Великие люди в моей жизни История Разное

Шахноза Муминова пишет в Фейсбуке:

(Это первая музыкальная школа Намангана, позже она была переименована в школу искусств. Когда-то я на ПоТ обещала написать о Намангане моего детства.)

Пересмотрев в очередной раз видео танго-композиции “Лока” в исполнение оркестра Хуана Д’Ариенцо, я решила написать. Я смотрю этот ролик снова и снова, и я не устаю от него. Не то, чтобы композиция была моей самой любимой в танго; есть гораздо более душевные, певучие, романтичные, и среди них очень много “самых любимых”. А это видео я смотрю не для того, чтобы слушать музыку. Я смотрю как работает МАЭСТРО, дирижёр, и, не преувеличивая, утверждаю: это – лучшее, что я видела в жизни.

Принято считать, что музыкальные выступления – это заслуга музыкантов и певцов. Не спорю и не возражаю, ни разу не протестую и совсем не собираюсь принижать. Восхищаюсь, люблю и уважаю.

Но всё же, воздавая должное великим исполнителям, хочу упомянуть о тех, чьи имена почему-то часто незаслуженно умалчиваются: о дирижёрах.

Наверное, надо иметь хотя бы начальное музыкальное образование, чтобы понять, насколько велика роль дирижёра в коллективном исполнении чего угодно, будь то симфония, балет, хоровое или индивидуальное пение. Без дирижёра НЕТ оркестра, НЕТ хора, НЕТ никакого концерта и представления. Конечно, музыку исполняют конкретные музыканты, играющие на духовых, струнных, клавишных и кнопочных инструментах. Песни поют певцы – оперные, эстрадные, и так далее. Танцы танцуют танцоры и балероны с балеринами.

Но позвольте мне быть слегка категоричной: истинное цельное художественное произведение, музыкальный шедевр, если хотите – создаёт дирижёр. Как и фильм – создаёт режиссёр (disclaimer: я никоим образом НЕ умаляю роли актёров в создании фильмов!). Конечно, есть, прежде всего, композитор/автор сценария. Есть исполнители, музыканты/актёры. Есть изготовители инструментов/костюмеры и декораторы. Есть аспект помещения со всеми критериями, акустикой, освещением и размерами. Да, конечно, всё это есть и всё это чрезвычайно важно.

Но если нет дирижёра, то всё это бесполезно. Оно, всё это вместе взятое, не создаст шедевра и не воплотит замысла создателя. И только когда за дело возьмётся дирижёр… шедевр станет возможен.

В детстве мне приходилось петь в хоре при нашей музыкальной школе в провинциальном городке в Ферганской долине. Хоровое пение входило в перечень обязательных предметов программы, и, как я позже видела в других школах, зачастую это были достаточно формальные, скучные уроки из разряда “обязаловки”. Но нам с этим однозначно повезло.

Хоровиком (преподавателем хорового пения) у нас был Исаков Борис Борисович. Низенького роста, лысеющий, вечно потеющий, практически без шеи, с отвисшими щеками, невероятно толстый, настолько толстый, что брюки расползались по швам, — этот смешной человечек был влюблён в своё дело. Не побоюсь высокопарности – с тех пор мне не часто приходилось видеть людей, настолько влюблённых в своё дело, отдающихся ему с такой всеполгощающей страстью и самозабвением! Борис Борисович, или, как называли его мы – жестокие подростки – Барбарис, выполнял в школе и другие обязаности, а именно, преподавал сольфеджио, музыкальную литературу, и иногда принимал экзамены в составе экзаменационной комиссии. Делал он это всё ужасно скучно и пресно, с выражением отвращения на толстом лице, лишь бы отделаться, и мы, конечно, это чувствовали – его уроки никогда всерьёз не воспринимались. На пианино он играл из рук вон плохо. В школе среди учеников было принято не любить Барбариса и посмеиваться над ним. Мы рассказывали о нём анекдоты, хихикали над жиденькой прядкой остатков волос, спадающих на лоб, изображали его походку и потешные телодвижения во время дирижирования, непременно акцентируя на трещащих при каждом движении штанах… зачем, почему? Никто не знает. Никогда и никому он не сделал ничего плохого, никогда никого не завалил на экзамене. Всё дело было в его внешности, которая не укладывалась в какие-то рамки и стандарты. Дети жестоки, увы…

Но совсем иначе обстояло дело на уроках хора.

Все ученики должны были ходить на хор. Но, как известно, не всем людям даны равные способности в пении. И поэтому у нас в школе было две группы по хору: одна для всех, как часть рутинной работы Барбариса, в которой уроки длились положенные 45 минут, и другая – для детей со слухом, где урок, если его можно так назвать, мог длиться и два, и три часа. Борис Борисович создал в школе камерный хор для выступлений. Для души. Своей. Небольшой хор, всего 18-20 человек.

