“Нет гола…” История Ташкентцы

Александр МЕЛАМЕД, собкор «Секрета» по странам Западной Европы
Полвека назад я моей жизни произошло замечательное событие. В редакции многотиражки «Ташкентский университет» я, выпускник школы и начинающий литературный сотрудник этой многотиражки, познакомился с поэтом Александром Файнбергом.

То, что вы сейчас прочитаете, я написал вослед за впечатлениями человека, который был на похоронах Саши Файнберга. Он стоял в тот осенний день рядом с отверстой могилой и почти в тот же день написал мне:

…Похоронили его на Коммунистическом кладбище, рядом с Боткинским, в могилу красноармейца Федорова, погибшего в 1942 году. Могилу вырыли неглубокую — мешала крышка еще чьего-то гроба, неизвестно кого. Так что Саша оказался в тесной коммуналке…

Впечатления были сухи, как комья осенней земли, молотившие по крышке гроба, который был обит красной материей с белым крестом. Саша нес свой доставшийся от матери крест достойно, как и положено сыну иудея, всю жизнь мирно уживавшемуся с мусульманами, чтобы быть похороненным на погосте атеистов. Воистину, причудлива жизнь и смерть поэта!.. Они были просты и безыскусны, как надетая на него в гробу джинсовая куртка, в которой, как говорили мне его близкие друзья, он принимал звание «Народный поэт Узбекистана», и как пожухлый арчовый лист, который покрывал бездыханное тело.

Все это в память тех, кто провожал Сашу в последний путь врезалось, а потом улеглось как пыль и образовало небольшой холмик абзаца. Очевидцы события, лаконично описавшие его, а затем пославшие мне сообщение по электронной почте, не могли знать того, что, оттолкнувшись от этих знаков – куртки и арчового листа, я, который находился за много километрогодов от Ташкента, вспомню то, что, кроме меня, никто и никогда не вспомнит. Потому что просто не может знать некоторых в том числе и странных, почти мистических подробностей наших редких встреч с Файнбергом.

В КОРИДОРЕ

…Я сразу вспомнил, что должен ему сказать.

Он шел по коридору навстречу мне. Суховатый, весь какой-то джинсовый, небрито-нечесанный.

В этом человеке было только два момента, которые отличали его от обычного ничем не примечательного посетителя Радиокомитета, как по старинке называлась первая часть комплекса на Хорезмской 49, — двухэтажного здания 20-х годов, откуда начиналось радиовещание в Узбекистане. Об этих моментах я еще скажу.

В том коридоре, где мы шли навстречу друг другу, чтобы неминуемо пересечься через считанные секунды, прошло мое детство. Оно пробегало рядом. Я видел себя тут, у окна, где стоял когда-то круглый дубовый стол, за которым мы, юные дикторы «Пионерской зорьки», репетировали вслух сообщения о своей счастливой жизни. За этим столом я в десять лет понял, что стану журналистом.

И вот здесь, на месте этого открытия, определившего судьбу, я через много лет после пионерзорьковских бдений встречал Сашу Файнберга, чтобы сказать ему то, что я готовился произнести много лет.

Так вот, два момента. Первый – походка. Она была необычно бодрая. Так идет человек, который только что получил в кассе гонорар и готовится пропить его в буфете. Я шел как раз оттуда, из буфета, только что пообедав кефиром с булочкой. Мне тридцать три, меня только что – наконец-то! — приняли на работу на радио, я мечтал об этом моменте девять лет, и сейчас меня ждали в монтажной. Сашин маршрут был противоположный.

Я поздоровался. Он метнул в меня свой голубой взгляд – эти пронзительные глаза и есть второй момент, — и хрипло произнес: «Привет, старик!» Он хотел было пройти мимо. Но я тронул его за рукав серой куртки. «Знаешь, я тебе сказать давно хотел, ты не обидишься?» Он каким-то полуавтоматическим нашаривающим движением полез в карман, видимо, подумав, что задолжал мне, и сейчас вполне может рассчитаться. Я тронул его рассеянную руку: «Саша, ты поэт».

Возможно, это звучало, как приговор. Не исключено, он ожидал услышать: ты – должник. (А, может, это одно и то же?)

