Лаборатория Искусство История

Клишин Игорь: Отправляю вам отрывок из повести С.Татура «Лаборатория» о работе ташкентских инженеров — гидротехников.

Сергей ТАТУР

Отрывок из повести

Давно это было, совсем давно, сорок лет назад и даже еще дальше. В даль несусветную уже ушло это время, как война Отечественная, как жизнь родителей и многое другое. Тогда работу в Голодной степи, тягостную по многим обстоятельствам, я с великой радостью поменял на другую, — в гидравлической лаборатории. Она принадлежала Среднеазиатскому отделению Всесоюзного проектно-изыскательского и научно-исследовательского института «Гидропроект» имени Жука, организации большой и авторитетной. Это отделение (филиал от московского «Гидропроекта») проектировало крупные водохранилища и гидравлические станции на реках Средней Азии, энергетический потенциал которых на горных участках был очень высок. Так, потенциал реки Нарын приравнивался к волжскому, а потенциал реки Вахш был еще выше.

Мать моя в те годы еще была цветущей женщиной, правда, немолодой, а отец был цветущим мужчиной; В ирригационном институте, где он преподавал и заведовал кафедрой проектирования сельских населенных мест, его любили и жаловали. Но одну потерю семья уже понесла, умерла тетя Саша, сестра моей матери, вторая по старшинству за тетей Юлей. После войны она с супругом Василием Васильевичем перебралась в наши края, похоронила мужа-сердечника, весьма пристрастного к горячительным напиткам, и тихо прилепилась к нашей семье, с согласия матери и отца прилепилась, которые, как могли, старались сгладить ее одиночество. И вот год назад у нее остановилось сердце. На похороны я опоздал, но слезу пролил; добрая это была женщина, и очень несчастная. Невосполнимость утраты подтвердилась следующими годами. И даже когда на эту утрату наслоились другие, она не стала меньше, не зарубцевалась, но обособилась, а я осознал: дорогие люди остаются дорогими и после своего ухода. Свет негасимый исходит от них, и память не желает расставаться с ними. Память старается поставить для каждого из этих людей свой, отдельный пьедестал.

