Из «Новой книги обращений» Искусство Ташкентцы

Опубликовано в журнале:
«Новый Мир» 2013, №5

САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Предисловие Владимира Губайловского

Янышев Санджар Фаатович родился в 1972 году в Ташкенте. В 1995 году окончил филфак Ташкентского государственного университета. Автор пяти книг стихов. Составитель двуязычной антологии современной узбекской поэзии “Анор — Гранат” (2009). Лауреат поощрительной премии “Триумф” и премии журнала “Октябрь”. Живет в Москве.
Эти произведения Санджара Янышева трудно поддаются жанровому определению. Если это поэзия, то поэзия в особом агрегатном состоянии, расплавленная до прозы. Если это проза, то еще не ставшая прозой, не забывшая своего поэтического первородства. Это работа на перекрестье.
Шаг назад. Юношей я читал поэта Олега Шестинского (я тогда читал все, что в столбик). Ценил я его блеклые секретарские стихи невысоко. Но однажды я прочел два его рассказа и удивился какому-то сильному свету, идущему сквозь текст. Рассказы были так себе, но свет — подлинный. И я подумал: все-таки поэзия, даже такая убогая — это великая школа. Чему-то она такому учит, что если поэт берется за прозу, может случиться открытие. В 1980 году в “Новом мире” был опубликован рассказ Сергея Наровчатова “Абсолют” о временах Екатерины II. Наровчатов, конечно, поэт, несравнимый с Шестинским, но все равно секретарь. А вот “Абсолют” — великолепен. У шестинских сочинений и настоящей наровчатовской удачи было несомненное сходство: и там и там был подлинный свет.

Я никак не ожидал, что когда-нибудь пойму, почему происходит это преображение. И вдруг увидел. Я смотрел “Историю Государства Российского” Леонида Парфенова, серию про Анну Иоанновну. Парфенов строит Ледяной дом. Дом сложен из тяжеленных ледяных плит. Парфенов берет утюг и проглаживает стену. И белая стена прямо на глазах становится прозрачной. Под действием тепловой волны хаотически ориентированные кристаллики льда по всей глубине выстраиваются в регулярном порядке — и свет проходит насквозь.
Так работает писатель. Все уже вроде бы написано. Все уже вроде бы есть. Но глыба текста непрозрачна, потому что слова поляризованы хаотично. Их нужно “прогладить утюгом”, нужна направленная горячая волна. Нужно чутко и напряженно вслушаться, переставить слова, подобрать синонимы, смириться — и отсечь лишнее. Если хватит упорства и терпения, если хватит тепла, глыбу удастся просветить.
Поэты умеют это делать лучше всех. У них этот навык работы со словом имеет едва ли не тактильную природу: они слово трогают гортанью, связками. Поэт привык работать с материалом, как со льдом тепловая волна: он правильно ориентирует слово. Не всем поэтам дано, так строить прозу. Это редкий дар. У Янышева он есть.

В одном из интервью Янышев сказал: “Повествовательная проза является альтернативой линейному человеческому времени; во всяком случае, она к этому стремится. Поэзия же сталкивает нас не с „параллельным”, а с „вертикальным” временем. Стихотворение разворачивает тебя поперек».
Что возникает на перекрестье времен — параллельного и вертикального? Проза, выстроенная поэтическим словом. Поэзия, расправленная повествованием. Видно глубоко, видно насквозь. Кажется, слова отсутствуют, но они работают как ледяная линза — они усиливают свет.

