Ташкентский Сквер История Старые фото

Михаил Книжник

Место во времени

Украшением Ташкента являются его сады…
Вообще, обилие растительности и воды при дает городу весьма привлекательный вид, но способствует развитию сырости,в особенности чувствительной по вечерам, в осеннее время.

По признанию даже такого густопсового апологета российского империализма, как Масальский, «результат колонизации Туркестана <…> едва ли может быть признан особенно блестящим»…

Мы воздвигнем себе монумент,
Монументов всех выше и краше,
И в один колоссальный Ташкент
Обратится отечество наше.

Место называется Сквер. Именно так, с заглавной буквы.

В Ташкенте, как в любом городе, есть несколько центров. Торговый, конечно — базар, чрево. А так как Ташкентов до недавнего времени фактически было два — новый и старый, то и главных базаров было столько же: старогородской и Воскресенский по прозвищу Пьян-базар. После войны, когда Воскресенский сломали и превратили в Театральную площадь, на роль главного базара в новом городе претендовали удобный Туркменский и большой Алайский. Конкуренция продолжалась до середины 70-х, пока с Туркменским не разделались, причем по-дурацки — перенесли всего-то метров на триста вбок, чтобы торг не шумел, смущая, под окнами нового здания неподкупного МВД, а он больше не поднялся, усох, еще раз показав, что базары не возникают и не создаются, а произрастают.

Есть административный центр, официальный, назначенный. С ним все понятно, хотя и о нем ходят истории, заслуживающие внимания.

А есть еще один центр — не официальный, не лицо города и не чрево его — душа. Душа города, как и души его жителей, деформировалась временем, отражая просветления и преступления переживаемых эпох, но, мне кажется, дается человеку дополнительный шанс в том городе, душой которого оказался парк, сквер, скопище деревьев, скамеек, дорожек, посыпанных красным песком. А может, всё дело в нашей сентиментальной склонности к одушевлению декораций собственной жизни.

Сквер за свою жизнь сменил несколько названий, но в обиходе, в быту его называют просто — Сквер, говорят «в Сквере» или даже «на Сквере». А недавно в Сквере поставили новый памятник…

Не знаю, имел ли Ташкент и раньше значение «главного города Средней Азии», как его называют военные историки начала века, или стал таковым после победоносного, но не первого штурма 16 (29) июня 1865 г., когда генерал Григорий Михайлович Черняев «менее чем с двухтысячным войском и при 12 орудиях» присоединил этот город со стотысячным населением к владениям русского императора. Колонизаторы, впрочем, не встретили особо сильного сопротивления: отцы города, отбившие предыдущий штурм, на этот раз не могли договориться между собой, к какому из соседних ханов примкнуть. При новой власти Ташкент стал столицей края, как говорили тогда, де-юре и де-факто, окончательно потеснив тоже вскоре завоеванный всесильный некогда Самарканд.

До сих пор Самарканд поглядывает в сторону новой столицы с петербургским укором.

Победители считали, а их потомки уверены до сих пор, что принесли туземцам цивилизацию и оздоровление нравов. Побежденные считали и считают поныне, что непрошенные гости влезли со своим уставом в чужой, скажем, медресе. Как особой заслугой цивилизованные завоеватели гордились отменой рабства, недавнее падение крепостничества дарило еще свежим ощущением собственной прогрессивности.

В 1867 г. образовано Туркестанское генерал-губернаторство, которое возглавил вовсе не генерал Черняев. Взятие Ташкента щепетильный Петербург поспешил объявить его личной инициативой, чтобы успокоить прогрессивное человечество, которое уже тогда начинало промышлять непыльным занятием — борьбой за мир; из столицы был прислан израненный на Кавказе сорокадевятилетний генерал-адъютант Константин Петрович фон Кауфман.

