Ссыльные русские писатели в Средней Азии: Фёдор Достоевский и Александр Солженицын Искусство История Ташкентцы

Лейла Шахназарова: Эта статья известного российского литературоведа Людмилы САРАСКИНОЙ вышла в 26 номере журнала «Восток Свыше» в 2012 г.

Средней Азией в России привычно называют Киргизию, Таджикистан, Туркмению, Узбекистан и Казахстан. Это та часть Центральной Азии, которая в XIX веке входила в состав Российской империи, а в ХХ веке – в состав СССР. В результате присоединения к России в Средней Азии прокладывали железные дороги, создавали предприятия для обработки сырья, добывали полезные ископаемые. Здесь было отменено рабство, прекращены межфеодальные войны. Началось серьезное всестороннее изучение географических условий и природных ресурсов. Народы Средней Азии вступили в общение с русским народом. Что это было за общение, и с какими русскими людьми сталкивалось местное население?

Часто русское присутствие в Средней Азии сравнивают с присутствием англичан в Индии. Необходимо, однако, подчеркнуть как минимум два отличия. Жители Индии не видели у себя англичан-простолюдинов. Из северной метрополии приезжали чиновники, администраторы, банкиры, фабриканты, купцы, военные, представители технической интеллигенции. Англичане не работали здесь батраками на плантациях или чернорабочими на фабриках. Это, в их представлении, дискредитировало бы систему британской колониальной политики. В тюрьмах Индии не томились уголовные преступники из Великобритании; Индия не была местом ссылки неугодных в своей стране англичан.
Политика России, кажется, не брала в расчет подобные соображения. В Среднюю Азию, как и на другие окраины империи, наряду с чиновниками, купцами и военными, приезжала и российская беднота. Нищие крестьяне из Воронежской, Харьковской, Рязанской, Владимирской и других губерний пытались купить участки земли и часто становились батраками у местных баев, разделяя участь местных же бедняков. Служба русского батрака у местного богатея ни у кого не вызывала удивления и не рассматривалась в России как подрыв внешней политики. Никто не задумывался над моральным впечатлением, которое может произвести подобная «экспансия». Приезжали в Среднюю Азию и рабочие из России – для работы на строительстве дорог, на хлопкоочистительных заводах и нефтяных промыслах.
Особую категорию русских составляли политические ссыльные, осужденные за государственные и политические преступления и попадавшие в среднеазиатскую ссылку после нескольких лет каторги. Это произошло – на расстоянии ровно в сто лет – с двумя писателями: Ф.М. Достоевским в XIX веке и с А.И. Солженицыным в XX столетии. Кажется, в этом случае теория прогресса будто посмеялась над русской историей и русской литературой. Оба писателя были арестованы в сороковые годы, отбывали каторгу и ссылку в пятидесятые, даже реабилитировались «одновременно»: в 1856-м и в 1956-м, после смерти царствовавшего Николая I (1855) и правившего И.В. Сталина (1953). «Рифма» может показаться навязчивой, но таковы уж парадоксы русской жизни.

1
Итак, в 1854 году, после Омской каторги, Достоевский был направлен на военную службу рядовым в город Семипалатинск, расположенный по обоим берегам реки Иртыш в Восточном Казахстане. Город возник вокруг русской военной крепости, которая была построена в 1718 году в связи с указом Петра I о защите восточных земель и строительстве прииртышских укреплений. Название Семипалатной крепости происходит от семи буддистских (калмыцких) храмов, существовавших на этой территории в середине XVII века, но разрушенных в ходе частых казахско-джунгарских войн. В тот самый год, когда туда был доставлен Достоевский, Семипалатинск стал областным центром вновь организованной Семипалатинской области. Здесь квартировал 7-й Сибирский линейный батальон, где Достоевского ожидала бессрочная солдатская служба.
Из Омска, места каторги Достоевского, до Семипалатинска – 700 с лишним верст на юго-юго-восток. Ссыльному полагался пеший этап. Но хлопоты омских друзей сделали благое дело: Достоевскому разрешили занять место на одной из двадцати подвод большого интендантского обоза с веревками и канатами. Дорога, как ее описывал барон А.Е. Врангель, молодой семипалатинский прокурор, который станет другом писателя, «шла прямая на юг вдоль Иртыша, голою необозримою Киргизскою степью. Нигде ни рощ, ни холмов не видно, – полное тоскливое однообразие природы. То там, то сям чернеют юрты киргизов, тянутся вереницы верблюдов, да изредка проскачет всадник» .
Семипалатинск оказался захолустьем, затерянным в глухой степи близ китайской границы, и мало походил на город: одноэтажные бревенчатые домики, длинные глухие заборы, немощеные ночные улицы без фонарей, пять-шесть тысяч жителей вместе с воинским гарнизоном. Единственное каменное здание – Знаменский православный собор. Все остальное было деревянным: семь мечетей; большой меновой двор, куда сходились караваны верблюдов и вьючных лошадей; казармы, казенный госпиталь, уездная школа, аптека, магазин галантерейных и хозяйственных мелочей. Книг нельзя было купить нигде – обыватели читали мало, подписчиков газет на весь город было едва ли больше десяти–пятнадцати, и к ним раз в неделю, когда прибывала почта, приходили знакомые, чтобы узнать о событиях в Крыму. Но и обстоятельствами Крымской войны, далекой от Сибири, здесь интересовались мало; развлечений, кроме карт и сплетен, в городе не было никаких; библиотеки тоже не было; фортепиано имелось одно на весь город. Линейный батальон располагался, как и все военные здания, включая гауптвахту и тюрьму, между казацкой и татарской слободами, в русской части города, где не росло ни деревца, ни кустика и был один сыпучий песок, поросший колючками.