Пройдет, нет, промелькнет время, как взмах руки, и я очень высоко оценю работу в гидравлической лаборатории людей, с которыми в ней сведет меня жизнь. Я полюблю лабораторию. Я врасту в нее всем своим существом. Но как только пробьет мой час, уйду из нее без минуты сожаления. Уйду в газету, в человеческую толчею, свойственную полному вокзалу, в каждодневное самоутверждение. Начнется совсем другая жизнь, предельно насыщенная кручением-верчением. Газета потом уйдет, а эта крутая тропа и эта ноша будут держать меня в хорошем тонусе и напряжении до конца дней моих. Голодная степь была совсем не для меня. Я строил там домики в совхозных поселках – и не прикипал к людям, которые работали под моим началом. Я ставил там лотки – и не прикипал к людям, которые делали это под моим началом. Ибо у этих людей были острые локти и луженые глотки, свой интерес они ставили очень высоко, на своем интересе все у них и обрывалось, и сближения с ними у меня не получалось. Разница между нами обозначалась сразу, и весьма контрастная. Я разбивал в новых целинных совхозах трассы лотковых оросителей. Это уже было по мне, две мои реечницы, одна в возрасте, вторая молодая, мне никогда не перечили, а я не перегружал их, сам таскал теодолит, треногу и связку колышков.
Но этой простой, размеренной работы меня лишил очередной начальник нашего строительного управления, самонадеянный и духовитый – Виктор Абрамович Духовный. Он потом пошел высоко в гору, он был на это нацелен изначально, и я, соприкасаясь с ним по новым своим делам, не попрекал его тем далеким решением: упаси Боже! Не попрекал, но и не простил, вот ведь как.
Жизнь в Голодной степи подарила мне жену Дину Сергеевну Романову и дочь Ирочку. С Диной я прожил почти семь лет, а потом ее место заняла другая женщина, совсем на нее непохожая и ничем ее не повторяющая. Блеск, какой обаятельной была эта женщина, и какой желанной, но это уже совсем другая статья. Дине Голодная степь не нравилась еще больше, чем мне, и она подбивала меня уволиться и уехать. В конце 1961 года нам удалось это свое намерение осуществить.
Возвращение в отчий дом не было победой, но уезжал я один, а вернулся с женой и дочерью – пятимесячным ребенком, глазастым и чистым; это было единственное бесценное приобретение, сделанное в Голодной степи. Итак, Дине на ташкентской уже земле предстояло ухаживать за ребенком (и за моей бабушкой
Марией Мартыновной, которая на девяносто первом году жизни упала, зацепившись за щербатинку в полу, и сломала шейку бедра; кость не срасталась, бабушка лежала, прикованная к постели, беспомощная, очень удрученная новым своим состоянием – ведь прежде она, мать девятерых детей, работала, не покладая рук). За ребенком Дина ухаживала, как и положено матери, а от бабушки воротила нос, ведь это была не ее бабушка. Мне же предстояло найти работу. И я нашел ее на удивление быстро, в один день нашел.
Я отправился в престижный институт «Гидропроект», где в отделе кадров услыхал про гидравлическую лабораторию. «Вы там нужны, вы там нужны!» – внушала мне седовласая кадровичка. Лаборатория находилась на краю города, в десяти километрах от дома. Я согласился сразу, хотя зарплату мне положили всего сто рублей, в полтора раза ниже голодностепской. И на следующий день поехал на новую свою службу. Добирался сначала на автобусе, потом на трамвае, более часа. Когда моим транспортным средством стал велосипед, затраты времени на дорогу снизились до получаса. Я проезжал по улицам, которые знал и любил с детства – мимо своей школы и Парка железнодорожников, пересекал Салар у Тезикова базара, спускался к Шота Руставели, а далее по ней до Трамвайного кольца, все под уклон и под уклон. Возвращение домой занимало на пять минут больше, ведь педали приходилось крутить в горку и в поздние часы, летом очень горячие.
Лаборатория, наверное, и не заметила, что ее коллектив пополнился еще одним работником. Когда через четыре с половиной года я уходил из нее, я тоже не был фигурой знаковой, за которую следовало держаться двумя руками. Но не был я и одним из многих: на меня уже было за что положить глаз.

