Президентский пирожок Искусство

Николай КРАСИЛЬНИКОВ

ПРЕЗИДЕНТСКИЙ ПИРОЖОК

Рассказ

В понедельник главный редактор вызвал Семёнова на ковёр. Судя по располагающей улыбке и по тому, как он гладил пухлой ладонью красную папку с белыми крупными буквами «В печать», разговор обещал быть непредсказуемым, но интересным.
— Вот что, Вадим Павлович, — без приветствий, сразу с места в карьер начал главный. — Не кажется ли тебе, что в последнее время ты слишком засиделся в тесном кабинете?..
В приоткрытое окно ворвался озоновый ветерок, разворошил стопку гранок. О чём дальше пойдёт речь: о повышении, понижении, увольнении? Не должно бы: ничего Семёнов не совершал, подходящего под любое из столь серьёзных последствий. Поэтому он, уже несколько успокоившись, не дожидаясь приглашения, плюхнулся в потрескавшееся кресло. Беседа, кажется, будет не минутной.

— А то глянь — за окном весна. Птички чирикают. Может, проветришься в такое благословенное утро года, — шеф заговорил почти торжественным гекзаметром.
«В командировку хочет спровадить, бестия», — уже совсем благодушно подумал Семёнов. И, чтобы не слушать дальнейших разглагольствований и выказать лояльность начальству, с боевой готовностью спросил:
— Куда, Никитич?
— Другой разговор! — засиял шеф, протягивая руку к прибору. — Кофейку не желаете-с?
— Спасибо. Утром уже побаловался этим деликатесом, — искренне поблагодарил Семёнов. — Так куда, Никитич?
— Ох, ты, скорый какой, — тянул жилы шеф. — Так прямо и выкладывай тебе на тарелочке. А может, у самого есть какие соображения?
Честно говоря, у Семёнова не было никаких особых задумок. Он, как и другие сотрудники, дённо и нощно тянул честно свою журналистскую лямку. В том числе и командировочную повинность. Но всё это происходило без предварительных бесед, бывало обычно поблизости и оборачивалось за три-четыре дня… Если, конечно, не подводил транспорт.
— Нет у меня ничего, Никитич, — развёл руками Семёнов.
— Искренность в такой ситуации тоже плюс, — почему-то одобрил шеф. — Вот я тебе и предлагаю: слетай-ка в свою любимую Среднюю Азию. По рукам?
— Лады! — поднялся с места Семёнов, не зная, радоваться или грустить после такого предложения, но по протянутой пятерне хлопнул молодецки.