Свой город местные жители называли «Семипроклятинском»…
Для Достоевского Россия начиналась к западу от Уральского хребта, а здесь была Сибирь, место ссылки.
Азиатский колорит города интересовал Федора Михайловича, кажется, в последнюю очередь. Его общение ограничивалось сослуживцами по казарме, офицерами, чиновниками, в чьих семейных домах он изредка бывал, русскими знакомыми. Трудно сказать, был ли он знаком с кем-нибудь из семипалатинцев-азиатов, – 60 его писем, написанных из Семипалатинска за пять лет пребывания там, не упоминают ни имен, ни названий, ни даже черточек быта: менее всего Достоевский чувствовал себя здесь этнографом, географом, краеведом. Вот единственное его описание Семипалатинска: «Климат здесь довольно здоров, – пишет он брату Михаилу Михайловичу по приезде на место. – Здесь уже начало киргизской степи. Город довольно большой и людный. Азиатов множество (казахи, киргизы, уйгуры, узбеки кажутся ему на одно лицо. – Л.С.). Степь открытая. Лето длинное и горячее, зима короче, чем в Тобольске и в Омске, но суровая. Растительности решительно никакой, ни деревца – чистая степь. В нескольких верстах от города бор, на многие десятки, а может быть, и сотни верст. Здесь всё ель, сосна да ветла, других деревьев нету. Дичи тьма. Порядочно торгуют, но европейские предметы так дороги, что приступу нет. Когда-нибудь я напишу тебе о Семипалатинске подробнее. Это стоит того».
Однако обещания своего Достоевский так никогда и не выполнит и о Семипалатинске ничего больше не напишет. Детали местного колорита, кроме упоминаний о киргизских юртах на берегу Иртыша, единичны: татары-извозчики; китайцы, которые сожгли русскую факторию в Чугучаке – пограничном с Казахстаном городе, – а русский консул спасся бегством; краткое упоминание торговли («Здесь 150 купцов, но торговля азиатская. Европейским товаром, то есть панским, торгуют купца три, четыре. Привезут брак московских фабрик и продают за цену неимоверную…» ). Совершенно очевидно, что у Достоевского не было желания «великодушно узнавать край», какое было у барона Врангеля, которого потянула сюда страсть к наукам, к естественной истории, к путешествиям и охоте. Но Александр Егорович прибыл на службу добровольно, а для каторжанина Достоевского это была неволя, потому его обуревали совсем другие страсти и переживания, так что он остался очень далек от «азиатчины».
Солдатская жизнь его была жизнью бедняка среди бедняков. Около трех месяцев Достоевский жил в казарме, потом ему разрешили перебраться на частную квартиру – в комнату у русской солдатской вдовы, в древней бревенчатой избе, скривившейся на один бок, без фундамента, вросшей в землю, и без единого окна наружу. Комната, в которой жил Достоевский, была чрезвычайно низкая и темная; из убранства – постель, простой дощатый ящик вместо комода, за ситцевой перегородкой, и стол. Повсюду стаями бегали тараканы, а летом не давали покоя блохи. Но после каторжного острога и нар в солдатской казарме это была свобода, и он радовался уединению, блаженной возможности читать, писать и думать.

2
И все же яркие азиатские впечатления не миновали Достоевского: судьба подарит ему замечательное знакомство в лице Чокана Валиханова (1835–1865), казаха, которому суждено будет стать выдающимся историком, этнографом и фольклористом, офицером генерального штаба Российской армии, лихим разведчиком. По заданию Генштаба под видом простого купца Чокан Валиханов совершит путешествие с торговым караваном в неизвестный тогда русской и европейской науке Кашгар. Открытия, сделанные им, поставят молодого поручика в один ряд с самыми знаменитыми географами мира. Валиханов создаст первоклассные труды по географии, истории, этнографии, экономике, социологии Казахстана, сделает записи казахского фольклора, откроет для науки киргизский эпос «Манас» и станет первым художником своего народа.
Первыми учителями рисования у мальчика-казаха были русские военные топографы, подолгу жившие в крепости Кушмурун, резиденции султана Чингиса, отца Чокана. Ему нравилось смотреть, как они вычерчивают тушью дороги, реки, планы крепостей, штрихуют склоны гор, помечают расположение колодцев. Топографы приметили смышленого ребенка и вполне квалифицированно обучали его своей науке. Отец одобрил увлечение сына и стал брать его с собой на археологические раскопки, и там мальчик рисовал древнюю утварь, оружие, украшения, потом юрты, верблюдов, людей.