1. МОДЕЛИ

Меня встретили, как птенчика зеленоротого, которого надо наставлять и наставлять, прежде чем он сможет опереться на свои крылышки. Никого я своим приходом не осчастливил, мой голодностепский опыт здесь не значил почти ничего. Меня познакомили с коллективом. Две или три молодые женщины, мои сверстницы, мило мне улыбнулись, а одна, румянощекая девица, вчерашняя школьница, громко прыснула, увидев на мне кирзовые сапоги (в Голодной степи именно этот вид обуви прекрасно предохранял ноги от пыли, а иногда и от фаланг, которые были премерзкие существа). Мне показали модели, но я мало чего понял.
Гидротехнические сооружения, уменьшенные против натуры в пятьдесят, а то и в сто раз, ставились в водный поток, который обтекал их точно так же, как впоследствии это будет делать настоящая река. Здесь действовали законы подобия, открытые еще великим Ньютоном. Со стороны же складывалось впечатление, что взрослые сидят на берегу веселого ручейка и играют в игрушки. Но это было обманчивое впечатление. Ибо на моделях рассматривались только те случаи взаимодействия воды и гидротехнических сооружений, которые не поддавались математическому расчету. Это, чаще всего, были сопряжения высоконапорных туннелей с нижним бьефом, так называемые водобойные колодцы с гасителями энергии воды, конструкция которых могла варьироваться в очень широких пределах. Так что вариант оптимальный мог много чего сэкономить. На это и делался упор.
В Ташкенте уже проектировались земляная плотина Нурекской гидростанции на реке Вахш, самая высокая в мире, на напор в триста метров, и бетонная плотина Токтогульской гидростанции на реке Нарын высотой 220 метров. Это были уникальные объекты, и от них требовалась стопроцентная надежность. Токтогульская плотина, например, должна была удерживать почти двадцать кубических километров воды. Промчись эта вода мутным валом по Ферганской долине, и десятки тысяч людей расстанутся с жизнью. Необходимая надежность и обеспечивалась расчетами и строгим контролем. Расчеты, естественно, включали в себя кропотливую исследовательскую работу, если в ней возникала нужда. Лаборатория, например, отвечала и на такой вопрос, какие беды натворит вода, вырвавшаяся из водохранилища, если плотина прекратит свое существование в один момент будет сметена термоядерным взрывом или катастрофическим землетрясением.
Еще лаборатория моделировала перекрытие рек, или перепуск меженного расхода в новое русло, когда старое следовало освободить под плотину. Как только я пообвыкся и уяснил себе, что к чему, а на это потребовалось время, я увидел, что занимаюсь обычной инженерной работой, не заключающей в себе никаких особых сложностей и таинств. Вначале же я только удивлялся: ну и ну, куда это я попал!
На южной ташкентской окраине, на берегу канала Бурджар, который протекал здесь в глубоком лессовом каньоне, загрязненном бытовыми отходами большого города, вместе с нашей лабораторией располагалась материальная база изыскателей (буровые станки, вездеходы и прочая техника) с ремонтными мастерскими, а также научно-исследовательский отдел. Он включал в себя еще лаборатории фильтрационную, грунтовую, строительных материалов и конструкций. Они выдавали проектировщикам нужные им сведения и рекомендации, каждая по своему профилю. Но гидравлическая лаборатория была самая большая и занимала, наверное, половину общей территории, площадь которой была не меньше двух гектаров.
Вода на модели подавалась непосредственно из Бурджара, без какого-либо отстаивания и очистки, и ближе к зиме, когда Бурджар мелел раза в четыре, сильно отдавала отхожим местом. Владельцы частных домов, дворы которых выходили к каналу, ставили на его берегах свои туалеты. Это положение не нравилось никому, и года через три лаборатория своими силами построила большой резервуар чистой воды, кубометров, наверное, на пятьсот. Бетонную смесь на опалубку наносила цемент-пушка; это было эффектное зрелище. Плотность бетона достигалась такая, что гарантировалась водонепроницаемость. Когда резервуар заполнили чистой водой из городского водопровода, санитарные условия работы стали вполне нормальными. И про насосную станцию на берегу Бурджара забыли, как о дне вчерашнем.
Каждая модель строилась отдельно, со своим бетонным оголовком и со своим легким навесом, защищающим от непогоды, но не от зимних холодов и летнего зноя. Исследования велись до получения результатов, которые всех удовлетворяли. Движение к такому результату, осуществляемое обыкновенно методом проб и ошибок, могло продолжаться и год, и два (сопряжение Токтогульского строительного туннеля с нижним бьефом мы обсасывали года два, если не больше, но выдали-таки конструкцию, высочайшую по своей эффективности – компактную, надежную и экономичную).
