), пиала (чайная чашка без ручки), каса (такая же по форме чашка, но только для еды), саратон (самый жаркий период лета) и т. д. В последние годы проявилась и заметно усилилась тенденция не переводить ряд распространенных слов с узбекского на русский, а воспроизводить их без изменений. Так в современном русском языке узбекистанцев утвердились слова “хоким” (мэр, градоначальник, руководитель района) и “хокимият”, Олий Мажлис (высший орган законодательной власти, Верховный совет), “мустакиллик” (независимость), “ахборот” (новости) и т. д. Доходит порой до курьезов. На телевидении то ли по подсказке “сверху”, то ли по собственному стремлению бежать впереди телеги, в информационных выпусках заменили слова “область” и “район” соответственно на “вилоят” и “туман”. И если с превращением “области” в “вилоят” можно смириться, то слова, производные от “тумана” в значении “района” могут звучать весьма двусмысленно — “туманный ЗАГС” или “туманная милиция”, например. И не случайно эта новация телевизионщиков пока не поддержана газетчиками. Писаное слово — крепче, основательнее звучащего, оно сильнее противится непродуманным экспериментам.
К этому явлению примыкают, пожалуй, и парадоксальные случаи, пока, правда, единичные, переноса ряда слов, в том числе имен собственных, из узбекского языка с сохранением узбекского написания в русский текст, что фактически приводит к нарушению правил грамматики. Так, например, мужское имя, фонетически примерно звучащее как Аало, пишется в одной из русскоязычных газет Ташкента как Аъло (твердый знак употреблен здесь в соответствии с функцией удвоения гласных, которую он выполнял в узбекской письменности на основе кириллицы). Буква “ж”, озвучиваемая в узбекском примерно как “дж”, не подвергается теперь фонетическому восстановлению в русском написании (“Жаборов” — Джабаров”) и принятая прежде в ряде случаев трансформация “о” в “а” (“Тошкент” — “Ташкент”) при переводе с узбекского на русский теперь, как правило, не производится.
В то же время проявлявшаяся в годы перестройки, особенно со стороны части узбекской интеллигенции, тенденция усиления роли узбекского языка, его самоутверждения по отношению к русскому уступила в ряде случаев место толерантному отношению к русскому языку как к ситуационно необходимому. В этом смысле, видимо, следует расценивать сохранение части указателей на русском языке в метро (даже при замене табличек на более современные по дизайну), исполнение значительной части наружной рекламы по-русски и т. п.
Можно сказать, что реклама как составная часть торгово-экономической сферы является одним из ведущих функциональных средств для поддержания позиций русского языка. Как уже отмечалось, основные торгово-экономические издания Ташкента, пропускающие через себя львиную долю информационно-рекламного потока, выходят прежде всего на русском языке. На русском же транслируется и значительная часть телевизионной рекламы, попадающей к нам из России. В двух вариантах — узбекском и русском — изготавливаются, как правило, и рекламные видеоклипы на узбекском телевидении.
Еще одна причина бытования русского языка в современном Узбекистане видится в том, что значительная часть узбекского городского населения, прежде всего работников руководящего звена, — это люди, выросшие и сложившиеся в то время, когда знание русского языка расценивалось в среде узбекской интеллигенции как приоритетное даже по отношению к своему родному языку, а это привело к тому, что немалая часть нынешних руководителей высокого ранга знает русский язык лучше, чем узбекский.

Борение или приращение?