Прожив детские годы в русской крепости, общаясь с русскими гостями отца и с военными топографами, Чокан, имевший огромные способности к языкам, к двенадцати годам хорошо изъяснялся по-русски, так что смог поступить в Сибирский кадетский корпус, расположенный в Омске. По качеству учебной подготовки это был для азиатской части России свой Царскосельский лицей. Всесторонне образованный инспектор корпуса И.В. Ждан-Пушкин, историк Гонсевский, географ Старков, учитель рисования Померанцев, учитель словесности Костылецкий благотворно повлияли на юношу. Ему открылись имена Пушкина и Низами, Гоголя и Фирдоуси. Летом на каникулах он собирал казахские песни и легенды, глубоко постигал язык, на котором говорил с младенчества. И рядом с родной речью жил в его сознании русский литературный язык, на котором он говорил без ошибок и акцента. Валиханов стал блестящим учеником русской литературы, которая научила юного казаха чувствовать живую жизнь языка так, как ее чувствует природный русский человек.
В Омском кадетском корпусе Валиханов подружился с Григорием Потаниным, будущим географом, этнографом, ботаником, фольклористом, публицистом. Подростки мечтали посвятить свою жизнь путешествиям в глубины Азии и добраться до озера Кукунор – самого большого горного соленого озера Центральной Азии, которое китайцы называли «синее море». Они строили планы поехать в Петербург, в университет.
Планы эти сбылись: Чокан поступит на восточный факультет, Григорий – на естественное отделение. Вдвоем они составят единого идеального путешественника. Чокан будет заниматься филологией восточных племен, Григорий – собирать коллекцию для Петербургского ботанического сада и для Зоологического музея Академии наук…
С Достоевским Валиханов познакомился в трудное для писателя время, когда тот только что вышел из Омского острога, гостил в доме дочери декабриста И.А. Анненкова Ольги Ивановны и ждал отправки в Семипалатинск, в бессрочную солдатскую службу. Валиханову было тогда всего девятнадцать лет, он успел окончить учебу, поступить в Сибирское линейное казачье войско и был назначен адъютантом командира Отдельного сибирского корпуса Г.Х. Гасфорта. Валиханову досталась и обязанность историографа Западной Сибири. Он получил доступ в одно из ценнейших хранилищ тайн русской политики в Азии – в Омский архив. Русский военный мундир Валиханов, как и многие другие исследователи новых земель, будет с честью носить всю свою короткую жизнь.
Служа адъютантом у генерал-губернатора, Чокан продолжал изучать историю, географию и экономику Киргизской степи и соседних стран. Молодой адъютант Валиханов к тому же нес бремя султанского рода. В 1854 году подполковник Чингис Валиханов, отец Чокана, получил должность советника Пограничного управления и перебрался на житье в Омск. Чингис Валиханов и Муса Чорманов (дядя Чокана) стали советниками русского начальства по всем вопросам, касавшимся Степи.
Во время службы Чокана Валиханова адъютантом и произошло его знакомство с Достоевским. Это знакомство перешло в тесную дружбу: они неоднократно будут встречаться в Семипалатинске. Осенью 1855 года Валиханову исполнилось двадцать лет. Благодаря ходатайству Гасфорта он был произведен в поручики. Чокан был лучше, чем многие другие русские и европейские путешественники по Азии, подготовлен для исследования политического и социального устройства азиатских государств. Будучи уроженцем Азии, он свободно чувствовал себя там, куда другие никогда бы не получили доступа. Знание многих восточных языков и полученное им еще до корпуса домашнее образование делали для него близким и понятным духовный мир человека Азии. Его художественные зарисовки как бы продолжали записи. Из топографических работ Валиханова позже сложились точные карты, которыми могла пользоваться русская и европейская наука.
По возвращении Валиханова в Семипалатинск произошла его встреча с Петром Петровичем Семеновым (Тян-Шанским), будущим знаменитым исследователем Азии. Во время этой встречи Чокан как раз и предложил свой план: с торговым караваном под видом купца отправиться в недоступный Кашгар. В своих воспоминаниях Семенов скажет, что именно он дал совет генералу Гасфорту послать поручика Валиханова в разведку в Кашгар. А Валиханов уже работал над материалами, привезенными из экспедиции на Иссык-Куль, и начал очерки о киргизах: об истории народа-брата, о делении на роды, о нравах и обычаях киргизов, о преданиях, легендах, песнях и сказках, передаваемых из поколения в поколение. К тому времени поручик Валиханов стал действительным членом Императорского Русского географического общества – его приняли на общем собрании 21 февраля 1857 года по рекомендации Семенова, написанной после встречи в Семипалатинске. Казах Валиханов стал первым среди русских путешественников, кого благословил на научный подвиг П.П. Семенов-Тян-Шанский.

3
Но было еще одно сердечное благословение.
Цитирую одно из писем Достоевского Валиханову от 14 декабря 1856 года, – это ответ на письмо Чокана из Омска, в котором молодой офицер просит у ссыльного солдата совета, какой дорогой ему идти дальше, остаться ли в Омске, где свирепствуют сплетни и интриги, или уехать прочь. «Вы пишете так приветливо и ласково, что я как будто увидел Вас снова перед собою. Вы пишете мне, что меня любите. А я Вам объявляю без церемонии, что я в Вас влюбился. Я никогда и ни к кому, даже не исключая родного брата, не чувствовал такого влечения как к Вам, и бог знает как это сделалось. Тут бы можно много сказать в объяснение, но чего Вас хвалить! Вы, верно, и без доказательств верите моей искренности, дорогой мой Вали-хан, да если б на эту тему написать 10 книг, то ничего не напишешь: чувство и влечение дело необъяснимое…» .