Еще продолжалось завоевание края, а русская администрация принялась строить себе азиатскую столицу. Сперва, как водится, возвели крепость и казармы, потом пришел черед и жилым кварталам. Нужно отдать должное: пришельцы вели себя вполне лояльно, они не стали вторгаться своими постройками в сложившийся «туземный» Ташкент, сохранившийся отчасти и доныне, а выстроили свой, новый город на левом берегу канала Анхор.

Спланирован он был с намеком на северное державное творение Петровской линейки и это должно было согревать сердца первых русских ташкентцев в азиатской дальней стороне. Широкие прямые проспекты веером разошлись от центра, пересеченные концентрическими кругами улиц. Многие улицы были названы по именам Туркестанских городов: Джизакская, Хивинская, Самаркандская; и вовсе не из показного с налетом панибратства интернационализма, которым будет богата следующая историческая эпоха (и не показным она будет богата тоже, замечу я все-таки, чтобы сохранить достоинство в отношении прошедших и уже бессильных времен), а в честь побед русского оружия при взятии этих городов.

Новый Ташкент рос быстро. Участки стоили недорого, всего 1030 рублей, выдавались ссуды «не выше годового оклада жалованья с разсрочкой платежа на 10 лет». Дома складывались в улицы, вдоль улиц текли арыки, вдоль арыков высаживались карагачи и тополя, дороги шоссировались. Площадь, на которой сходились оси проспектов, еще долгое время оставалась диким пустырем, раскисавшим в дожди.

Без малого 15 лет фон Кауфман завоевывал и обустраивал вверенный ему край. Был он, судя по всему, правителем энергичным, неглупым и просвещенным. Ташкент обязан ему многим, в том числе созданием Городской думы и организации Публичной библиотеки (сейчас — Государственная библиотека Республики Узбекистан имени Алишера Навои).

Дума в Ташкенте была особенной. К началу века, единственная на всю империю, она сформировалась и действовала на основании либерального «городового положения» 1870 г., в то время как другие местные самоуправления опирались на «городовое положение» 1890 года. В 1878 году Дума присвоила Константину Петровичу фон Кауфману звание «первого гражданина города Ташкента».

Но до благоустройства центральной городской площади у первого гражданина, как говорится, руки не дошли. 4 (17) мая 1882 г. фон Кауфман умер и был похоронен на этой самой площади.

А уже в 1883 году сменивший его на посту — правда, ненадолго — генерал Г. М. Черняев распорядился привести площадь в надлежащий вид. Инженер Н. Ф. Ульянов сделал проект, и в течение пятнадцати лет на деньги, собранные среди горожан, пустырь благоустраивали и обихаживали, пока он не сделался Сквером.

Имя Н. Ф. Ульянова, спроектировавшего также первый оросительный канал в Голодной степи, получила в конце ХIХ века уютная улица, на которой он жил. Так предусмотрительный Ташкент заранее обзавелся Ульяновской улицей.

Сквер огородили невысокой фигурной решеткой, пролетки и арбы, а позже — трамвай объезжали его по кругу. Окружали Сквер лучшие здания города: государственный банк, мужская и женская гимназии, учительская семинария. Построены они были по проектам лучших ташкентских архитекторов — В.С. Гейнцельмана и А.Л. Бенуа.

При этом, Гейнцельман служил чиновником по особым поручениям при генерал-губернаторе и руководил всем строительством в Туркестане, а Бенуа, хоть и был он отпрыском знаменитого рода художников и зодчих и выпускником Петербургской Академии Художеств, жил на вольных хлебах, поскольку его за неблагонадежность уволили с должности младшего архитектора. Несмотря на социальную пропасть, разделившую их создателей, здания в совокупности составили весьма приятный ансамбль, организовав, как позже это будет говориться, пространство в нечто прочное, защищающее, умиротворяющее.