В советское время возникло и получило известное развитие такое явление как “двуязычие в литературе”. Тогда появилась целая генерация литераторов, писавших либо на двух языках, одним из которых был русский, либо только по-русски, но не являвшихся русскими по рождению. Это явление обогатило сокровищницу общечеловеческой культуры творениями таких крупных мастеров слова, как киргиз Чингиз Айтматов, молдаванин Ион Друцэ, азербайджанец Рустам Ибрагимбеков, казах Олжас Сулейменов, таджик Тимур Зульфикаров и многих других. В этом же ряду по праву занимает свое место поэт Сабит Мадалиев и еще целый ряд узбекских литераторов, пишущих по-русски. Во многом благодаря их творческим поискам русский язык не только был успешно приспособлен для адекватного отражения местных реалий и в целом восточного мира во всем разнообразии его проявлений, но и получил весьма своеобразное развитие, обогатившись новыми специфическими выразительными средствами. Благодаря усилиям множества людей, как заслуженно именитых, так и безвестных, русский язык в Узбекистане стал необходимым и незаменимым элементом жизни.
В советском литературоведении проблема двуязычия рассматривалась в контексте мирового опыта и расценивалась в целом как признак сближения национальных культур при многообразном приобщении их к русской культуре. При этом некоторые исследователи обнаруживали специфические различия в “окраинной” и “центральной” современной русской литературе и языке писателей. Так, в свое время казахский исследователь Рустем Джангужин отмечал: “Решающим здесь выступает объективный фактор, состоящий в том, что окраинная русская литература представляет все же не собственно русскую глубинку, а, фактически, уже сложившуюся русскую субкультуру со всеми вытекающими отсюда признаками. Главными из них являются несколько иные, нежели в России, способы взаимодействия человека с природой и обществом, самоощущение и ценностные ориентации личности писателя. А также, что не менее важно, дистанцирование от живого русского речевого языка как пульсирующей, перманентно изменяющейся материи. Факторы, оказывающие решающее воздействие как на творческую установку, так и на характер индивидуального письма, на стиль”.
Последующее развитие событий разорвало то, что еще менее десяти лет назад представлялось единой целостностью со своим центром и периферией, но… не привело к исчезновению нерусских писателей, пишущих по-русски. Более того, русский язык бывших советских окраин пришел, как отмечалось выше, в движение, подпитываясь субстанцией живой речи, правда, теперь уже не русской, а… узбекской. В сфере собственно литературной этот процесс характеризуется еще более основательным сращиванием местного русского языка и специфически восточного “самоощущения”, “способа взаимодействия человека и общества”. Подтверждением тому служит недавно вышедшая в Ташкенте книга стихов “Рубаи” Сабита Мадалиева, в которой сложнейший и весьма жесткий по канонам стихосложения и по способу отражения личности автора древнейший восточный жанр рубаи органично выражен средствами русского языка, тем самым еще раз подтвердившего славу одного из самых богатых современных языков.
В широком контексте все это свидетельствует, наряду с другими факторами, о том, что местная субкультура на основе русского языка не только не исчезает, но и обретает черты устойчивости.
В вопросе литературного двуязычия можно выявить и иной аспект. Если сопоставить русско-английское двуязычие Владимира Набокова и, скажем, узбекско-таджикско-русское трехъязычие прозаика Тимура Пулатова (разумеется, имея в виду не масштаб таланта, а только лингвистический аспект), то можно, судя по их собственным оценкам творческого самочувствия, обнаружить проступающие сквозь писательские самонаблюдения весьма принципиальные различия.
Набоков в предисловии к русскому изданию книги воспоминаний “Другие берега” признавался, касаясь вопроса своего перехода с русского языка на английский: “Долголетняя привычка выражаться по-своему не позволяла довольствоваться на новоизбранном языке трафаретами, — и чудовищные трудности предстоящего перевоплощения, и ужас расставанья с живым, ручным существом ввергли меня сначала в состояние, о котором нет надобности распространяться; скажу только, что ни один стоящий на определенном уровне писатель его не испытывал до меня”.
Пулатов, размышляя о собственных культурных истоках, называет, прежде всего, Бухару, “куда устремились, чтобы слиться в едином потоке, реки истории обширного края. Разнообразие национальных традиций, обычаев, верований гармонично соединил в себе бухарский уклад жизни: здесь каждый с самыми первыми звуками окружающего мира слышит узбекскую и таджикскую речь, речь русскую, а в кишлаках еще и арабскую, туркменскую и воспитывается на двуязычии, трехъязычии”. А в своих произведениях он стремился “через приобретенный, заимствованный язык в точности передать особенности мышления и психологии своего народа, особенности родного языка, который вошел в сознание писателя вместе с генами его рода, молоком матери, звуками и ритмами родной речи… Языковая стихия моего детства — узбекская и таджикская, ее особый ритм, ее интонация, ее энергия сохраняются. Словом, можно писать на русском так, что будут в точности переданы особенности национального мышления”.
Если сопоставить эти самонаблюдения, то бросается в глаза прежде всего главное различие: внутренняя конфликтность при смене языка у Набокова и, напротив, собирательная умиротворенность у узбекского писателя. В первом случае выбор, борение, вынужденный и болезненный отказ от собственного “индивидуального, кровного наречия” свидетельствуют, при всей неповторимости набоковского письма (как русского, так и английского), о типологии западного, европейского мышления, устремленного в глубину, в единственность даже не слова, а найденной или, увы, не найденной интонации, а также в суверенность создаваемого, творимого писателем языка. Во втором — сопряжение разных языков и культур рассматривается как акт расширения, обогащения внутреннего мира от мира внешнего, в котором благодаря толерантному соседству и сосуществованию языков мир обретает дополнительное многообразие и объемность. Одна и та же по сути ситуация билингвизма (с детства Набоков, как известно, одинаково хорошо владел русским и английским) писателями, принадлежащими к разным — западному и восточному — типам культуры, оценивается в одном случае как акт напряжения, преодоления, выбора, приобретения ценой потерь, в дру-
гом — как проявление согласия, приращения внутреннего богатства и способ разнообразить средства художественной выразительности.