Результаты исследований обрабатывались в деревянном терем — теремке, посеревшем от времени. В нем было комнат пять – шесть. Заведующий лабораторией и двое руководителей групп сидели отдельно, как люди творческие и обремененные ответственностью. У каждого из них был маленький кабинетик, и если они курили, табаком пропитывались и воздух, и дерево стен. Инженеры и лаборанты размещались в больших комнатах, в которых столы стояли, чуть ли не впритык друг к другу. Мне отвели письменный стол в комнате, где я стал пятым или шестым. Но так как каждый из нас больше времени проводил на моделях, чем за камеральной обработкой материалов, частенько случалось и так, что за своим столом я восседал в гордом одиночестве. Сразу скажу, что люди, мне неприятные, в лаборатории не работали, так что к гордому одиночеству я не стремился.
Но возводилось уже просторное двухэтажное здание, обещавшее сотрудникам уют и комфорт. Вот то, что я увидел в первые дни. Город обрывался в полукилометре за лабораторией, у кольцевой автомобильной дороги, которая достраивалась. На взлетную полосу аэропорта, с некоторых пор оказавшуюся в черте города, один за другим планировали самолеты. Взлетали они в другую сторону, на север. Садились самолеты почти бесшумно, и смотреть на них было интересно. Я вспомнил свои походы на Тал-арык; после восьмого класса мы проводили на этом канале, ставшем речкой, каждое лето. Тогда соседство с аэропортом было очень близким, и мы, пацаны, просто перебегали через взлетную полосу, которую еще не покрывал бетон. Самолеты, взлетая или садясь, оставляли за собой гигантский шлейф пыли. Увы, повториться эти походы уже не могли.
Воодушевила ли меня лаборатория?
Нет, я принял ее, как данность, уготованную мне судьбой. Да и чем, или как она могла меня воодушевить? Мечта же моя давно, со школьных еще лет, была нацелена совсем на другое поле деятельности: я хотел стать писателем. Отец, однако, сказал мне, что это мое желание может осуществиться при любой профессии, какую я ни приобрету. Профессия же необходима на тот случай, если мечта моя окажется эфемерной, неподкрепленной способностями. Поскольку сие вполне могло иметь место, совета отца я послушался, и никогда не жалел об этом.
Да, событие одно запомнилось мне. Оно произошло в дни, когда я осваивался на новом для меня месте работы. От строящегося здания лаборатории должен был ответвиться собственно исследовательский корпус, своей конструкцией напоминающий небольшой цех – с движущимся мостовым краном и подкрановыми путями под потолком. Корпус этот предстояло заложить на месте маленького домика и двора, принадлежащего узбекской семье. Во дворе росла груша величиной с дуб – в полтора обхвата, высокая, с могучей разветвленной кроной, кучно населенной воробьями. Таких огромных груш больше я нигде не видел. Плодовитое это дерево каждую осень давало до тонны плодов, то есть, было деревом-кормильцем. И вот грушу срубили. Когда она рухнула, содрогнулась земля. Вся узбекская семья лежала в лежку и рыдала, такая это для нее была страшная беда. Старик-аксакал встал перед поверженной грушей на колени и поцеловал ствол, словно бездыханное тело. Когда он отходил от груши, из глаз его капали слезы. Увиденное потрясло меня, да и других не оставило равнодушными.
Наверное, новый корпус можно было поставить итак, чтобы сохранить грушу – уже для лаборатории, не для узбекской семьи, которая отселялась. Надо было немного пошевелить мозгами, только и всего. Но автор проекта с этим не посчитался, не соизволил произвести дополнительные изыскания.
Первой моей моделью был Ангренский обводной туннель, та его часть на незнакомом мне горном ущелье Наугарзансай, где происходило сопряжение напорной части туннеля с безнапорной. Сопрягающим сооружением был водобойный колодец. Поток под сорокаметровым напором должен был успокоиться в колодце и войти в концевую часть туннеля тихо и плавно, сменив свой буйный нрав на радушную улыбку молодого человека, привыкшего производить хорошее впечатление.
Модель была готова и испытывалась. Сам же туннель прокладывали для того, чтобы отвести реку в сторону от угольного месторождения. Сейчас она проходила прямо над пластом бурого угля толщиной 200 метров, что препятствовало его разработке. Других больших месторождений угля в Узбекистане пока открыто не было. Реку выше месторождения должна была перегородить плотина; она и создавала в туннеле сорокаметровый напор. Лет пятнадцать назад я купался в этом водохранилище, – когда в очередной раз спустился с Ангренского плато. Вода была, как подогретая. Рядом со мной плыла тоненькая змейка, выставив вперед над водой черную треугольную головку. Мы не помешали друг другу. А в Наугарзансай я не забредал никогда и нашего водобойного колодца не видел.