Достоевский делится с Валихановым сокровенными подробностями своей поездки в Кузнецк, к М.Д. Исаевой, своей будущей жене. «Я много говорил о Вас одной даме, женщине умной, милой, с душою и сердцем, которая лучший друг мой. Я говорил ей о Вас так много, что она полюбила Вас, никогда не видя, с моих слов, объясняя мне, что я изобразил Вас самыми яркими красками… Вы спрашиваете совета: как поступить Вам с Вашей службой и вообще с обстоятельствами. По-моему, вот что: не бросайте заниматься. У Вас есть много материалов. Напишите статью о Степи. Ее напечатают (помните, мы об этом говорили). Всего лучше, если б Вам удалось написать нечто вроде своих “Записок” о степном быте, Вашем возрасте там и т. д. Это была бы новость, которая заинтересовала бы всех… На Вас обратили бы внимание и в Омске и в Петербурге. Материалами, которые у Вас есть, Вы бы заинтересовали собою Географическое общество. Одним словом, и в Омске на Вас смотрели бы иначе. Тогда бы Вы могли заинтересовать даже родных Ваших возможностью новой дороги для Вас… Лет через 7, 8 Вы бы могли так устроить судьбу свою, что были бы необыкновенно полезны своей родине. Например: не великая ли цель, не святое ли дело быть чуть ли не первым из своих, который бы растолковал в России, что такое Степь, ее значение и Ваш народ относительно России, и в то же время служить своей родине просвещенным ходатайством за нее у русских. Вспомните, что Вы первый киргиз – образованный по-европейски вполне. Судьба же Вас сделала вдобавок превосходнейшим человеком, дав Вам и душу и сердце… Не смейтесь над моими утопическими соображениями и гаданиями о судьбе Вашей, мой дорогой Вали-хан. Я так Вас люблю, что мечтал о Вас и о судьбе Вашей по целым дням. Конечно, в мечтах я устраивал и лелеял судьбу Вашу. Но среди мечтаний была одна действительность: это то, что Вы первый из Вашего племени, достигший образования европейского. Уж один этот случай поразителен, и сознание о нем невольно налагает на Вас и обязанности. Трудно решить: какой сделать Вам первый шаг. Но вот еще один совет (вообще) – менее загадывайте и мечтайте и больше делайте: хоть с чего-нибудь да начните, хоть что-нибудь да сделайте для расширения карьеры своей…».
В судьбе Чокана Валиханова все произошло как по-писаному.
Прибыв в Петербург после путешествия в Кашгар, Валиханов ощутил себя представителем не только Степи, но и всей Азии. Он видел, что русская культура вполне осознает свое духовное родство с Востоком. Именно в Петербурге он менее всего чувствовал себя инородцем. Здесь оценили его заслуги по достоинству. «В воздаяние отлично-усердной и ревностной службы состоящего по армейской кавалерии поручика султана Чокана Валиханова, оказанной им при исполнении возложенного на него осмотра некоторых из пограничных среднеазиатских владений, сопряженного с усиленными трудами, лишениями и опасностями…» – он был произведен в штабс-ротмистры и награжден орденом Святого Владимира.
В 1860-х годах Валиханов и Достоевский вновь встречаются в Петербурге. Ссылка писателя окончена, ему возвращены гражданские права и разрешено проживать в столице империи. Валиханов становится членом литературного кружка братьев Достоевских. О нем как о человеке большой душевной чистоты, обаятельного простодушия, глубокого ума, безграничной фантазии Достоевский писал в 1859 году своему другу барону Врангелю: «Валиханов премилый и презамечательный человек. Он член Географического общества… Я его очень люблю и очень им интересуюсь» .
4 мая 1860 года в аудитории Русского географического общества Чокан Чингисович Валиханов сделал сообщение о своем путешествии в Кашгар. Его слушали географы, этнографы, естественники, историки, востоковеды. Среди слушателей находились Достоевский и друзья Валиханова – Потанин и Ядринцев, сибирский публицист, писатель и общественный деятель.
Сообщение легло в основу его «Очерков Джунгарии», опубликованных в «Записках Русского географического общества» в начале 1861 года. Там же были помещены рисунки автора, а также подготовленная им карта. За штабс-ротмистром Валихановым упрочилась слава отважного путешественника, открывшего европейской науке тайны Средней Азии. Он вошел в круг помощников П.П. Семенова, участвовал в подготовке карт Средней Азии и Туркестана.
В марте 1860 года на заседании Литературного фонда Достоевский выступил с предложением принять Валиханова в члены «Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым». Они переписывались, когда Валиханов уехал из Петербурга в Степь. Оттуда Валиханов писал Достоевскому, что готов сделаться султаном, чтобы принести пользу соотечественникам, защитить их от произвола чиновников и деспотизма богатых киргизов. Валиханов просил Достоевского дать этому обстоятельству больше гласности, рассказать о событиях в Степи всем друзьям и знакомым, чтобы известие разошлось по городу. Валиханов интересовался почвенничеством, пытался разобраться в сути того направления, которое избрали братья Достоевские для журнала «Время».