Принцип дополнительности

То есть, если в советское время русско-узбекское, русско-казахское и т.д. двуязычие в немалой степени осмысливалось как часть программы русификации и советизации, если в последовательном насаждении русского языка видели угрозу полноценному сохранению родного национального языка (в первое постсоветское время здесь, в Узбекистане, на такой трактовке делался преднамеренно негативный акцент), то сейчас это явление можно и, видимо, должно рассматривать как восстановление традиций, а именно исторически сложившейся и существовавшей на протяжении веков традиции узбекско-таджикского двуязычия и даже — шире — полиязычия в среднеазиатском регионе. Таким образом, в данном случае речь идет об особом культурном феномене: не только разные культуры и языки как составная их часть относительно толерантно сосуществуют друг с другом, но и само культурное развитие происходит не столько вглубь, в сторону усложнения той или иной национальной культуры и языка, — сколько вширь, когда человек измеряет степень своей культуры и образованности большей или меньшей подключенностью к сосуществующим культурам и языкам. И вышеупомянутое речение Бехбуди касается, пожалуй, именно этого культурного феномена, знаменующего собой возможность своеобразной “специализации” языков по различным сферам, в каждой из которых употребление того или иного языка оказывается предпочтительным. Таким способом жители Средней Азии, для которых на протяжении нескольких веков знание фарси и тюрки было нормой и признаком культуры и образованности, решали проблему культурного обогащения: не стоит расширять словарный запас родного языка, творя неологизмы, приспосабливая иноязычные выражения, если можно, освоив рядом бытующий язык, обсуждать на нем те сферы и темы, которые в нем лучше разработаны. В известной степени этот феномен перекликается с теми изменениями, которые происходят, как отмечают исследователи, в японском языке: многочисленные иностранные заимствования (в основном из английского) никоим образом не затрагивают массив и структуру исторически сложившегося японского языка, а располагаются рядом, параллельно, составляя относительно автономный пласт фонетически измененных иностранных слов. Кроме того, здесь также можно обнаружить явное наличие фатических тенденций — не существует лучшего способа расположить к себе человека другой национальности и культуры, как заговорить с ним на его родном языке, обсуждая круг известных ему понятий. С этой точки зрения, вполне естественно рассматривать процесс сохранения и закрепления русского языка в современном Узбекистане через призму смены его статуса: вместо искусственно насаждавшегося, в какой-то мере альтернативного родному узбекскому, он становится дополнительным языком, предпочтительно используемым в сфере предпринимательства, языком, знание которого дает человеку в практической жизни определенные преимущества.
В широком методологическом плане принцип подбора и смены языка для более эффективного решения той или иной практической задачи (когда именно избранный язык влияет на характер постановки вопроса и возможные варианты его решений) перекликается с ситуацией, с которой столкнулись физики при попытках решать новые проблемы старыми способами:
“Из того, что квантовая механика вынуждает нас говорить менее определенно о локализации объекта, следует, как часто подчеркивал Нильс Бор, необходимость отказа от классической физики<…>
Бор всегда подчеркивал новизну, нетрадиционность позитивного выбора, производимого при квантомеханическом измерении. Физику необходимо выбрать свой язык, свой макроскопический измерительный прибор. Эту идею Бор сформулировал в виде так называемого принципа дополнительности<…> Физическое содержание системы не исчерпывается каким-либо одним теоретическим языком, посредством которого можно было бы выразить переменные, способные принимать вполне определенные значения. Различные языки и точки зрения на систему могут оказаться дополнительными. Все они связаны с одной и той же реальностью, но не сводятся к одному-единственному описанию. Неустранимая множественность точек зрения на одну и ту же реальность означает невозможность существования божественной точки зрения, с которой открывается “вид” на всю реальность. Однако принцип дополнительности учит нас не только отказу от несбыточных надежд<…>
Реальный урок, который мы можем извлечь из принципа дополнительности (урок, важный и для других областей знания), состоит в констатации богатства и разнообразия реальности, превосходящей изобразительные возможности любого отдельно взятого языка, любой отдельно взятой логической структуры. Каждый язык способен выразить лишь какую-то часть реальности. Например, ни одно направление в исполнительском искусстве и музыкальной композиции от Баха до Шёнберга не исчерпывает всей музыки”¹.