На уроках, а точнее, на репетициях хора, мы начинали с распевки. Все ученики, в зависимости от тембра голоса, разделялись на голоса: первый, второй, третий. Распевка, начинающаяся со скучного “до-ми-соль-ми-до” и “до-ре-ми-фа-соль, соль-фа-ми-ре-до”, порой длилась по полчаса и больше, и к концу мы, разгорячённые, самозабвенно, будто бы исполняя арию Онегина, выпевали во всю мощь детских голосов “Я пою, хорошо пою!” Я до сих пор не могу понять, как Борис Борисович это делал; но он умел так нас увлечь и включить в процесс, что мы полностью погружались в творчество, даже при распевке, и ничего, ничего не могло быть важнее и интереснее…

Мы пели под аккомпанемент и акапелла (без акомпанемента), в три голоса, и очень редко – с солистом. Он оттачивал все нюансы, он великолепно слышал малейшую фальшь в полтона, он корректировал силу звука, то уменьшая, то усиливая, он заставлял нас перепевать снова и снова, он эмоционально и физически выматывал нас, и выматывался сам. Беспрерывно утирая струящийся с лица пот и вперевалочку проходя по классу, он поругивал нас, выговаривал, язвил, патетически вздымал руки, раздражённо замолкал, и вдруг запевал чью-то неудавшуюся партию — мы зачарованно слушали его на удивление сильный, чистый голос. И снова начинали репетицию. И так она длилась часами, и мы не считали минуты, и мы не могли ни жаловаться, ни возмущаться – мы творили вместе с ним. Мы научились читать его жесты, мимику, взлёт бровей, движения губ, взмахи рук и движения тела, мы умели моделировать голосами в соответствии с его сигналами.

А потом была сцена. Выступления. Республиканский конкурс “Санъат байрами” (Праздник искусств) проводился каждый год в марте. В городе и области нашему хору равных не было, и мы с лёгкостью выигрывали городские и областные конкурсы. И начинали готовиться к республиканскому. На весенних каникулах вся труппа ехала в Ташкент на поезде. Я, честно говоря, почему-то не помню, где нас размещали в Ташкенте. Наверное, в общежитии консерватории, или в школе Успенского, не знаю. Всю неделю после Навруза шёл конкурс: перед комиссией выступали музыканты, хореографы, певцы, им всем назначался определённый день слушания. Мы, в заранее сшитых костюмах, с утра причёсанные, бледные от волнения, с испугом кучкой жались за кулисами в ожидании нашей очереди. Всё было ново, чуждо, страшно: громко скрипели деревянные полы, колыхались тяжёлые занавеси, ходили незнакомые люди, много людей, на сцену то и дело кто-то выходил и возвращался. Акустика зала пугала ещё больше. Борис Борисович, в костюме, накрахмаленной жёсткой рубашке и явно удушающей бабочке, потел и ходил взад-вперёд, мрачный как туча, утирая вечным огромным платком лицо, и мы с ужасом наблюдали, как он молча нервничал. А там, в зале, сидело страшное-престрашное жюри, которое способно напугать даже нашего Барбариса… нам представлялось, что они сидят там, злорадно потирая руки, с единственной целью: зарезать и выпотрошить нас, маленьких девочек в гольфиках и бантиках, зачем-то приехавших из провинции в большую и шумную столицу.

И вот наступала наша очередь. “Выступает камерный хор музыкальной школы номер один города Намангана под руководством Исакова Бориса Борисовича!”

Заранее отрепетированной колонной мы гуськом выходили на сцену на дрожащих ногах и становились на подмостки в два ряда, с ужасом глядя в зал, где сидело кровожадное жюри и не менее кровожадные зрители. Жиденькие аплодисменты. Аккомпаниатор садится за рояль. Своей семенящей походкой выходит Борис Борисович, слегка кланяется залу, и поворачивается к нам лицом, лысиной к жюри. Достаёт неизменный платок и утирает лицо. На рояле нам дают аккорд-настройку, и по лёгкому движению пальцев дирижёра – первый, второй, третий – мы вполголоса настраиваемся на тональность. Он делает следующий знак – мы подтянулись и собрались. И – старт: начинаем петь. Всё, больше ничего не страшно, наш Барбарис с нами. Мы смотрим на его руки: они порхают в нужном направлении, и хотя партия отрепетирована тысячу раз, без его движения мы как будто бы ничего не знаем: когда начинать и когда заканчивать, кто вступает следующий, где надо замедлиться, где ускориться, где стакатто, а где плавное легато… Забыт страх, волнения ещё только предстоят; а сейчас мы ПОЁМ. Мы не отрываем взглядов от нашего дирижёра, он наше спасение, он не даст нам ни упасть, ни ошибиться, он знает как. Он широко раскидывает руки, словно желая воспарить над сценой, и вместе с ним взлетают наши голоса… Вот шутливая песня – и вспотевшее лицо Барбариса вдруг делается хитро-улыбчивым, с такой смешной гримаской, что мы все расплываемся счастливыми улыбками, которые держатся на протяжении всей композиции. Вот грустно-трагическая песня — и Борис Борисович с надрывом, скорбно сдвинув брови, словно бросается на амбразуру, желая покончить с несправедливостью мира, и наши голоса в ответ страдают и рыдают… Он мечется, то приседая, то подпрыгивая, потрясая пухлыми руками над головой и устремив скорбный взгляд в небеса, а потом согнувшись, как бы шепчет что-то кому-то маленькому, утешая… Мы творим, и наши освобождённые голоса летят под своды консерватории в три голоса, наши лица отражают все эмоции песни, мы живём в унисон с нашей песней и с нашим дирижёром… Мы ему верим, мы его любим, потому что он ведёт нас в полёт, и весь зал, затаив дыхание, следит за нашими кульбитами в небесах пения, где нет места фальши, лжи и неточности, где царит полнейшее совершенство и гармония слияния в единое целое, и это непередаваемое счастье!