… Из далёкого среднеазиатского города Семёнов уехал в столицу после памятного землетрясения. Поехал поступать учиться. После окончания вуза в столице и обосновался. Женился. И, как следствие удачного брака, — отец невесты был директором важного полузакрытого НИИ, — тёплое место в журнале. Налицо рост. Другие выпускники журфака попали кто в многотиражку (и это считали везением, потому что оставались всё же в столице: а там — поживём-увидим, что-нибудь подвернётся путёвое!), кто на периферию — в областную или районку… Оттуда уже потруднее ловить птицу счастья. А Семёнову сразу повезло. Здорово повезло. «Попал пальцем в небо», — шутили однокурсники не без зависти.
При живой матери Семёнов изредка навещал, когда в отпуск, когда в командировку, родной город, где прошли детство и юность. Где остались немногочисленные друзья, любившие и верившие в него. Но вот после смерти матери пролетело два десятка лет. И каких лет! Сложных, противоречивых. С радостями и огорчениями… И всё, что ни писал Семёнов, — репортажи, статьи, очерки, казались ему бесспорными, добротными, чёрт возьми, талантливыми! Земляки, изредка навещавшие Семёнова в столице, в основном — переночевать, — гордились им. «Молодец, Вадим Павлович! Так держать! Ты нам не безразличен… Ты — наша, можно сказать, гордость!» — льстили ему в глаза после второй или третьей рюмки.
А за глаза… Конечно, думали не совсем так. Зазнался, мол, Вадька, хотя и достиг определённых вершин в своей работе. Никому ничем не помог. Вот тяжело больную школьную подругу на лечение не пристроил, хотя и клятвенно обещал. Это с его-то связями!.. Ну, ладно, все мы люди-человеки, даже это можно было бы, пусть с трудом, но как-нибудь простить. А вот то, что не кажется в родном городе уже два десятка лет, а друзей осталось раз-два и обчёлся — кто уехал, а кто уже и умер, — было непонятно… Но Семёнов и вправду не скучал по любимому некогда городу. И тайны тут никакой. Просто для него это были два разных города. Тот, доземлетрясенческий: связанный с детством и юностью, с матерью, и после: совсем другой — бетонное многоэтажье и широкие открытые зною проспекты, совершенно чуждые его восприятию.
Тот город запечатлелся в его памяти, как первая любовь. А образ её, где бы ты ни жил и кем бы ты ни был, никогда не разрушается. Тенистый, уютный, в основном одноэтажно-глинобитный, где население не пряталось друг от друга в своих многоэтажках, а пёстрым букетом общалось по-соседски и на улочках — узбеки, русские, армяне, евреи… Этакий многоликий и многоязыкий Вавилон. И, конечно же, бесчисленные арыки, живительными артериями пересекавшие весь город. Летом, густо обсаженные тополями, дубом, клёном, чинарой, они журчали, не переставая днём и ночью, в кофейной своей гуще полосками унося то солнечный, то лунный свет. Природные кондиционеры. А тех, что торчат сейчас в окнах горожан, тогда и в помине не было…
Что ещё осталось от юности Семёнову? Цветники из роз — алых, розовых, чайных. Запах их кружил голову, будоражил сердце. И когда в кармане свистал ветер, а это бывало часто, можно было запросто перегнуться через резной железный барьерчик и сорвать несколько восточных красавиц. А потом, спрятав их за спиной, подойдя близко-близко, будто фокусник извлечь перед смущённо-прелестным лицом той, единственной, которой ты назначил свидание.
Помнились, конечно, переполненные всеми богатствами земными и красками базары…
Но ничего этого Семёнов давно уже не видел. А то, что показывали вечерами в телевизионных новостях, — не слишком его интересовало. Долгие годы это были фанфарные передачи об успехах хлопкоробов, неизменном торжестве ленинской национальной политики, постоянных наступлениях на пустыни, будто те всё никак не сдавались. И прочий подобный рахат-лукум. Семёнов, журналист всё-таки, знал кухню информации, понимал, что всё далеко не так. И что дефолиантом отравлены чуть ли не все плодородные земли республики, сплошь засеянные хлопком. И что воды в главных артериях — реках Амударья и Сырдарья буквально иссякают. Что Арал мелеет, гибнет на глазах. Да и с национальным вопросом не так всё плакатно-празднично. Взять хотя бы давнюю уже историю на городском стадионе, где началось и выплеснулось на центральные улицы массовое избиение русскоязычного населения. В твоих проблемах всегда ведь виноват кто-то, вчера ещё друг и сосед, а в злобе — уже посторонний… Тогда два всемогущих генсека — всесоюзный и республиканский смогли как-то скрыть это всё от общественности. Но в узбекском народе говорят: луну халатом не прикроешь! Так же, как правду. И пошла она гулять пусть с оглядкой, изустно и через письма по всему необъятному Союзу, «где так вольно дышит человек»…
О событиях тридцатилетней давности в Новочеркасске люди уже хорошо знали из самиздата, по рассказам отдельных очевидцев. А вот о таком, которое случилось в его родном городе, почему-то упорно умалчивали. Стыдились вспоминать, наверное. Но что было, то было…
А потом с трибун, газетных полос, с экранов телевизоров, прямо с площадей — мощным потоком хлынула перестроечная революция. Один за другим стали низвергаться вчерашние кумиры, вчерашние словосочетания…
Для Семёнова это не явилось снегом на голову. Давно зрело во всех слоях общества — на работе, на транспорте, в очередях, армейских подразделениях, студенческих аудиториях… Даже на курортном пляже во время ленивого перебрасывания карт, проскальзывало в бесчисленных анекдотах. А фольклор, как известно, не только далёкое прошлое и даже не только настоящее. Анекдот — настроение, которое перерастает в историю.
Во время очередной дружеской посиделки Семёнов как-то даже высказал мысль: было бы здорово в вузах ввести курс советского анекдота…
Приободренный гласностью, разумеется, высказался. А ещё несколько лет назад промолчал бы как рыба. В противном случае был бы изгнан из спокойного и сытого пруда — своего журнала, в штате коего прочно состоял. «Всегда вместе с народом», — так формулировал для себя Семёнов свою позицию, и циничной её не считал, раз исповедуют такое миллионы.
В общем, Семёнов перестройку встретил без особых эмоций, как должное, как неизбежно свершившийся факт. Но, надо ему отдать должное, и в первые ряды не лез, не митинговал. Как раньше не писал ничего «бессмертного» — для себя, в стол.
Теперь последние телевизионные новости из родного города, как, впрочем, и из других регионов страны, приносили мало утешительного. Репортажи били в набат об экологическом бедствии, о низких ценах на хлопок — совсем не по адскому труду дехканина, о возросшей детской смертности, даже о женском самосожжении…
И надо сказать, прежнее его равнодушие было поколеблено, давно покинутая родина снова начала отзываться в его сердце, — к удивлению самого Семёнова. Вот почему он даже с охотой принял предложение шефа.