Он замер и посмотрел на меня повнимательней. Мое появление, видимо, отвлекло его. Он о чем-то думал в этот момент, а тут я, непонятно – с какой целью. Взор его стал пристальней, порозовели скулы, на которых выступала голубо-красная паутинка.

«Ты настоящий поэт. Такой, который, как говорят, от Бога».
Он все еще не понимал, зачем я ему это сейчас говорю.
«Я это давно знаю – ты гениальный поэт».

Он опять по-своему понял мое признание и кивнул в сторону буфета: «Пойдем поговорим».

Более неудачной кандидатуры для Файнберга не было во всем свете. Я не любил посиделки за бутылкой, которые потом, как я слышал от знатоков вопроса, легко превращались в полежалки с головной болью.

«Я не о том. Просто мне это тебе надо было сказать».

«Ну вот и посидим, скажешь. Чего здесь-то в коридоре, старик?»

«Чтоб ты не подумал, что это из разряда пьяных признаний. Это надо было сказать на трезвую голову. И пока ты жив. Я не хочу говорить это над твоей могилой, потому что это будет говорить большинство. Потому что над могилой так надо говорить. А так, как сейчас, – по честному».

Саша был навеселе, как обычно. Да и готовился принять на грудь что-то горячительное.

Я оказался в междувинье.

Коридор, как кладбищенская ограда могилы, разделял его сегодняшние рюмки.

Он, по-моему, протрезвел. Поднял на меня свои синие глаза, и те вдруг оказались совершенные трезвые.

Он понял, что я вор. Я украл у него время. Говоря формально, я вдруг нахально сказался пророком, ибо, по сути, самонадеянно заявил, что переживу его. Но меня успокаивало то, что ведь и он переживет меня. Это сделают его стихи. В лицо признав его великим поэтом, я предрек ему почитание потомков. Которые почитали бы его и без моего участия, разумеется. Но прославление было искренним. Мы были одни, без свидетелей. Я ни на что не надеялся. Не думал о последствиях. Потому что никогда и ни в чем не зависел от Файнберга.

Я сказал всего несколько фраз. Но знал, что дальше мы с ним будем жить уже с этими моими словами. Как прежде, врозь, не встречаясь ни с глазу на глаз, ни в компании. И все же наша дальнейшая послекоридорная жизнь, где когда-то определилась моя стезя, будет чуточку иной.

Я буду знать, что сказал то, что хотел сказать.

Он будет знать, что я о нем думал пятнадцать лет – с момента нашей первой встречи.

КУРАНТЫ

Когда я думаю, кем же был для Ташкента и для ташкентцев моего поколения Саша Файнберг, приходит сразу несколько образов.

Но первый из них – Куранты.

Четырьмя ликами-циферблатами глядит на город башня, охраняя время. Архитектурный символ города родился так, как нередко рождается песня: сначала мелодия, потом стихи. Мелодию вместе с часовым механизмом в качестве трофея привез из Германии старшина медицинской службы Йешуа Айзенштайн, до войны и после нее бывший обычным часовым мастером. Куранты воздвигались на месте бывшего кафе «Лебедь» в углу парка Горького так, что они смотрелись сторожевой башней. Когда они появились, Саше было десять лет.

Они были слышны издалека, каждый четверть часа отбивая время. И любой, кто слышал бой, невольно смотрел на наручные часы: спешат, отстают, стоят…

Файнберг был для мира литературы такими же курантами. Его родители прибыли издалека, не из Пруссии, как часовой механизм курантов, а из Сибири, стороны противоположной. Своей жизнью он также обязан Ташкенту, и тоже игре случая, как он сам пишет: у родителей был выбор, «бросили они в шапку трехлетнему брату моему две записки. На одной было написано «Кишинев», а на другой – «Ташкент». И братишка мой вытащил «Ташкент», чем спас всех нас, ибо «Файнберг» не та фамилия, чтобы выжить в немецко-русской Молдавии при нацистском режиме второй мировой войны».

Йешуа Айзенштайн, которого все знали как Александр Абрамович, – тоже не лучшее словосочетание применительно к тем временам. Останься он в свое время с родными на Украине, не приедь в Самарканд, потом в Ташкент, столица Узбекистана не получила бы на долгие годы свою архитектурную доминанту.