Первое имя Сквер получил двойное — Константиновский или Кауфманский. Могила почитаемого генерал-губернатора оказалась в одной из аллей. На народные деньги было сооружено надгробье в виде пирамиды ядер, трех сведенных жерлами вверх пушек, увенчанных ажурным крестом на стилизованном полумесяце (весьма прозрачный намек на то, что территориальные победы были еще и конфессиональными), а также российских знамен и щитов с изречениями.

Под сенью быстро разросшихся деревьев устраивались выставки и ярмарки. Дегустационный павильон винозаводчика Филатова, построенный в восточном стиле, с трогательным куполком, простоял долгие годы, в нем потом был цветочный магазин.

В 1889 г., в седьмую годовщину смерти Кауфмана, его прах с почестями перенесли в новый военный Спасо-Преображенский собор и захоронили в правом приделе. После революции собор будет разрушен, могила утрачена.

История причудливо рифмует — не пройдет и ста лет, как ситуация с перенесением праха, хоть и в ином контексте, повторится в этом городе.

Памятное место первой могилы первого генерал-губернатора будет долго сохраняться в боковой аллее. Но уже наступает время иного места.

Вот что сообщает А.И. Добросмыслов в 1912 г. в своей книге «Ташкент в прошлом и настоящем»: «17 ноября 1910 г. в центре перекрещивания Кауфманского и Московского проспектов произведено освящение места и сделана закладка памятника Константину Петровичу Кауфману в присутствии всех высших властей, войск, учащихся и громадной толпы».

Называет Добросмыслов и автора будущего памятника — «художник-скульптор Н.Г. Шлейфер». В книгах о Чехове часто печатают фотографию, на которой Ольга Леонардовна и Станиславский в Баденвейлере вполне московски, академично и художественно стоят перед бюстом, Антон Павлович изображен в шляпе и похож на молодого Фрейда. Так вот, автор бюста — Шлейфер, художник-скульптор.

Деньги на памятник собирали по подписке, собрали более 80 тыс. рублей.

Академия Художеств объявила конкурс на проект памятника «Ген. Кауфману и войскам, покорившим Среднюю Азию».

Условия конкурса вызвали нарекания в обществе, в котором еще не осела пыль, поднятая Туркестанским походом. Мы знаем, как долго еще скрипит на зубах песок, принесенный из походов к соседям.

Возражение вызвало то, что по условиям Академии Художеств подножье памятника Кауфману надлежало украсить барельефами и бюстами Черняева и Скобелева, популярность и заслуги коих были не меньшими, если не большими. Некоторых смутило, что памятник войскам должен был состоять только из фигуры генерала. Недовольство возымело действие. Общественное мнение еще не стало фигурой речи и названием социологической службы.

4 мая 1913 г. в центре Сквера был открыт памятник, первый памятник на этом месте.

На высоком, расширяющемся книзу постаменте, облицованном колотым камнем, представлявшим как бы фрагмент крепостной стены, стоял, подбоченясь, бронзовый красавец-генерал в колониальной фуражке с «занавесочкой», знакомой нам по картинам Верещагина — Киплинга русской живописи. В правой руке он держал обнаженную, но опущенную саблю, означавшую, что дело сделано, царев приказ выполнен, Россия навеки обогатилась новыми землями. Слева от генерала казак-горнист трубил отбой войне, его труба была украшена висящими в воздухе кистями и цепочкой. Позади — знаменосец водружал развернутое знамя, осенявшее всю эту живописную группу.

Постамент украшали фигура орла о двух, глядящих в разные стороны, головах на двух шеях и бронзовые доски, надпись на главной из которых гласила: «Константину Петровичу фон Кауфману и войскам, покорившим Среднюю Азию».

Торжественное открытие описывает в своих воспоминаниях выдающийся археолог М.Е. Массон. Благодаря этому описанию в нашем повествовании появляется персонаж, без которого любой разговор о старом Ташкенте будет выглядеть несолидно.