Достоевский помнил Валиханова, умершего молодым от злой чахотки, долгие годы. Обаятельный образ талантливого казаха был в памяти Достоевского, когда он думал о центральном персонаже своего романа «Подросток» Андрее Версилове. В записях к «Подростку» есть примечательная строчка: «Страшное простодушие, Валиханов, обаяние» .
Валиханов не был забыт в России. В 1904 году вышли в свет его «Сочинения» под редакцией востоковеда профессора Н.И. Веселовского и с его предисловием: «Как блестящий метеор, промелькнул над нивой востоковедения потомок киргизских ханов и в то же время офицер русской армии Чокан Чингисович Валиханов. Русские ориенталисты единогласно признали в лице его феноменальное явление и ожидали от него великих и важных откровений о судьбе тюркских народов, но преждевременная кончина Чокана лишила нас этих надежд» .
И все же он успел исполнить пророчество Достоевского – объяснить многоязыкой России, что такое Степь и ее кочевой народ, открыть всему миру жизнь казахов, их прошлое, их настоящее, их мечты о будущем…
В Семипалатинске около Литературно-мемориального музея Ф.М. Достоевского в 1977 году был установлен парный бронзовый памятник «Ч. Валиханов и Ф.М. Достоевский» работы скульптора Д.Т. Элкабидзе. В 1934 году в городе был создан Русский театр драмы имени Ф.М. Достоевского.
Подчеркивая близость русского и казахского народов, Валиханов писал: «Мы… связаны с русскими историческим и даже кровным родством» . Он размышлял о судьбах миллионов людей – казахов, «которые считают себя братьями русских по отечеству и поступили в русское подданство добровольно…» . Народы Средней Азии видели в русских не только царских сатрапов, не только чиновников-взяточников, но могли близко познакомиться с представителями культурной России, деятельность которых способствовала укреплению взаимопонимания между народами империи.

4
Ровно через сто лет картина повторилась. Снова арест, снова тюрьма, каторга, ссылка. Только речь идет уже о другом писателе – А.И. Солженицыне, обвиненном в государственном преступлении: слишком откровенные мысли содержались в его письмах к университетскому приятелю, который воевал на соседнем фронте.
Теперь карта СССР вся покрыта лагпунктами разных категорий, и Средняя Азия отнюдь не исключение. Режим ссылки жестче, сроки длиннее, отношение к ссыльному лишено всякого либерализма.
После восьми лет тюрем и лагерей (последнее место заключения был Экибастузский каторжный лагерь в Северном Казахстане) А.И. Солженицына направляют в ссылку. Куда его везут, он не знал до конца этапа. Местом ссылки поначалу определили город Джамбул, областной центр на юге Казахстана, возле границы с Киргизией. Однако знакомство с древнейшим городом Семиречья, одним из пунктов северной ветви Великого Шелкового пути, началось совсем не с памятников средневековья, а с местной тюрьмы. Именно здесь Солженицын получил новый приговор, узнав, что ему предстоит ссылка навечно в Коктерекский район Джамбульской области под гласный надзор районного МГБ. В случае самовольного отъезда за пределы района он будет осужден на новый срок – двадцать лет каторжных работ.
Кок-Терек («зеленый тополь») оказался аулом с саманными мазанками; здесь был раймаг, чайная, амбулатория, почта, райисполком и райком, дом культуры и школа-десятилетка. Первый день ссылки пришелся на 5 марта 1953 года – день смерти Сталина. Солженицын увидел на центральной площади аула, где на фонаре висело радио, скорбные лица, рыдающих учительниц, услышал их слова: «Как теперь жить…» Его охватила жалость, смешанная с презрением, к обманутым людям, скорбящим по рябому тирану. Сам же Солженицын чувствовал только огромную ненависть к диктатору («единственный, кого я ненавидел» , – напишет он тогда же в стихотворении «Пятое марта»), ускользнувшему от русской мести. И вот судьба посылает вместо суда над тираном – глубокий траур, и страна рыдает в беспамятстве…
Брать на работу в школу политического ссыльного, даже и с высшим математическим образованием, местные власти боялись, так что месяц он был безработным. И все же взяли. День, когда Солженицын, преподаватель математики и физики средней школы им. Кирова села Берлик (советское название Кок-Терека, в честь колхозной системы, означающее «объединение»), вошел в класс и взял в руки мел, стал для него истинным днем освобождения, возвратом гражданства.
Счастье – состояние заразительное. Несомненно, оно передавалось тем, кого он учил. Дети из ссыльных семей (немцы, украинцы, корейцы, греки), сознававшие свое угнетенное положение, жадно учились – это был их единственный шанс выйти в люди, получить образование и профессию. Дети-казахи, не избалованные науками, тоже впивались в учение. Солженицын вспоминал: «При таком ребячьем восприятии я в Кок-Тереке захлебнулся преподаванием и три года (а может быть, много бы еще лет) был счастлив даже им одним. Мне не хватало часов расписания, чтоб исправить и восполнить недоданное им раньше, я назначал им вечерние дополнительные занятия, кружки, полевые занятия, астрономические наблюдения, – и они являлись с такой дружностью и азартом, как не ходили в кино. Мне дали и классное руководство, да ещё в чисто казахском классе, но и оно мне почти нравилось» .