…Во второй половине дня приказ уже был готов, командировочное удостоверение выписано и всё причитающееся получено. В коридоре всезнающий ответсек Поликарп Калистратович — для старожилов редакции — просто Кегль поймал Семёнова за полу куртки:
— Зайди на минутку, милок, ко мне!
Как только Вадим переступил порог секретариата, Кегль предусмотрительно защёлкнул за ним дверь.
— Вот теперь порядочек, — заговорщически потёр он ладонями. — Прошу к столу.
Тут же откуда-то из вороха бумаг вынырнула бутылка «столичной».
— Ну, не могу я сегодня, — взмолился Семенов. — Нужно домой ещё заскочить, собрать вещички.
— А кто тебе сказал, что не вернёшься? Мы по маленькой — за лёгкий подъём и мягкую посадку.
Отвязаться от Кегля было абсолютно невозможно. Человек — робот, человек — энциклопедия. Без него «ни тпру, ни ну» никакое редакционное дело, и потому начальство, даже в самую жестокую пору «сухого закона», на его слабость смотрело «сквозь очки».
Семёнов глазами затравленного кролика смотрел на магические манипуляции Калистратыча.
— Чёрт с тобой! Только мне чуть-чуть.
— А больших стаканов и не держим.
Тут же на столе появилась пара рюмок, в меру чистых, в таких в достославные времена ещё наливали у коньячных стоек. Всплыли на тарелочке, словно по мановению волшебника, ломтики тонко наструганного сыра, явно не первой свежести. Но де-ли-ка-тес!
— Как же ты полетишь, Вадюша? — вздохнул ответсек, поднимая свою стопку.
— Как все, — пожал плечами Семёнов.
— Я имею ввиду другое, — мрачно поправил Кегль. — Рассказывают, в твоём родном городе самолёты трудно идут на посадку…
— Это почему же? — насторожился Вадим.
— Давай сначала примем по маленькой, потом скажу.
Осушили рюмки, крякнули. Занюхали ломтиками сыра.
— Потому, — продолжал Калистратыч, — что вокруг аэропорта дымят сплошные шашлычные и другие харчевни. Они создают аварийную ситуацию для приёма воздушных лайнеров.
— Шутишь, что ли? — усмехнулся Семёнов.
— Неделю назад сам слышал в Домодедово, — искренне заверил ответсек.
Нет, недаром говорят, что самые провинциалы обитают в столицах. Верят всякой чепухе. Кто-то пошутил, а он принял за чистую монету.
— Сказки, — засмеялся Семёнов. — Особенно теперь. Небось, и там, наверное, занесли шашлык в «Красную книгу».
— Ну, бог с ней, с посадкой, — не стал спорить Калистратыч. — Техника — она умная, не подведёт. Я вот пригласил тебя по какому поводу…
Кегль плеснул по второй.
— В твоём родном городе, — продолжил он, — я, между прочим, прожил два года мальцом в эвакуации. И плюс два послевоенных. Так что мы с тобой почти земляки. Но, ближе к делу. Знаешь, что мне тогда запомнилось?..
Наступила долгая пауза, отказываться было бесполезно, и Семёнов понял, что пора поднять по второй.
— Так вот, — крякнул Калистратыч. — После холодной и голодной российской зимы, мне запомнилось не благодатное — тогда особенно — жаркое солнце. Не фрукты, не овощи, которыми нас бесплатно угощали узбеки, а пирожки… Такие невзрачные, почти чёрные, с ливерной начинкой. С пылу, с жару — это было объедение! Их, помнится, продавали в старой части города. Возле Комсомольского озера. Место называлось, кажется… Бешагач. Засветло возле крохотной будки собиралась длиннющая очередь — старики, старухи, инвалиды, детишки… Съесть хоть один такой пирожок — вот каким я запомнил настоящее счастье.
— Чего тебя потянуло на такие лирические воспоминания? — искренне подивился Семёнов. Хотя сам в детстве и юности был без ума от них, этих баснословно дешёвых пирожков. Собирал медную мелочь и бежал после школы, сглатывая слюнки, к обшарпанной будке с пирожками, метко прозванными местными острословами «ухо, горло, нос», «собачьей радостью»…
— Я вот к чему, — серьёзно сказал Кегль, и глаза его отчего-то заблестели. — Я у тебя, Вадюша, не прошу никаких сувениров, никаких там восточных сладостей. Просто, если будет возможность, купи мне несколько таких пирожков. За несколько часов лёту — не испортятся. Уважь стариковскую блажь…
— Ну-ну, — пожурил Семёнов, — рано ещё записывать себя в этот разряд.
— Рано, не рано… дай слово, что выполнишь просьбу, если не старика, то хотя бы человека, который старше тебя на целых две пятилетки, — не отставал Калистратыч.
— Какое там слово, — улыбнулся Семёнов. — Были бы пирожки, а остальное — дело пустяковое.
На этой доброй ноте и распрощались.