Здесь, под курантами, Саша назначал свидание первым в своей жизни девушкам. Глядя на них, торопился на экзамены в здание филологического факультета, стоящего в сотне метров от курантов. Одним своим ликом глядят они на это здание, другим – на начало Пушкинской, где располагался Союз писателей, другим – на дом, где он жил, третьим – на стадион, о котором я скажу дальше.

Куранты разом смотрели на все вехи и земные заботы Поэта. Они обнимали все его времена и ипостаси. С высоты своего положения они глядели на него, и каждый лик с пульсирующей стрелкой целил в его взрослеющее, но такое же горячее и честное сердце.

Куранты замечаешь только тогда, когда они появляются перед взором. Но в голове упрямой занозой сидит мысль: они далеко, но они есть. Они есть всегда, даже когда не видишь их. Иногда они напоминают о себе, но очень деликатно, максимум четырьмя ударами: я тут, я стою на страже времени, и намекаю тебе – оно идет, а столько не сделано.

Саша Файнберг и был этими курантами. Если он напоминал о себе, то деликатно, не выпячивая себя. Напротив, теряясь в толпе своим нехитрым, по-туристски непритязательным джинсовым облачением, без воплей и громких назиданий, бережно даже в своей хриповатости.

По нему сверяли свои стихи молодцеватые кучерявые парни и девушки с воловьими глазами, которые вообразили себя поэтами и бардессами. Чтобы сверка проходила эффективней, Сашу атаковали просьбами и засыпали рукописями. Почитать, высказаться, подредактировать. Он был неизменно дружелюбен. Он умел находить и ценить таланты. Однако понимал, что в толпе осаждающих его полным-полно откровенных графоманов, для которых главное – заручиться его поддержкой, козырнуть его именем, чтобы попасть в литературные круги, на страницы журналов.

«Я не верю пижонам, которые говорят, что пишут для потомков, — сказал он однажды. — Ага, потомки только сидят и ждут этого. У меня на этот счет есть четверостишие:

Считай себя, что ты поэт,
Но больше дверь мою не торкай.
Не все же я. Иди к потомкам –
Потомков тоже дома нет".

Хорошо знавший Сашу Михаил Книжник, назвавший Файнберга главным ташкентским поэтом, вспоминал одну из встреч с ним. «Ты представляешь, — говорил ему Саша, — я подсчитал, сегодня, когда уже кажется, все разъехались, в Узбекистане почти шестьсот человек пишут стихи на русском языке. Или, по крайности, сочиняют песни. И все они хотят пройти через меня…»

Эти люди, бесцеремонно, но с деланно виноватой улыбкой отнимая время, сокращали земную жизнь Файнберга. Всевышний воздаст им за этот грех. Но куранты остались.

Как символ города, как символ его поэзии.

Два Александра – Айзенштайн и Файнберг – покоятся в считанных метрах друг от друга, на Коммунистическом кладбище. Почетный гражданин города и народный поэт Узбекистана.

Два человека, умеющих ценить и уважать время.

А шестьсот поэтов смотрят на лики Сашиных томиков и сверяют по ним не только свое поэтическое долголетие, но и сущность стихов: спешат, отстают, стоят…

ВРАТАРЬ И ЕГО КОМАНДА

Поразительно, но он угадал даже то, что с ним будет за гранью жизни. В последнем стихотворении сборника «Прииск» он, пришедший сквозь зной, наполненный кузнечиками, к краю последнего приюта, слышит от могильщика: «Но эта яма продана, браток».

Заключительные слова сборника. Как мог знать он, тот, кто «жизнью торговать не смог», что окажется в могиле с красноармейцем, умершим от ран. Возможно, этот боец лечился тут, неподалеку, в ТашМИ, где в военные годы был госпиталь.

А до красноармейца Федорова был еще кто-то.

Втроем они составили команду из представителей разных поколений. Целый век. Возможно, когда-то к ним примкнет другой. Как писал Саша, «могила – не конец дороги».

Он произнес это в 2000-м, почти за десять лет до своего ухода.

Но это было его прощание с нами.

Осталась другая его команда — нас, живых. Тех, кому дороги его строки. Для которых Саша всегда современен.

«Насколько сегодня актуальна поэзия? – спросили его однажды. — Помните, в свое время поэты-шестидесятники собирали целые стадионы? Сегодня, как известно, такого ажиотажа нет.