Через пятьдесят шесть лет ученик этого класса Б. Скоков вспомнит своего классного руководителя и пришлет ему письмо-отчет о себе и одноклассниках, окончивших в 1955 году школу им. Кирова. «Помню чисто бритое Ваше лицо, мягкие падающие волосы, Вашу бодрую походку… Я учился у Вас три года, прошли мы с Вами все фундаментальные предметы, все 300 задач из учебника Худобина. Мне, Вашему ученику, который получал тройки и четверки по математике, удалось получить отличные оценки при поступлении в Новосибирский институт торговли и с отличием его окончить. Ваш труд, затраченный на нас, не пропал даром, и мы до сих пор вспоминаем Вас с благодарностью. Я больше не встречал ни в учебе, ни в жизни человека более честного, трудолюбивого, знающего все на свете. Я помню Ваши слова на выпускном вечере, когда мы восхищались Вашим знанием математики, тогда Вы сказали: “Ребята, я знаю лучше русский язык и литературу”. Мы убедились в этом, когда вышла в свет книга “Один день Ивана Денисовича”… После этого я был свидетелем всей Вашей дальнейшей жизни… Весь казахстанский народ, казахи, Ваши ученики Вас помнят, ценят и уважают» .
«У Александра Исаевича, – вспоминает другой его ученик, С. Кожаназар, ставший учителем математики, – была исключительно своеобразная манера ведения урока: чистейшая русская речь и разносторонняя эрудиция держали нас под гипнозом этого сложного предмета. Широким шагом он устремлялся к столу, принимал стойку “смирно” и произносил: “Здорóво, орлы!”. Я шел по его стопам, учил детей заниматься самовоспитанием. Уроки Солженицына стали для меня стандартом мастерства. Если мой Учитель озабочен судьбой своей страны, то я работаю над национальной идеей консолидации народов Казахстана. Почти полвека Александр Исаевич, как маяк в океане, помогает мне плыть по морям жизни» (2004).
А сам учитель, упоенный счастьем дышать школьным воздухом, напишет спустя годы: «Всё светлое было ограничено классными дверьми и звонком» . За порогом класса, в учительской, в кабинетах начальства царила привычная тягомотина: ссыльные педагоги (здесь их было немало), трепетали перед директором и инспекторами районо, а те требовали повышения успеваемости; оценки завышались, неучи-выпускники «за барана» попадали в вузы и неучами же возвращались обратно. Школа таила немало ловушек, обкладывала поборами и повинностями. На каждом шагу творилось беззаконие, идущее об руку с невежеством; машина «скорой помощи» развозила по квартирам начальства муку и сливочное масло; партиец-экстерник мог явиться к учителю ночью со шкуркой каракуля – гонорар за желанную тройку на экзамене. «Только при справедливых оценках могли у меня ребята учиться охотно, и я ставил их, не считаясь с секретарями райкома» , – писал Солженицын. И только твердость человека, сумевшего себя поставить, давала шанс продержаться.

5
Он – продержался. Не имея паспорта, жилья, имущества, свободы передвижения (ссылка замыкала круг в 50 километров), родных, любимой женщины рядом, он писал о счастье: «Никогда я, кажется, так хорошо не жил» . «Он сразу покорял своим внутренним обаянием, эрудированностью, всесторонней образованностью, и особенно в литературе, что меня всегда изумляло, – пишет Т.Д. Лызлова, попавшая в Коктерекскую школу в 1952 году, после Ярославского педагогического училища. – Все дети в нашей школе были влюблены в математику и в Солженицына. Дети не очень хорошо владели русским языком. И вот им преподают математику на русском. И как! И они великолепно ее усваивают. И легко пишут всякие замысловатые формулы, и бегают стайкой за своим учителем, который ходит по поселку в поношенных ботинках и таких же поношенных брюках. И никто не обращает внимания, что у него всего, почитай, две рубашки, одна в желтую полосочку, другая – белая, единственная белая, с прохудившимся воротником, который некому заштопать… Он для нас был одинокий мужчина, очень притягательный. И девушки им увлекались. Он не хотел жить “впрохолость”. Но что он мог предложить будущей жене?.. Он жил по закону, который сам сотворил для себя в то время: “Сердце сжать… И ничего не ждать от будущего – лучшего… Вечно – так вечно…”» (1994).
Работа увлекала; он наверстывал оборванное войной в 1941 году и сознавал, что преподавание для него – родная стихия. Вел в двух десятых и в двух девятых классах математику, физику, астрономию, имел свыше 30 часов в неделю, почти две ставки. Школа отнимала весь день, оставляя для писательства вечер и ночь.
В ссылке он тяжело заболел – дала знать о себе старая опухоль, удаленная в лагерной больничке в Экибастузе. Но ссылка его и спасла. Местный доктор, грек Антаки, обнаружив у больного метастазы, решительно порекомендовал ехать в Ташкент: там опытные врачи и эффективные методики. Антаки подсказал еще одну идею – ехать на север Киргизии, в областной город Талас, оттуда в село Иваново-Алексеевское, к старику Кременцову, поселенцу столыпинского времени, за иссык-кульским корнем. В областной комендатуре дали разрешение. Александр Исаевич съездил и вернулся с большой порцией сухого корня. И даже раздобыл готовую настойку у другого старика, заведующего партийной больницей в Джамбуле.