«Вечером за день до открытия памятника городской голова Николай Гурьевич Маллицкий, прежде чем закрыть его брезентом, в последний раз убедился, что все в порядке. Утром же при стечении большого количества народа все с изумлением обнаружили, что по сторонам памятника расположены старинные снятые с вооружения армии русские крепостные мортиры. Оказалось, что ночью их доставили по распоряжению Николая Константиновича из его “запасников” и установили в основании памятника с поворотом стволов в разные стороны. Такое добавление совершенно противоречило утвержденному проекту. До момента открытия оставались считанные минуты. Удаление тяжелых орудий потребовало бы много времени и нарушило бы торжества. Непосредственный виновник инцидента великий князь тут же заявил, что поставил мортиры в качестве декорации только на время открытия памятника, а потом их уберут. Этого, однако, не произошло. Орудия оставались на том же месте еще много лет спустя…»*

Великий князь Николай Константинович Романов, двоюродный дядя последнего царя, был сослан в Ташкент еще в конце семидесятых за необузданный нрав и страсть к скандалам. Годы мало изменили его натуру. Ташкентский период жизни великого князя характеризуется вперемешку — орошением Голодной степи, безудержным пьянством, борьбой с холерой, амурными историями, богатыми подарками городу, нечистоплотными коммерческими операциями, драками и — слухами, некоторые из которых живы в Ташкенте до сих пор. Они докатились даже до далекого от Туркестана И. Бабеля. И по его страницам пролетел «опальный безумец, сосланный в Ташкент», под чужим именем и с биографией, в которой невозможно отделить правду от вымысла, не живой человек, а именно Герой слухов. «Великий князь этот ходил по улицам Ташкента нагишом, ставил свечи перед портретом Вольтера, как перед образом Иисуса Христа и осушил беспредельные равнины Аму-Даpьи».

Жертвой одного из слухов пал и академик Массон. Великий князь не устанавливал мортир, они появятся здесь несколько позже, когда уже не будет ни великого князя, ни этого памятника.

Открытие было торжественным. Подножье устелили венками и букетами. Вечером Дума давала «раут по случаю торжества освящения». Программка на верже с золотыми полями сообщает о «музыкальной исторической панораме “Великая Русь” (1613—1913)», наряду с увертюрами, кантатами и ариями, исполнявшейся на рауте.

Памятник был передан в ведение городского самоуправления.

Но простоял он совсем недолго. Как раз до тех пор, пока однофамилец инженера, планировавшего Сквер, не подписал декрета о «монументальной пропаганде». И уже 7 ноября 1918 праздничная демонстрация проходила по Скверу Революции мимо огромного стоящего мужественного молота и полулежащего подле него женственного серпа. Называлась эта фрейдистская композиция — «монумент “Освобожденный Труд”». От прежнего памятника остались: основание постамента и ограда — гранитные тумбы с цепями. К постаменту была пристроена трибуна, с которой местные вожди приветствовали народ. По углам сооружение украсили заслуженные «революционные» мортиры из ташкентской крепости. Наружную ограду, по всей видимости, сломали, впустили дорогу в Сквер, она теперь огибала лишь центр его с трибуной и монументом.

Монумент был выполнен не без конструктивистской угловатой лихости, а также усугублен внутренней лесенкой, позволявшей подниматься на верхнюю площадку молота. Сделан он был из дерева и фанеры и поэтому простоял недолго. Последнее, так или иначе, относится ко всем памятникам, занимавшим это место.

По слухам, полое сооружение облюбовали беспризорники. На полвека раньше подобную ситуацию описал Гюго, но и ему не хватило фантазии предположить, что убежищем местных Гаврошей станут внутренности гигантских орудий производства. Оборванцы и решили судьбу монумента. «Освобожденный Труд» вполне символично сгорел в огне разведенного внутри костра.