… Уже в уютном салоне комфортабельного «Ту» на высоте девять тысяч метров, где-то между Оренбургом и Актюбинском, включилось световое табло и охрипший полуночный голос бортпроводницы довольно бодро сообщил:
— Граждане! Откиньте столики, сейчас будет подан ужин!
Пассажиры, те, что бодрствовали, — читали прессу, играли в шахматы или изредка заглядывали в иллюминаторы, незамедлительно выполнили просьбу. Те же, что дремали, тоже встрепенулись и охотно подключились. Даже и сытые. Не оставлять же пищу, дорого оплаченную вместе с билетами государству. Так уж воспитан наш народ. И не его эта вина…
Семёнов всё это время не спал. Молча поглядывал в круглое толстое стекло на колючие звёзды вверху и редкие огни там, под плавным крылом. За бортом, как объявили недавно, был прямо-таки арктический холод, а туда, куда летел Семёнов, там начиналось протяжно-знойное, как жужжание осы, лето. Зря прихватил вот тёплую куртку, должен бы помнить…
Поплыли пластмассовые подносы, и он спохватился, что со вчерашнего дня во рту у него ни маковки, не считая поликарповского сырка. Жена, конечно, что-то подала на стол, но Семёнов к вечеру, плюс сборы, так намаялся, что ему уже было ни до чего. И не мудрено, что теперь Вадим Павлович с завидным аппетитом распарывал вилкой сухую аэрофлотскую курицу.
Поужинав, — а может, уже позавтракав? — он откинул кресло и хотел немного соснуть. Однако, несмотря на убаюкивающий равномерный гул моторов, сон не шёл. Но вспоминалось, думалось многое. Как-никак летел на родину. К тем истокам, где начинал жизнь. Нет, нет, это нельзя обрезать, как пуповину. Какой бы ты национальности не был, в каком бы регионе не жил. Всё остаётся — и в клеточках мозга, и в душе. А если перестаёт в тебе существовать, невольно превращаешься в Ивана, или Сурена, или Юлдаша не помнящего родства. В манкурта — в этот страшный, опасный символ, вызванный фантазией писателя.
Надо было первым делом навестить могилу матери… Небось, совсем запущена, некому же присмотреть. Негоже получается, какие уж тут оправдания…
Жив ли Клим? Ах, милый неудачник Клим! Вечно с небритой щетиной. Непризнанный гений, бунтарь-одиночка… Хохмач. Неисправимый правдолюб. И можно ещё накинуть десяток эпитетов, но никак не исчерпаешь его нестандартный, пугающий чистоплюев, образ… Никак не вписывался он в ту жизнь, в те времена. Это сейчас все осмелели, а тогда…
Зная Клима, понимаешь, что революция перестроечная пошла не сверху, как принято трактовать сейчас, а, по сути, с таких, как Клим, и ему подобных. Это он был автором знаменитой тогда, усмешливой, но очень острой байки:

Весна пришла, настало лето, —
Спасибо партии за это!