«Я пошел к нему рано-рано утром на прием, хотел уточнить, как настаивать корень, а он согласился дать мне, по моей просьбе, готовую настойку. Я сказал ему, что мне обязательно нужно еще немножко пожить, хоть пару месяцев. “Зачем?” – спрашивает старик. Я говорю: “У меня будет научная работа по языку”» .
Оба старика, давшие больному ядовитое и опасное снадобье и само дикое корневище, похожее на женьшень, но совсем не женьшень, по всей видимости, спасли его.
В Ташкенте его поместили в онкологическую клинику. Много лет спустя о тех днях вспоминала Ирина Емельяновна Мейке, врач, которая будет лечить Солженицына: «В одно из дежурств медицинская сестра мне сказала, что поступил тяжелый больной и лежит он, как все наши больные, которым негде было остановиться. А очереди ждали под дождем, где угодно. Вечером они собирались в маленьком вестибюльчике. И там ночевали на полу или на скамейках – послевоенное время, убожество сплошное. Я вышла как дежурный врач посмотреть, какие у меня там больные еще не зачисленные в наше отделение, и увидела этого тяжелого больного, о котором мне говорили. Это был относительно молодой человек (тридцати пяти лет – это потом я узнала). Высокого роста. В такой заплатанной шинельке, рюкзачок какой-то маленький, военный, весь тоже заплатанный. Ну, и, свернувшись, он лежал на полу. Шел сильный дождь, он весь промок. И мне как-то захотелось улучшить его положение. Скамейки все заняты, а в нашем рентгеновском коридоре, который был закрыт для посторонних, тоже были скамейки. Я распорядилась, чтобы его туда поместили и дали какой-то матрасик из нашего отделения. Он мне показал документ, что он ссыльный, приехал из Казахстана и находится под наблюдением МГБ. И вот этот МГБ ему дал разрешение только на 24 часа, хотя дорога длинная. Поэтому он сказал: “Я никуда не уйду, что хотите со мной, то и делайте”. А у него боли были сильные – живот был “нафарширован” опухолями, и конечно, он был тяжелый» .
История болезни, тяготы лечения в тринадцатом корпусе ташкентского онкологического диспансера и чудо исцеления преобразятся в рассказ «Правая кисть» и повесть «Раковый корпус», через шесть и одиннадцать лет. Но замысел повести вспыхнет еще летом 1954-го, в Ташкенте, когда Солженицын проходил повторный курс лечения, уже с надеждой на жизнь, понимая, что воскресает и выздоравливает. А ведь начиналось лечение, из-за большой запущенности процесса, крайне трудно. «Большая плотная опухоль в брюшной полости, резко болезненная при пальпации» не оставляла сомнений в диагнозе: метастазы в лимфоузлы брюшины после операции семиномы. Больному назначили лучевую терапию на рентгеновском аппарате, выделив (при тщательном укрытии здоровых участков просвинцованной резиной) несколько полей облучения: послеоперационный рубец, средостение, брюшную и поясничную области, а также участок под левой ключицей.
Выписка из истории болезни: «Больной получил общеукрепляющее лечение, дополнительное питание, гемотрансфузию и химиотерапию (эмбихин). Опухоль чувствительна к рентгеновскому облучению и быстро уменьшилась в размере. При повторном поступлении опухоль почти не прощупывалась. Лечение оказало хороший непосредственный и отличный отдаленный результат. Реакция опухоли на облучение подтверждала диагноз метастаз семиномы. Рецидива метастазов не было. Облучение больного Солженицына было строго локальным, без повреждений участков кожи, тем более прилегающих к ним» .
Лаконичная медицинская выписка не могла, конечно, отразить ни ночных страхов, ни тягостных мыслей, ни головокружения, ни тяжелой тошноты от двух ежедневных двадцатиминутных сеансов рентгена, при которой можно было лежать только в одном положении – навзничь, без подушки, приподняв ноги и низко опустив, свесив голову с койки. От тошноты помогали огурцы и квашеная капуста, да где ж их было взять? Больного не навещали, передач не носили: лишь сам, когда мог, пробирался на ташкентский базар в подпоясанном больничном халате и покупал соленья. «Мне выздоравливать было почти что и не для чего; у тридцатипятилетнего, у меня не было во всем мире никого родного в ту весну. Еще не было у меня – паспорта, и если б я теперь выздоровел, то надо было мне покинуть эту зелень, эту многоплодную сторону – и возвращаться к себе в пустыню, куда я был сослан навечно, под гласный надзор, с отметками каждые две недели, и откуда комендатура долго не удабривалась меня и умирающего выпустить на лечение» .