— Должен заметить, что поэзия вообще не для стадионов. Для стадионов – спорт», ответил Файнберг.

Начинался этот спорт в коммунальных дворах, кооперативах, коммунах – как только ни называли рассыпанные по Ташкенту эти нарезанные квартирки и домишки, превращенные в общагу, чтобы проще было отслеживать, кто чем дышит.

Пацаны дышали – азартом.
Стою в воротах. Ушки на макушке.
По свитерку гуляет ветерок.
Матч века! Наш Рабочий городок —
тире — блатные с воровской Первушки.

Саша не зря стоял в воротах. Это было его коронное место. Потому что, как он написал в другом стихотворении:

«Одиннадцатиметровый штрафной удар»,
Есть высшее – спасти команду,
Себя подставив под удар.

Саша всю свою жизнь стоял в воротах. Потому что понимал: главный на поле – он, вратарь. Важно не забить гол, а не пропустить его. По этой причине признавался:

Мне славы форварда не надо.

Форвард – кумир трибун. Ему рукоплещут громче всех. Вратарь заметен только тогда, когда возникает опасность стопроцентной голевой ситуации:

Теперь «одиннадцать».
Каюк

Вот тут и должен под штангу, по диагонали пропеть удару позвонок. И когда «в ладони грянувший огонь» низводит его, который с неба падает на землю, все понимают, что «гола не было и нет».

Это Файнберг — Вратарь. Тот, кто много лет стоял на страже ворот русской поэзии в Узбекистане. Тот, кто когда-то мечтал и достиг своей мечты:

Хоть раз, но стану чемпионом!

ПОЭТ И СКАЗОЧНИК

Свой путь в литературу мы с ним – это я уж потом узнал — начинали в одной и той же многотиражной газете «Ташкентский университет», с одной и той же должности.

Секретарь-машинистка.

Он чуть раньше, я чуть позже. В этой газете Саша встретился с Инной, будущей женой, его ангелом-хранителем. Она уже работала в редакции и ждала его.

Меня не ждал никто. Я только что с треском провалил экзамены в Ленинградский университет, вернулся в Ташкент и теперь должен был готовиться к поступлению в ТашГУ – через год открывался факультет журналистики.

Я пришел в многотиражку в сентябре 1966-го.

Ветер влетал в форточку единственной редакционной комнаты не один. Он приносил арчевые листья. Сначала сухие. Потом, с дождями, и мокрые. Они пришлепывались рыжими пятернями к единственному окну, словно просились на полосу. Арча росла в сквере, в десятке метров от здания юридического факультета, где на третьем этаже было свито редакционное гнездо.

Я не помню, как он появился в редакции. По-моему, его втащили туда знакомые филфаковцы, которые хотели познакомить нас.

Того, кто был секретарем-машинистом раньше, и того, кто его сменил на этом посту с канцелярским прозвищем.

Был трехлитровый баллон пива и огромная груда пирожков с поэтическим названием «Черный Джек», за которыми я выстоял длиннющую очередь, которая вилась прямо под курантами.

Филфаковцы (их здание стояло напротив) часто приходили ко мне в обеденный перерыв, зная, что я подготовлю горячие пирожки и запивку. Под благоухание распаренных и приперченных говяжьих потрохов, которыми был начинен самый доступный в Ташкенте четырехкопеечный харч, разговор шел бодро.

Выяснилось, что вот-вот из печати должен выйти Сашин сборник. И я стал просить его – давай, дескать, в качестве анонса тиснем в нашей университетской газете подборочку в полполосы.

Он выпростал из серой папки с тесемочками дюжину коротких стихотворений и внимательно посмотрел на меня, пацана: «Годится?»

За плечами у меня было почти десятилетие нештатничества на радио и в газетах. Но, по большому счету, я был, 18-летним никем. А Файнберг к этому времени уже побывал в экспедициях, студентом-заочником филфака, автором «Велотреков», 27-летним поэтом.

Саша не давал мне почувствовать гигантскую вилку в статусах. Он следил за тем, как я читаю, отбираю и молчал. Наконец, проводил глазами три упархивающих от него листка, на одном из которых, помню, был заголовок – «Филфаковское». Эту подборку я опубликовал за несколько недель до того, как книга Саши вышла из типографии.