Моей первой задачей было пропустить через туннель строго заданный расход. Паводок в 700 кубических метров в секунду (такой на реке Ангрен случался в среднем раз в сто лет и назывался паводком однопроцентной обеспеченности) на модели имитировался потоком в 28 литров в секунду, и этот расход я должен был выдерживать неукоснительно. Сделать это было нетрудно, если работала одна наша модель. Бетонный оголовок, куда подавалась вода от насосной станции и где она успокаивалась, был оборудован трапецеидальным водосливом, точно дозирующим расход. Смотри на пьезометр, фиксирующий уровень воды перед водосливом, и регулируй задвижкой подачу воды, пока мениск в пьезометре не замрет на нужной отметке. Это я схватил, можно сказать, налету: ничего трудного. Последние прикосновения к задвижке были мягкие, ювелирно точные. Когда же работали две модели, моя и нурекская, нужный расход устанавливался долго, ведь манипулировать приходилось одновременно двумя задвижками. Если сосед изменял расход у себя, менялся он и на моей модели, и надо было снова приводить его к норме. Об изменении расхода мы предупреждали друг друга зычным криком или нанесением визита.
Как только расчетный расход устанавливался, можно было начинать опыты. В моем случае испытанию подвергалась очередная конструкция гасителей энергии воды – и сравнивалась с конструкциями предыдущими. Если в водобойном колодце становилось спокойнее, новая конструкция признавалась удачнее предыдущей. Нам Надо было так соударить падающие под большим напором струи, чтобы они взаимно гасили энергию друг друга. Этой цели служили трамплин, подбрасывающий поток и его расщепляющий, и надолбы, на которые падали струи потока. Каких-либо предложений от меня не требовалось, моя самостоятельность и инициатива пока исключались начисто – они еще не котировались. И я исследовал варианты, предложенные заведующим лабораторией или руководителем группы, опыт которых заслуживал глубокого уважения.
Ангренский туннель мы изучали долго, с перерывом на перекрытие реки Вахш в створе головной ГЭС, с веселой недельной поездкой на это перекрытие, которое рекомендации лаборатории блестяще подтвердило. Еще дольше я исследовал Токтогульский строительный туннель. Там было очень трудное сопряжение с нижним бьефом. Мы должны были погасить огромную кинетическую энергию паводкового Нарына и предохранить от размыва единственную дорогу, идущую на створ по правому берегу. Мы достойно справились и с этой задачей, нашли решение, которое всех устроило надежной своей простотой. Мы приподнимали паводковый поток трамплином в форме ромашки и широко его распластывали. Это лишало его главной ударной и разрушительной силы – компактности. Кстати, нашу конструкцию я видел в натуре, в дни перекрытия Нарына. Но тогда по туннелю шел не могучий паводковый расход пятипроцентной обеспеченности в две тысячи двести кубических метров в секунду), есть случающийся, по теории вероятности, раз в двадцать лет), а спокойный меженный, в сто кубометров.
А через год или два, точнее, в июне 1969 года, небывало многоводном (тогда в Средней Азии выпала двухлетняя норма осадков), по Нарыну прошел гораздо более сильный паводок, чем расчетный, чуть ли не 2400 кубических метров в секунду. Такой паводок уже случался не раз в двадцать, а раз в двести лет. Но ни концевое сооружение туннеля, ни дорога не пострадали, таким серьезным запасом прочности обладала конструкция, предложенная лабораторией.
Было еще исследование перекрытия Нарына, на этой же модели – мы на ней дополнительно воспроизвели русло реки. Это было куда проще, чем подобрать конструкцию трамплина — растекателя. Я изображал колонну мощных самосвалов и с интервалом в десять секунд сбрасывал в проран то двадцатитонный бетонный кубик (его имитировал цементный кубик с поперечником в три сантиметра), то десять кубометров рваного скального камня (спичечный коробок крупнозернистого песка). Делал это я под мотив: «А я бросаю камушки с крутого бережка далекого пролива Лаперуза!» Тут ничего не надо было придумывать, а только фиксировать уровень реки на водомерных постах и расходы материалов. На модели было прекрасно видно, до каких пор следовало сыпать в проран рваный камень и когда заменить его на бетонные кубики, чтобы уменьшить разнос материалов потоком, напор которого все увеличивался. Когда перепад на проране достигал метра, мы переходили на бетониты, и 60 – 70 кубиков весом в 15 тонн делали свое дело – закрывали проран.