В положенный срок место занял памятник 10-летию Октября, весьма странный памятник. На остатках прежнего кауфманского постамента стояла шестигранная стела заурядного европейского вида, увенчанная этакой восточной башенкой, минаретом, а еще выше — флажком.

По стеле, переламываясь через грани, шла надпись: «Октябрь маяк мировой революции» и, наверно, что-то подобное по-узбекски. Узбекскому языку оставалось еще два года прожить в арабской вязи, чтобы затем через латиницу добраться до кириллицы, а нынче вот пуститься в обратную дорогу с теми же пересадками.

Я разглядываю редкую открытку со стелой-минаретом и размышляю о материале, пошедшем на сооружение монумента. Он был замешан на чудовищном винегрете из искреннего заблуждения, изощренного лицемерия и вульгарной глупости.

Смесь оказалась непрочной, и памятник 10-летию Октября исчез вместе с оградой из тумб и цепей, оставшимися от покойного генерал-губернатора. В 1930 году у трибуны был установлен неказистый гипсовый бюст Ленина, продержавшийся рекордно мало — полгода, потом некоторое время середину Сквера занимала одинокая трибуна в окружении мортир, потом исчезла и она. Сквер, повторяю, никогда не был официальным центром.

В 1937 году в Москве вышла книга под редакцией М. Горького и M. Кольцова, называлась она «День мира», составляли ее новости одного сентябрьского дня 35 года, отраженные в газетных сообщениях всего мира. Попытка достичь глубины посредством максимальной широты. В этом фолианте, размером с добрый энциклопедический том, было сообщение и из Ташкента.

«ЭТО ПРОШЛОЕ ДОЛЖНО БЫТЬ УНИЧТОЖЕНО»

В ночь на 28 сентября намечен взрыв фундамента, на котором до революции стоял памятник генералу Кауфману в сквере Революции (Ташкент). Взрывные работы производятся управлением благоустройства совместно с Взpывпpомом».

Наступила интересная эпоха. Хорошим тоном считалось понукать быстротечнейшую из субстанций: «Вперед, время! Время, вперед!» Новому времени вовсе не нужен был слишком частный, домашний Сквер из «той жизни»; строилась новая небывалая жизнь, правда, несколько противоестественная, как бы это сказать, — нефизиологичная. Через самую сердцевину Сквера прорубили крест-накрест две широкие дороги. На открытках «Союзфото», похожих на любительские карточки, по мокрому асфальту, как по черному льду, скользят тяжелые «эмки» и изящные велосипедисты, из-за оставшихся деревьев выглядывает куполок филатовского павильона. Облитый асфальт тоже символ времени. И даже пень, понимаете ли, в апрельский день березкой снова стать мечтает. Потом дороги поливать перестали, что ли, или уже снимали другое.

Свято место, как показывает практика, пусто не бывает. А место, мы помним, освящено еще в девятьсот десятом.

К концу сороковых империя не только убедила других, но даже уверилась сама в собственной незыблемости и долговечности. Победа хоть и далась ценой страшных жертв и разрушений, принесла новые территории, полконтинента вассальных государств, а также невиданное доселе воодушевление народа и терпимость его к власти. Ощущение собственного могущества вылилось и оформилось в художественный стиль. Каким-то непостижимым образом пустили корни срезанные колосья с герба, зашумели на ветру, а там и на древках знамен проклюнулись зеленые побеги. Мне кажется, что этот имперский стиль — самая большая, а может, и единственная настоящая духовная ценность, порожденная строем, государством. Вроде бы, о чем речь, стиль — острота граней, наклон букв — мелочевка, эфемерность. Но нет, стиль переживет сталь гигантов индустрии и бронзу исторических событий. Он пропитал страницы книг и каждый кадр кинопленки, им, как тавром, мечены высотное здание и железнодорожный подстаканник, он особым образом изогнул капот «победы» и тяжелую черную трубку телефона. Он есть, он состоялся. И где-нибудь, в коридоре районной поликлиники притулившаяся в углу за фикусом вертящаяся санпросветовская этажерочка со стеклянными окошками-рисунками и перегоревшей эпоху назад лампочкой внутри вдруг взахлеб начнет рассказывать о времени, лишь посмотри на нее.