Но украдкой от врачей он продолжал лечиться секретным средством – настойкой из иссык-кульского корня, к которому официальные доктора относились как к темному суеверию и игре со смертью. «Что-то есть благородное в лечении сильным ядом: яд не притворяется невинным лекарством и говорит: я – яд! берегись! или – или!» К корню добавил чагу, спорил с докторами (те никак не хотели разъяснять больному свои методики), отказывался от гормонального лечения, подозревая, что повышенными дозами рентгена врачи просто перестраховываются. «Он трудно принимал лечение, – вспоминала И.Е. Мейке, – он нас измучивал тем, что не хочет больше лечиться. И всё, что я могла, я действительно для него делала. Выписывала дополнительное питание – сливочное масло, молоко… И это ему как-то помогало, да и сам процесс лечения шел успешно» .
Уже через три-четыре дня после рентгенотерапии боли прекратились, опухоль помягчела, перестала давить. А после двенадцати сеансов – больной вернулся к жизни и хорошему настроению, ел, ходил, писал вдохновенные письма в Кок-Терек, ссыльному доктору Н.И. Зубову, своему другу. Бросил курить после одиннадцати лет курения, теперь уже как будто совсем и навсегда. Весна 1954 года дала основание воскликнуть: «отвалилась болезнь» . «Я был жалок. Исхудалое лицо мое несло на себе пережитое – морщины лагерной вынужденной угрюмости, пепельную мертвизну задубенелой кожи, недавнее отравление ядами болезни и ядами лекарств, от чего к цвету щек добавилась еще и зелень. От охранительной привычки подчиняться и прятаться спина моя была пригорблена. Полосатая шутовская курточка едва доходила мне до живота, полосатые брюки кончались выше щиколоток, из тупоносых лагерных кирзовых ботинок вывешивались уголки портянок, коричневых от времени» .
Таким казался себе Солженицын той памятной весной, но эта видимость не имела никакого отношения к сущности вещей. Ощущение вернувшейся жизни, с которой он почти что простился, было ослепительным. И хотя эта жизнь не сулила общепонятных благ, имелись иные ни с чем не сравнимые радости: «право переступать по земле, не ожидая команды; право побыть одному; право смотреть на звезды, не заслепленные фонарями зоны; право тушить на ночь свет и спать в темноте; право бросать письма в почтовый ящик; право отдыхать в воскресенье, право купаться в реке… Да много, много еще было таких прав. Право разговаривать с женщинами. Все эти неисчислимые права возвращало ему выздоровление» .
Благодаря чудесному излечению Солженицын будет неоднократно повторять: моя Прекрасная Ссылка. Эпоха Прекрасной Ссылки – это два года после выздоровления, когда ссыльный пребывал в блаженном, приподнятом настроении. Он испытывал постоянное счастье от уроков и учеников, от своего писания (пусть по часу в день), от того, что весь 1955 год писал «Круг первый», роман о Марфинской шарашке; от домика, арыка за калиткой, свежего степного ветерка; от спанья на воздухе; от приемника с короткими волнами, купленного ради музыки и вольного слова.

6
Солженицын оставил память о себе даже у местного начальства.
В характеристике, составленной заведующим районо, отмечались большие педагогические способности Солженицына, умеющего «увлечь учащихся своим предметом и добиться у них прочных знаний»; подчеркивалось его успешное руководство районным методическим объединением и школьным кружком прикладной математики и геодезии; положительно говорилось о выступлениях педагога на областных педагогических чтениях в Джамбуле и в школьном лектории – на темы о строении Вселенной, строении атомного ядра, ядерных реакторах, искусственных радиоактивных изотопах.
Через два месяца после ХХ съезда, в апреле 1956-го, ссылка для осужденных по 58-й статье была упразднена. Вечность Коктерекского сидения продлилась, таким образом, три года. Солженицын получил справку о том, что освобождается от дальнейшего отбытия ссылки со снятием судимости и как полноправный гражданин СССР имеет право получить паспорт. Снятие ссылки и судимости означало, что государство простило бывшего заключенного, и теперь ему предстояло настаивать на реабилитации, то есть на своей изначальной невиновности.
«Как хорошо казалось нам наше ссыльное место, пока было неизбежно-безвыходным, уж как мы его полюбили! и как потоскливело оно, когда появился дар свободы, и все уезжали, уезжали» .
Спустя год он напишет про свою ссылку тепло и благодарно: «Кок-Терек, который только тем и был для меня хорош, что не существовал, пока я там жил, – сейчас становится для меня симпатичным сам по себе и – главная ирония – лишь постольку, поскольку я там не остался. Три года, прожитые там, становятся в моей жизни какими-то уникальными и милыми».
Еще через полвека он скажет: «Для меня это было величайшее испытание, и величайшее сочетание боли, мучения и счастья. Счастья от моего творчества, мучения от того, что не мог ни жениться, ни сходиться ни с какой женщиной, потому что тайну свою я берег превыше всего. И несмотря на то, что это был такой трудный период и еще на него наложились болезни, у меня осталось впечатление, что Кок-Терек был второй юностью моей жизни. Я рисую его для себя необычайно возвышенно, горжусь им, я там оставил сердце, хотя не сошелся ни с кем, а только писал. Впервые после лагеря я там писал, и много написал, и это составило мое счастье» .
Так Казахстан стал для Солженицына местом Прекрасной Ссылки, а Узбекистан – местом чудесного излечения от смертельной болезни. Два навеки родных и благословенных уголка Средней Азии.