Артур Зынин. Бесцветный человек

Почему корову мы едим охотно, и курицу, и даже кролика, а лошадь как-то… не очень?
Собаку — боже упаси.
Что-то в их мясе содержится… неприятное, чужое нашему организму.
В Перу употребляют в пищу морских свинок, и свинки с рождения живут в вечном экзистенциальном ужасе.
Чтоб как-нибудь смягчить участь этих глупых тварей, их ласково зовут куй-куй.
…Мы звали его Солнышко.
За лысую голову, за просвечивающий сквозь эту лысину альбинизм.
Говорят, во время зачатия альбиносов их матери смотрят на луну.
Вот за это и наказание: вперед не отвлекайся, да-да!
Бесцветный человек, он вечно мозолил мне зрение своим ушастым видом.
Он был крупнее всех в отряде: его купол хлестали ветви деревьев на аллее, когда мы парами шли в столовую.
Солнышко.
Мне не нравилось, как он пахнет: мякоть тыквы вперемешку с ушной серой.
В отряде нас было двое очкариков; видимо, поэтому он решил, что мне нужна его компания.
“Артур, хочешь персик?”
Мне хотелось персик, но не из его мокрого пакета.
Однажды Олег Иванович погладил Солнышко по голове; я бы покраснел от унижения, а этот крутил своей башкой под рукой вожатого, как это делают собаки, подставляя живот для чесания.
Когда нашли огромную дохлую змею, все зажимали нос — только не Солнышко; вот держу пари, он балдел!..
Во время мертвого часа я намазал Солнышко зубной пастой; этот кретин улыбался во сне, словно ехал домой…
Мы сидели с мамой в беседке, он зачем-то ошивался неподалёку; мама спросила: “Твой друг?” — я помотал головой: “Еще чего!”
Уходя, мама насыпала ему горсть конфет из того, что принесла мне.
К нему ни разу никто не пришел.
Вот всё, что я помню про Солнышко.
Нас повезли на экскурсию в Ангрен, автобус сломался возле какого-то магазина, мы ринулись внутрь, в прохладу.
Магазин оказался большим: промтовары; какое-никакое развлечение.
Потом Олег Иванович крикнул: “в автобус!”, мы стали выходить наружу…
Витрина вспыхнула тысячью солнечных бликов — это Солнышко в нее влетел со всей своей дури.
Наверно, думал, что автобус уедет без него.
Он просто не увидел стекла и прошиб его белесой башкой.
Теперь она была красная, как спелый фрукт, утыканная треугольными осколками…
Я не помню черт его лица, не помню, во что он был одет, наверно, в шорты и майку, во что же еще? — но крик до сих пор стоит в моей голове.
Крик зарезанного существа.
Автобус увез Солнышко, мы остались возле лопнувшей витрины…
О чем мы говорили? Возможно, о том, что, если Солнышко не выживет, Олега Ивановича посадят — или это сказал продавец магазина?
Вскоре автобус вернулся за нами; салон был весь испачкан бурыми разводами, на полу туда-сюда перекатывалась лужа.
Если Солнышко умер, то зачем он жил своей бесцветной жизнью?
Через год я поехал в другой лагерь, санаторного типа; там на завтрак давали холосас и кислородную пенку.

Рауль Исфаханов. Начало

“Всё на свете является способом отвлечь нас от того единственного дела, ради которого мы здесь…” — услышал он однажды от мастера-шарлатана, привязывающего себя ежедневно к стулу: венскому, кстати, с круглой спинкой.
(Я пишу это — и мне хочется встать и начать мыть посуду.)
Он ждал холода и тоски, но день подарил ему солнце.
Уже много лет он приучает себя довольствоваться простыми человеческими радостями, которые не потому ли простые, что ни в малейшей степени не человеческие?
Является ли их причиной неожиданный сбой в череде природных явлений? память о рожденном и незабытом парадоксе? растущий и ежедневно целуемый живот жены? бескорыстный взгляд на чужую женщину? поиск красоты на порносайтах? искреннее действие любого порядка?
Необходима основа, необходимо основание — твердое и неотвратимое, как законы природы или смерть.
Он был во всем подобен тому шарлатану; навек приколотое к венскому стулу, его сознание ни на секунду не прекращало производить смыслы.
Оно тоже — как и всё остальное — мешало ему делать то, ради чего.
Когда единственное и главное дело закончено, становится очевидно, что оно вряд ли когда-нибудь начиналось.
Теперь понятно, что все эти годы он готовил себя к прекрасному и упорному, в высшей степени благодарному и действительно плодотворному, ибо требующему ежесекундных обоснований — недеянию.