Ташкент хотя и с меньшей помпой, но тоже расправил плечи в имперском величии. В 1947 построили рядом со Сквером («На Сквере», — сказали бы ташкентцы) куранты. История о еврее-часовщике, привезшем с фронта диковинный трофей — механизм ратушных часов, требует отдельного рассказа. Сквер опять огородили невысокой решеткой, пустив дорогу по кругу, дороги вновь стали аллеями. А место на скрещении аллей занял тот, у кого были все причины занять его в начале пятидесятых. Памятник назывался монумент, поскольку виновник торжества был жив.

Монумент как монумент. Вполне торжественен, строг и безлик. Говорят, что автором его был сам Меркуров, но это неважно, поскольку известно, что в те годы скульптурный вождь страны видел далеко не все, что выходило из-под его вдохновенного резца. Сколько их, таких, было разбросано по городам и весям. Фантазия Галича соберет их потом, сформирует армию и отправит маршировать по ночным улицам.

Высокий прямой постамент с гербом СССР и флагами на барельефе. Брюки навыпуск. Френч знаменитый. Сухая рука по-наполеоновски заложена за борт, в другой — не то свиток, не то подзорная труба, что тоже было бы вполне символично. Был же царь Петр изобретателем рентгена. Выше — лицо. В последние годы оно вновь растиражировано прессой, а значит — знакомо каждому, то есть — опять введено в общественное сознание.

Помню рассказ моей мамы, преподававшей в семидесятых историю в запорожском профтехучилище. На экскурсии в местном краеведческом музее она спрашивала своих учеников, чей же усатый профиль осеняет Почетные грамоты строителей Днепрогэса. «Якысь дядька», отвечали простодушно хлопцы, пожимая плечами.

Надеюсь, читатель простит автора за иллюстрацию большой Истории маленькой историей его семьи. Автор полагает, что вам, как и ему, интересно лишь их воплощение друг в друге, Истории — в истории города, сквера, улицы, семьи. Тем более, что время рассказа постепенно приближается к появлению на свет самого автора, и раз в повествовании появилась мама, то должен появиться и папа.

В марте 1953-го, в дни, когда монумент превращался в памятник, мой отец стоял в почетном студенческом карауле, здесь, в Сквере, и плакал. Он, которому украинского голодомора, заградотрядов Курской дуги, полутора лет госпиталей и инвалидности к двадцати вполне хватило, чтобы рассеять любые иллюзии насчет «якогось дядьки» и его компании, он — плакал. И мне потом рассказывал об этих своих слезах, со смешком, но рассказывал — было.

Памятник благополучно пережил и ХХ и ХХII съезды, простоял аж до 1962 года.

Между историческими съездами втиснулась скромная дата рождения автора, поэтому дальнейшее повествование будет окрашено в мемуаровые тона.

Как снимали «дядьку» я по причине малолетства помнить не могу. Но поэт Александр Файнберг, тогда совсем молодой, запомнил и мне потом рассказал.

Днем к Скверу подогнали длинную платформу и кран на гусеничном ходу. Само действо, знаменовавшее конец определенной исторической эпохи, происходило по унаследованному от этой эпохи ритуалу — под покровом, как говорится, ночной мглы. Такую закономерность мы уже не раз наблюдали и продолжаем наблюдать.