Дрейф навстречу

Любопытно, что процесс влияния русского языка на узбекский, отчасти искусственно, протестно приостановленный в первые годы независимости, возобновился, на наш взгляд, теперь. Если в советский период он выражался в основном в форме обильного внедрения в узбекский язык слов, обозначающих прежде отсутствовавшие явления, то в нынешнее время в узбекском обиходном языке употребляется известное количество русских слов, усиливающих эмоциональную окраску речи (продавец восточного кушанья выкрикивает как правило “заказ-сомса”, обозначая тем самым уникальность своего товара, в дискуссии о цене продавец может поставить точку словом “окончательно”). А недавно мне довелось услышать и довольно экзотический русско-узбекский кентавр, когда один собеседник уточнил у другого: “точноми?”, что по-русски означает “точно ли?”, то есть русское слово оказалось снабжено узбекским вопросительным суффиксом.
Все эти наблюдения в целом дают основания говорить о некотором дрейфе узбекского и русского языков (среди населения Ташкента) навстречу друг другу и формировании на их основе двух разных, но весьма своеобразных “койне”, имеющих тенденцию к взаимному сближению.
Наводит на размышления и практика применения словосочетания “Центральная Азия”, которая возникла в Узбекистане три-четыре года тому назад и с благословения руководства страны начала внедряться здесь весьма настойчиво. Если говорить о географии, то необходимо заметить, что в ХIХ-ХХ веках в русском языке за регионом к востоку от Каспийского моря закрепилось наименование Туркестан, а затем — Средняя Азия. А Центральная Азия — это район Тувы, Тибета, что и соответствует понятию географического и геометрического центра Азии. Можно предположить, что толчком к искусственному переименованию региона Средней Азии в Центральную Азию послужило его английское название — “Central Asia”, которое все чаще звучит в этом регионе. Полагая, видимо, что словосочетание “Центральная Азия” звучит более весомо и солидно, чем довольно индифферентное “Средняя Азия”, руководители средств массовой информации взялись внедрять его… в местный русский язык, придавая тем самым большую значимость самому региону. В самое последнее время, впрочем, случаи употребления термина “Средняя Азия” вновь участились, а своеобразный “надзор” за местным русским языком стал не столь строгим, как раньше. Более того, не так давно стало известно, что в редакции газет и журналов “поступила установка” вновь пользоваться словосочетанием “Средняя Азия”.
Подводя некоторые итоги сказанному, можно выделить две отчасти противоположные тенденции. С одной стороны, русский язык, перестав быть официальным и насаждаемым после распада Советского Союза, в течение последующих лет неуклонно сдавал в Узбекистане позиции социально значимого языка и в ряде сфер заменялся и продолжает заменяться на английский. С другой стороны, в последние три-пять лет все отчетливее проявляется отношение к русскому языку как к языку практически необходимому, хотя и бесправному юридически. В силу этого нарастают изменения в его словарном составе и локализуются сферы его употребления. Русский язык в Узбекистане остается основой своеобразной субкультуры, начавшей формироваться в советский период и вбирающей в себя не только европейское население, но и некоторую часть проживающих в городах представителей титульной нации. Смена статуса русского языка, принеся известное разочарование его местным носителям, со временем начала благотворно сказываться на феномене его сохранения, но уже не в качестве основного и насаждаемого, а в качестве дополнительного. При этом русский язык продолжает оказывать некоторое влияние на язык узбекский, а также становится языком, относительно равноправно занимающим свое место в русле традиции среднеазиатского многоязычия.
В целом в какой-то мере нынешняя судьба русского языка в Средней Азии напоминает судьбу английского языка в Индии (кстати, страны, имеющей в своем составе многие народы и языки) в период после освобождения этой страны от британского владычества. Если обозначенные тенденции сохранятся и окажется, что такая аналогия оправданна, то можно предположить, что у русского языка в этом регионе есть будущее, но изменения в его составе и грамматике могут со временем стать настолько существенными, что впору будет ставить вопрос о возникновении особой разновидности среднеазиатского (центральноазиатского?) русского языка.

Ташкент, 2001
¹ Пригожин И., Стенгерс И., Порядок из хаоса: Новый диалог человека с природой. — М.: Прогресс, 1986, с. 288-290.