Эдик Фишман. Уловленный ловец

“Как они устроены, эти, по едкому замечанию философа Ш, узкоплечие и широкобедрые существа!
Я понял, понял: решение в том, что они иные.
Начать с физиологии: всё в их теле служит идее повторения, репетиции.
По попе можно судить о груди, по губам — о рисунке вагины…
Пальцы рук — это их собственные ноги в миниатюре…
Если указательный палец на ноге длиннее большого — значит, женщина властна и не обижена интеллектом.
Торчащий наружу пупок говорит о повышенной истеричности, притопленный — о сексуальной возбудимости.
Близко посаженные глаза — о том, что она предаст тебя первой.
О, тут система, система!”
Женовед Фишман знал о женщинах всё.
Раз они другие, значит, необходимо их изучать — и не будешь застигнутым врасплох.
Однажды он обзавелся толстой тетрадью и принялся вносить туда свои наблюдения.
“Ирэна, 27, лиса (путает следы — часто меняет парфюм), в кафе платит за себя сама…
Катя, 30, между белкой и собакой: хорошо тренируемые рефлексы, инстинкт служения в конфликте с чувством собственничества…
Любовь, 23, недопроявленная лошадь (возможно, впрочем, будет жирафом), расстояние от… до… невероятно увеличено…”
В детстве он шил одежды оставшимся от матери куклам, а игрушечным машинкам и оружию предпочитал конструкторы и головоломки.
Теперь он — 40-летняя кошка, делающая один шаг навстречу мужчине и знающая, что оставшееся расстояние тот преодолеет сам.
Да-да, Эдик Фишман поменял пол — это было бы скучно, но здесь важна подоплека (иначе — стала бы я о нем так долго говорить?)…

Руслан Чустов. Единственный взгляд

“Объектив должен быть субъективным” — не самое экзотическое из его умозаключений.
Смирившись с приматом визуальности над иными способами постижения мира (себя), он взял в руки камеру.
Мы не слышим, не осязаем, не обоняем — мы только смотрим.
Зрение притягивает остальные чувства — таков генеральный знак времени, в которое мы заброшены, словно ведро на длинной и не очень прочной цепи…
Общий план: он на перекрестке, он снимает прохожих, пытаясь скрыть от них направление объектива.
Крупный план: он лжет, он подбирает слова оправдания, некто заставляет его удалить изображение с матрицы фотоаппарата.
Он не любит театр: как можно выдержать трехчасовое действие на одном среднем плане?..
Он придумал фильм; идея лежала на поверхности, однако никто так и не решился до сих пор ее подобрать.
Видимо, она считалась утопией: с технической точки зрения ее воплощение стало возможным не так давно (всё дело тут в методе: Эйзенштейн и Дзига Вертов посрамлены!).
Итак.
Фильм одной-единственной точки зрения.
Героиня в своей квартире; мы видим ровно то, что видит она: не только ее “взглядом”, но — буквально — ее глазами.
На глаза падает чёлка, героиня на неё дует.
Женщины моргают в полтора раза чаще, чем мужчины.
После нескольких минут фильма регулярное смаргивание героини становится для зрителей (возможно — только для женщин; это требует проверки) таким же незаметным, как и для нее самой.
Героиня смотрит в окно, героиня пишет письмо, героиня варит кофе, героиня ждет.
Ее саму мы можем увидеть лишь в зеркале, или в стекле окна, или в передней панели микроволновки — когда ее взгляд туда случайно упадет.
Но не раньше, чем через двадцать минут после начала фильма (зрителей нужно интриговать).
Звонок в дверь: пришел герой; на плече у него болтается фотоаппарат.
Между ними происходит разговор: наконец-то мы слышим ее голос.
Герои ругаются: это их последняя встреча.
Героиня в истерике; моргание учащается, слезы наворачиваются на линзу.
Герой вынимает фотоаппарат из кофра и направляет объектив на героиню.
Она захлопывает дверь у него перед носом.
Она идет к открытому окну.
Мы видим (общий план) вышедшего из подъезда героя; мы слышим оклик героини.
Полёт — падение.
Героиня мертва; камера покидает ее зрение и воспаряет над телом.
Таков примерный сюжет, однако дело не в нем, а (повторимся) в методе.
Ибо он помогает обнаружить то, ради чего однажды родился кинематограф.
Ибо Бог — внутри головы; Он смотрит на мир нашими глазами, а вовсе не наоборот (полагать так было бы чересчур самонадеянно).

Причины

Каждый год — что-то новое.
Невиданный урожай яблок.
Обнаруженное в глубине сада около вечно запертой калитки тутовое дерево.
Новая тропинка между холмами.
Дырка в мочке (пересёк экватор? родил третьего сына?).
Любовь, не ждущая выхода.
Мысль, не требующая завершения.
Поцелуй в колено.
Прикосновение ступни к позвоночнику.
Очередной трофей для фарфорового зверинца.
Покупка роликовых коньков.
Соблазн прозы.
Кусочек сахара от Резы Мир-Карими.
Смерть.
Каждый год — нечто новое.
(“А ты что видишь?”)