Ночью пришли люди, осветили памятник прожекторами, фигуру опутали тросами, и въехавший в Сквер кран стал сдергивать ее с постамента. Но бронзовый вождь стоял крепко. Кран дернул, дернул еще и еще, а потом отвел стрелу в сторону и потянул. Вдруг фигура поддалась, сорвалась с постамента и понеслась прямо на толпу. Люди с криком бросились врассыпную. А медный истукан дойдя до какой-то крайней точки, замер и — понесся в обратную сторону, туда, куда отбежали некоторые люди, и те снова бежали, спасаясь. Он еще долго раскачивался, как удавленник, разбрасывая по земле и деревьям страшные черные сполохи и заставляя тяжелый кран перетаптываться с гусеницы на гусеницу. Потом его уложили на платформу и увезли из Сквера.

Оставшийся постамент немного перестроили и он стал следующим памятником. Замечания о символичности происходивших изменений выглядят уже назойливо. Назвали его замысловато — обелиск в честь Программы коммунизма. Дважды сдвоенное «м» выдавало озадаченность авторов названия.

На передней грани появились революционные заклинания на языке старшего брата, а чуть пониже — младшего: мир—тинчлик, труд—мехнат и т. д. Завершался перечень привнесенным, но не менее абстрактным понятием — счастье. Бахт-саодат.

В народе обелиск был прозван «русско-узбекский словарь».

Здесь автор впервые отказывается от помощи коллекционера и знатока ташкентской старины Б.А. Голендера и иллюстрирует текст фотографией из семейного альбома.

В 1968 году на вахту в Сквере заступил Карл Маркс. Кандидатура выглядела безупречной и не подвластной смене политических сезонов. Постамент, облицованный красным лабрадором венчала голова основоположника исторического материализма в преувеличенной растительности, высеченная из красного же гранита. Скульптор Д.Б. Рябичев наверняка имел в виду факел, которым украшались популярные в те годы книги серии ЖЗЛ. Кстати, роман Г. Серебряковой о Марксе единственный из серии был выпущен в малиновом ледерине. На постаменте были написаны имя, фамилия и просьба к пролетариям всех стран.

В те годы я досаждал родителям вопросом, почему Ленина зовут по имени-отчеству, а Маркса — только по имени? Родители не ответили, отмахнулись.

К памятнику скоро привыкли, но называли всегда иронично. Интеллигенты — «памятник голове», молодежь — «лохматым», предлагая «прошвырнуться к лохматому». Мой отец говорил о нем: «Мишигинер аид», «безумный еврей» на идише.

Простоял он достаточно долго, двадцать пять лет.

За это время были снесены многие здания вокруг Сквера, перестал бегать по кругу трамвай, поставили рядом высотную гостиницу, подвели метро. Теперь из аллеи можно по переходу попасть прямо на станцию. Как славно пилось вино в скверных (не избежал избитого каламбура) камешках и водка — прямо на скамейках под чинарами. Местные нонконформисты и обычные алкаши считали это место весьма подходящим. Хорошо было в аллеях назначать свидания или «набивать стрелку», как это говорилось в Ташкенте. Всё в двух шагах — киношки, театры, лавочек, опять же, много. По воскресеньям здесь тусовались филателисты и фалеристы, а в будни — поклонники нетрадиционной любви и профессионалки традиционной. А сколько ташкентцев и гостей города хранят благодарную память о шедевре рациональной технической мысли начала 60-х — спасительном подземном туалете.

Потом рухнул Союз, Узбекистан объявил себя независимым государством. Сначала робко, а затем все активнее улицы меняли свои имена. Улица Карла Маркса, бывшая Соборная, бывшая Кауфманская стала бывшей Карла Маркса и получила имя поэта-марксиста Хамзы. Уже после переименования выяснилось, что Хамза был не марксистом, а джадидом. Сквер был наскоро переименован в Центральный. Ташкент, вырвавшись из-под опеки старшего брата, наслаждался взрослой жизнью, говорил на своем языке, всему давал новые названия и даже как бы стеснялся былого своего интернационализма.

Пришел черед и Сквера. В 1993 г. его проредили, дорожки перепланировали, цветочный павильон снесли, потому что он хоть и выстроен был в восточном стиле, а все же шибко напоминал церквушку. Маркса сняли, никто и не заметил.