И вот – точка. Мы закончили по движению ладони дирижёра, как будто собирающей наши голоса в горсть. Магия кончилась, мы приземлились.

В зале стоит полнейшая тишина. Барбарис разворачивается и слегка кланяется. И зал начинает аплодировать!!! Мы улыбаемся, смущаемся, и неловко толкаясь, сползаем и спрыгиваем с подмостков и уже совсем неорганизованно бежим за кулисы. Борис Борисович, расстёгивая ворот рубашки, улыбается – да-да, он улыбается! – хвалит нас, и обещает повести на мороженое!!! До выступления, разумеется, нельзя. А теперь можно! Но только по одной порции.

Назавтра мы узнаём, что мы выиграли. Были коллективы из других городов, из именитых школ. Из Ташкента и Самарканда, и всех остальных. А конкурс хорового пения выиграли мы. Значит, на финальном концерте нас покажут по телевизору. Значит, до выступления второй порции мороженого не будет .

Я четыре года пела в хоре Бориса Борисовича, и четыре раза ездила на конкурс “Санъат байрами” в Ташкент. И три раза мы становились победителями и с триумфом возвращались в родной Наманган. Это полностью заслуга Бориса Борисовича. Только его. Это результат его таланта, его самозабвенной отдачи, его энергии.

Пожалуй, хор – это самое яркое воспоминание моего детства. Ради этого стоило протерпеть все семь лет музыкалки со скучным сольфеджио и музлитературой , честное слово.

Сейчас я думаю, как так получилось, что мы практически ничего не знали о нём? Он жил где-то недалеко от нас, и иногда, когда репетиция хора заканчивалась поздно – в 7 или 8 часов вечера, мыслимое ли дело??? – мы шли домой вместе, от музыкалки вверх по улице Карла Маркса. Доходили до моего перекрёстка, и потом я сворачивала на свою 2-ю Чехова, а он шёл дальше куда-то в сторону Ахунбабаева. Удивительно, но наши строгие мамы никогда не протестовали против наших поздних возвращений, если знали, что у нас хор. Кажется, он жил со старенькой мамой чуть дальше от нас… но это всё, что я знала. Когда я училась в 7-м классе, меня привлекли к участию в олимпиаде по химии. Неожиданно выиграв городскую и областную олимпиады, я была номинирована на республиканскую. И надо же было этой олимпиаде проходить именно во время весенних каникул!!! Я должна была выбрать что-то одно, и мама настояла на химии… я помню, что он ходил к мою школу к директору, чтобы “отвоевать” меня для хора, но увы, общеобразовательной школе всегда отдавалось предпочтение. И ещё я помню, как он настаивал, чтобы я поступила в музучилище на отделение хорового дирижирования.

Я думаю, что если бы он, Исаков Борис Борисович, творил в наше время открывшихся возможностей, он был бы великим и знаменитым. Он и был великим, ну и что, что его не знали в масштабах страны… Сестра слышала от кого-то, что Борис Борисович давно переехал в Израиль. Конечно, он уже состарился… И кто там, в Израиле, знает, какого таланта этот человек? Борис Борисович, где Вы? Если мой рассказ как-то дойдёт до Вас, знайте, что я Вас помню и люблю. Помните, я пела во вторых голосах, и Вы всегда ставили меня рядом с Аэлиткой, у которой был звонкий голос, но она всё время сбивалась с партии? Вы просили, чтобы я пела ей в ухо, потому что у меня был «небольшой» голос, зато идеальный слух и умение держать партию…

Если бы каждый житель земли занимался своим делом с такой любовью и преданностью, насколько счастливее были бы люди.