Выходит, я четыре с половиной года исследовал только две модели? Получается так. На русловых моделях я работал мало, ими занимались другие. В тоже время, дни, месяцы и годы работы в гидравлической лаборатории и летели удивительно быстро и для меня совсем необременительно. Рано утром я выводил на улицу велосипед, защемлял бельевой прищепкой правую штанину брюк, чтобы она случайно не намоталась на шестерню – и вперед, по прохладному еще городу! А в пять часов – обратно, в горку, по жаре и по направлению к дому! Воду пустил – воду перекрыл, а в промежутке произвел нужные записи в журнале наблюдений. Если надо, поменял исследуемую конструкцию и снова произвел нужные записи. Ничего сложного, когда это происходит изо дня в день.
Не помню, чтобы на этой работе у меня возникали недоразумения, чтобы я попадал впросак, кого-то подводил. Если и выдавались авралы, то нечасто. Размеренность и ритм влекли за собой определенность. В свой час приходили проектировщики, обступали модель, стараясь, конечно, не ступить лишнего шага и не сделать опрометчивого движения. Проектировщиков отличала одежда, праздничная по сравнению с нашей. А вот уверенности им часто недоставало, ведь они приходили не вещать, а вникать и слушать. Им обыкновенно предлагали посмотреть вариант, достойный стать итоговым решением. Как правило, они с нами соглашались; я не помню, чтобы хотя бы раз восторжествовало мнение, противостоящее мнению лаборатории.
К приходу проектировщиков мы специально не готовились и ничего не вылизывали – до показухи не опускались. И, конечно, гостей не отводили потом в укромный закуток и не потчевали водочкой, в знак дружбы и приязни. Делалось общее дело, оно и подвергалась общему досмотру, общей ревизии – для пущей прочности. Часто итоговый вариант, рожденный в лаборатории, существенно отличался от первоначального, вбиравшего в себя непомерный запас прочности. Иногда экономия составляла десятки тысяч кубических метров земляных работ или скальной выломки, тысячи кубометров железобетона. В денежном исчислении это тянуло на миллионы рублей. За это полагалась премия, и она выплачивалась, но в размерах, не сопоставимых с достигнутым экономическим эффектом. Я не помню, чтобы моя премия когда-либо превысила половину оклада, который на четвертый год работы вырос аж до 120 рублей в месяц. Что ж, инженеру в нашей стране надо было дорасти до очень высокой должности, чтобы стать высокооплачиваемым работником.
Все исследуемые модели в самой же лаборатории и изготовлялись. Материалы всегда были самые обыкновенные – стальной прокат, бетон, дерево, стекло и плексиглас (лист плексигласа разогревался в печи до заданной температуры, а затем из него формовались трубы, имитировавшие туннели со всеми их изгибами и поворотами), песок, из которого отсыпалось русло. Точность соблюдалась, но микронов мы не ловили, дерево и плексиглас не те материалы, где их можно поймать. Наиболее ответственные детали моделей поручались умельцам. Умельцы, как везде, и в лаборатории были наперечет и часто зарабатывали больше заведующего лабораторией.
Расходы воды, ее скорость и давление измерялись самыми простыми приборами. Электронные датчики, фиксирующие пульсацию давления в туннелях, впервые у нас появились в 1965 году, и мы в них мало чего понимали. Их на модели ставили головастые мальчики из нашего же института, из какого-то засекреченного отдела. Очень деловые, подтянутые, они с нами почти не общались и нашим глазастым лаборанткам свиданий не назначали. Фотографировали мы сами. Наиболее ответственные моменты испытаний фиксировал киноаппарат. Для проявления пленки и печатания снимков существовала темная комната, которую под другие нужды не занимали. Самыми впечатляющими были модели нурекских туннелей; их закрывал самый высокий тепляк.
Сметы на модельные исследования мы тоже составляли сами. Их стоимость редко была ниже двадцати тысяч рублей и выше ста тысяч.
Должен заметить, что от величины сметы наша зарплата не зависела никоим образом. И все-таки в смету лучше было заложить побольше денег, чем поменьше. Помню, резервуар чистой воды емкостью в пятьсот кубометров был заложен в одну из нурекских смет и затем благополучно построен, причем был использован метод нанесения бетонной смеси на опалубку цемент-пушкой, очень перспективный.
Сергей Петрович Татур родился 1 августа 1937г в Ташкенте в семье землеустроителей.
Узбекский писатель, член союза писателей Узбекистана.
По образованию инженер-гидротехник. По профессии работал шесть лет, потом в течение 13 лет — журналистом в газете «Правда Востока». Пять лет руководил журналом «Звезда Востока» — и довел его тираж до 212 тысяч экземпляров. По тиражу «Звезда Востока» в 3 – 4 раза превосходила соответствующие литературно-художественные журналы Украины, Белоруссии, Казахстана.
Автор 150 рассказов, 40 романов и повестей (опубликована из них едва ли одна пятая часть). Тема его произведений – жизнь, его окружавшая.