31 августа, накануне празднования второй годовщины Дня независимости был торжественно открыт новый памятник на прежнем месте. Тамерлан. Сквер получил его имя. На открытии выступил президент Узбекистана. «Наш народ, на протяжении долгих лет находившийся в колониальных тисках, был лишен возможности почитать своего великого соотечественника, воздать должное его историческим заслугам», — сказал он. Потом был большой концерт. Вот как об этом писал «Вечерний Ташкент» 2 сентября 1993 г.: «На сцене группа макомистов исполняет песню “Вы — Амир”. В ней слова, находящие отзвук в сердцах: “Ваше имя поминаем, дедушка Амир, душу вашу прославляем на весь мир”. Стихи снова сменяются песнями, а песни — танцами».

Тамерлан пока еще гипсовый, восседает в доспехах на коне, предостерегающе протягивая руку в сторону Запада. На постаменте на четырех языках — узбекском, русском, английском и арабском — написано: «Сила в справедливости».

Может быть, Тамерлан так и говорил, я не историк, я рассказчик историй, а это разные специальности.

Есть нечто магическое в памятниках. Созданные человеческими руками, они отделяются от своих создателей и живут отдельной жизнью, вступая в особые взаимоотношения с человеком, с обществом, друг с другом.

Будучи изначально больше человека, красивее правильным выверенным телом, да еще лишенные человеческих нужд и слабостей, памятники стремятся подавить человека и нередко становятся воплощением тех теней, что населяют самые темные закоулки подсознания. Вот что задолго до рождения Фрейда писал об отношении человека и скульптуры один весьма способный автор:

Часто протягивал он к изваянию руки, пытая
Тело пред ним или кость. Что это не кость, побожился б!
Деву целует и мнит, что взаимно; к ней речь обращает, 
Тронет — и мнится ему, что пальцы вминаются в тело.

Сюжет преследования человека монументом на разные лады варьировался в литературе и не случайно всегда время действия — ночь. Ведь до сих пор Каменный Гость и Медный Всадник шествуют по темным улицам и Бронзовый Король гонится за мальчиком Нильсом, и страшный удавленник раскачивается в Сквере, нагоняя ужас на работяг и молодого поэта.

Но не только подсознание отдельного человека, но и подсознание целого общества мучают эти каменные и бронзовые, деревянные и гипсовые фигуры. И тогда сквозь предусмотренные черты вдруг проступают такие оговорки, просвечивают такие комплексы.

Казалось бы: молодой независимый Узбекистан, здесь последовательно изживают русское, европейское присутствие, напоминающее о колониальном прошлом, декларируют возвращение к истокам, и вдруг в центре столицы — конная статуя, копирующая среднеевропейские образцы. Какой психоаналитик распутает этот клубок подспудных стремлений?

Прошлые памятники, нынешние и грядущие спорят, воюют, отступают, побеждают, перекликаются между собой. Их воздвигало и рушило Время и, наверно, потому обычный перечень фигур, украшавших в нынешнем, еще не завершившемся столетии тихий сквер в не самом большом городе мира, полон символов и читается почти как притча…

Сейчас в Сквере зима. Давно опали каштаны, раскатывая по дорожкам свои блестящие коричневые ядра, а чинары не облетят до весны, так и простоят всю зиму, шурша сухими листьями. По утрам люди, торопясь с автобуса в метро, пересекают Сквер наискосок, и протаптывают на пожухлых газонах новые беззаконные дорожки, чтобы сберечь хоть минуту своего личного времени.

Ноябрь 1993 — январь 1994,
Ташкент
Автор выражает благодарность Б. А. Голендеру за любезно предоставленные материалы

* М. Массон. Ташкентский великий князь. Из воспоминаний старого туркестанца. — «Звезда Востока», 1991 г., № 12, стр.123.