Один секретарь-машинист опубликовал другого.

Я до сих пор горжусь, что воспользовался своим служебным положением. Несмотря на то, что оставался сказочником, а Саша продолжался как поэт. Я сочинял по заданию редакций прекрасные биографии людей, а он сочинял свою судьбу и свои стихи по внутреннему наитию.

Мы с ним работали в разных жанрах жизни.

ГОСПОДИН ИЗМЕРИТЕЛЬ

Два голубых озерца в кольце складок. Это — лицо Файнберга. Оно было отражением пространства, которое он измерял когда-то, после окончания топографического техникума. Пространство носило имя — Родина:

Я в юности не раз ходил по ней
с теодолитом и кривой треногой.

Он всю жизнь измерял пространство. Теодолитом и треногой, пером и пишущей машинкой. Своими глазами. Он вбирал в себя горы и реки. У него, как он признался в одном интервью, «была мечта объездить весь мир, но так и не побывал во многих странах».

Похоже, не очень горевал о том: чувствовал себя на своем месте, понимая, что оно и есть — судьба. Было определенно нечто знаковое в том, что живет он на улице Пушкина, чье славное имя упрятано в казенное название «квартал Ц-1»;

что начинается эта улица зданием Союза писателей, куда он приходил на работу, высматривая среди семинаристов будущие таланты;

что пересекается она с улицей Жуковского, где прошло его детство и он малышом мог пробегать мимо дома, где жила в годы войны Анна Ахматова – его учитель (разумеется, не единственный) в поэзии.

Он много лет пребывал на одной прямой меж именами двух великих русских поэтов, которых роднило и то, что русский язык, который они преображали, начали постигать с шести лет. Пожалуй, у Файнберга было в этом смысле преимущество: он не произнес не только свое последнее, но и первое слово по-русски.

Настоящий русский поэт на родной узбекской земле.
Он не знал другого языка и другой земли.

Он жил в своем городе, который всю жизнь оставался пространством его поэзии. Здесь он постигал другое пространство — пространство души: радость и беду, свои печали и чужие судьбы. Опыт обретений и потерь он облек строками:

…не стал я ни Гобсеком, ни Иудой.
А где виновен был хоть на минуту,
стоял с повинной, как перед крестом.

Он семьдесят лет без двух недель был топографом. Он всю жизнь измерял пространство.
Теперь он своими стихами измеряет время, освободившись от его плена.
Как это у него получается, мы сможем узнать, только встретившись с ним.
По его словам, «биографию любого человека можно уложить в две фразы:
«Родился по собственному желанию. Умру по сокращению штатов».
Надеюсь жить».

Так и случилось.
Живет.

Источник.

3 комментария

  • Фото аватара Н.Н.:

    Спасибо! Как будто в Ташкент вернулась…
    А вот здесь: «он НЕ произнес не только свое последнее, но и первое слово по-русски» — правильно?

      [Цитировать]

  • Фото аватара LVT:

    «пожухлый арчовый лист…» и «ветер влетал в форточку единственной редакционной комнаты не один. Он приносил арчевые листья. Сначала сухие. Потом, с дождями, и мокрые. Они пришлепывались рыжими пятернями к единственному окну, словно просились на полосу. Арча росла в сквере, в десятке метров от здания юридического факультета, где на третьем этаже было свито редакционное гнездо». http://www.orient-tracking.com/Art/Fototheme/FotoArcha1.htm Здесь ещё много хороших фотографий арчи в горах Средней Азии.

      [Цитировать]

  • Фото аватара Валентин Богданов:

    Наверное, не арча, а чинара все же. Тоже обратил на это внимание. Листьев у арчи нет. У нее ветки. Это ж можжевельник. И пожухнуть он не может, так как это- вечнозеленый кустарник.

      [Цитировать]

Не отправляйте один и тот же комментарий более одного раза, даже если вы его не видите на сайте сразу после отправки. Комментарии автоматически (не в ручном режиме!) проверяются на антиспам. Множественные одинаковые комментарии могут быть приняты за спам-атаку, что сильно затрудняет модерацию.

Комментарии, содержащие ссылки и вложения, автоматически помещаются в очередь на модерацию.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Разрешенные HTML-тэги: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <s> <strike> <strong>

Я, пожалуй, приложу к комменту картинку.