7 комментариев

  • Фото аватара Zelina Iskanderova:

    Дорогие друзья!
    Я хорошо помнила, что писатель Сергей Татур окончил нашу Жел.-Дор. школу №37!
    Должно быть, где-то году в 1954- 1955 (?) Бывал неоднократно, я уверена, на традиционных вечерах, которые у нас в школе почти 60 лет (!) проводятся в первую субботу мая — вот и в этом году, в год 50-летия нашего выпуска, был такой вечер в школе, как мне сообщили!
    Решила все же проверить, поискала, — да, так и есть! — см. http://my.mail.ru/mail/tatur-vesti/ — кончал школу №37 !
    Очень интересный во всех отношениях человек, в школе о нем мы слышали только хорошие отзывы!

      [Цитировать]

  • Фото аватара VTA:

    Спасибо! Всё очень знакомо. Хотелось бы узнать о сестре Сергея Татур, мой отец был руководителем ее диссертации и она часто приходила к нам. Потом работала в ТИИМСХ, а еще позже уехала в Москву. Вот бы отозвалась!

      [Цитировать]

  • Фото аватара Gangut:

    Вот здесь можно прочитать о С.П. Татуре — http://tatur.su/family/tatur-sergey-petrovich/, а здесь — http://tatur.su/family/tatur-olga-petrovna/ — фото Ольги Петровны Татур.

      [Цитировать]

  • Фото аватара Zelina Iskanderova:

    Ну посмотрите, дорогие друзья, как все было переплетено в «старом» Ташкенте!
    А кончал нашу школу Сергей Татур, наверное, на год раньше Проф. А. Аталиева, о котором на сайте уже писали — я думаю, они и общались немало…

      [Цитировать]

  • Фото аватара VTA:

    Gangut: Cпасибо! Такой я и помню Ольгу Татур. Она нас навещала и после смерти папы, т.к. жила недалеко. И ее фото того же периода у нас сохранилось. Ташкент только кажется большим, а на самом деле он очень тесен, мы все с вами где-то встречались!)))

      [Цитировать]

    • Фото аватара lvt:

      Совершенно согласна. Ташкент -маленький город. Даже теперь, когда люди по всему миру разъехались, всё время наступаешь на чей-то знакомый след. В публикации, наверное, всё хорошо и важно, но мне только про грушу понравилось.

        [Цитировать]

  • Фото аватара Zelina Iskanderova:

    Ну вот — через ЕС (спасибо!) связалась с Проф. А. Аталиевым — как и предполагала, Сергей Татур окончил нашу Жел.-Дор. школу №37 в 1955, один выпуск с Аликом Аталиевым, Аталиев — класс «А» , Сергей Татур — класс «Б», оба — золотые медалисты!
    В течение всей последующей жизни, до недавнего отьезда Сергея Татура в Америку, они много общались, Альберт Ервандович очень хвалил его книги, особенно автобиографические, и вообще исключительно тепло о нем отзывался!

    Дорогая доктор Вавилова, и тут у нас с Вами пересечения «на перекрестках жизни», каких нарочно не придумаешь, если не нас самих, то наших знакомых людей и даже их и наших родных…
    Диагноз: все мы родом из общего ташкентского детства!

      [Цитировать]

Не отправляйте один и тот же комментарий более одного раза, даже если вы его не видите на сайте сразу после отправки. Комментарии автоматически (не в ручном режиме!) проверяются на антиспам. Множественные одинаковые комментарии могут быть приняты за спам-атаку, что сильно затрудняет модерацию.

Комментарии, содержащие ссылки и вложения, автоматически помещаются в очередь на модерацию.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Разрешенные HTML-тэги: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <s> <strike> <strong>

Я, пожалуй, приложу к комменту картинку.