Потом Семёнову довелось слышать её в разных уголках необъятного Союза, передававшуюся полушёпотом и громко на дружеской пирушке. Находились даже такие, кто осмеливались приписать авторство себе. Что ж, фольклор… У которого всё-таки есть всегда безымянные авторы. Клим мог запросто остановиться у гастронома с вывеской «Колбасы, сыры» и потребовать от директора, чтобы сняли это бесстыдно-призывное световое табло, ибо на прилавках уже давно не появлялись означенные продукты. Приезжающим гостям откуда-нибудь из Сибири, Клим гордо-усмешливо заявлял, что живёт в Самсы-мантыйском национальном округе. Местная кухня помогала быстро и по достоинству оценить шутку, но с каким-то едким привкусом. Когда-то ярко заявивший о себе как журналист, он был моментально погашен командно-административными брандсбойдами. Видите ли, попытался осветить во всей полноте те волнения после футбольного матча на местном стадионе…
Так и коротал жизнь Клим после этого в какой-то узко ведомственной газетёнке. По вечерам пил белое вино с приятной кислинкой «Баян ширей» — чудо, рождённое прохладной виноградной лозой, в парке Тельмана или розовый портвейн №26 в буфете ресторана «Бахор» у благодушного буфетчика Айрапетяна. Тогда спиртного было море-разливанное, а в свободное от застолий время переводил стихи местных поэтов. Причём без халтуры, всерьёз, профессионально, донося дух и аромат оригинала до русского читателя.
«С чего это я решил, что он неудачник? — подумал вдруг Семёнов. — Может, скорее, неудачник я». И ему стало стыдно. Клим жил по-своему, не как большинство. Да поплатился за это судьбой, карьерой. Но не душой. И ему не надо было перестраиваться ни в чём, менять маски. У него ведь было и осталось лицо. А это самое последнее, по сути, единственное достояние человека…
«И не ты ли обязан бескорыстной помощи Клима, это ведь он правил твои первые заметки и устраивал их в газете? — подумал о себе во втором лице Семёнов. — Надо бы обязательно навестить его. Поди, постарел… Да и жив ли? Давно про него ничего не слыхать».
Спать совсем почему-то уже не хотелось. Воспоминания, без всякой логики и порядка, но ясные, отчётливые, сменяли друг друга.
Вот он, Вадим Павлович, школьник и торопится на занятия. Правая лямка ранца почему-то всё время соскальзывает, и он не успевает её поправлять. Накануне помогал соседям перетаскивать вещи и надсадил плечо, зато симпатичная бойкая одноклассница подарила ему за это книгу «Капитан Сорви-голова». И он был очень горд — то ли вниманием длинноножки, то ли тем, что выбрала для него подарок с таким названием…
Вот Вадим на боксёрской тренировке. И старый тренер — знаменитый в прошлом боец — как заведённый будильник, трещит над ухом:
— Прямее руку! Левой, левой! Удар, ещё удар!
Или после тренировки, смертельно проголодавшийся, он бредёт по раскалённой асфальтовой мостовой, на которой чётко проглядываются следы рифлёных подошв и женских каблучков. Справа — парк. Напротив будка под тенистым деревом. И длинная очередь. Пирожки продают. Ухо, горло, нос. Смешное название. Но до чего же вкусные! Горячие: совсем неподалёку отсюда пекарня, — и с перчиком.
Вадим пристраивается с хвоста. А народ всё валит и валит. Откуда столько в такую жару? С сумками, авоськами, пакетами. И берут не один пирожок, и не два, а по двадцать, тридцать, пятьдесят… На целую семью, на всю бригаду. Ведь одному, будь ты даже богатырём, не одолеть такое количество снеди.
Четыре копейки — штука, а вкусные — на целый рубль!
И вот толпа, глотая вожделённо слюнки, подталкивает Вадима к заветной тележке, кажущейся бездонной, как ящик фокусника. Продавец, пожилой узбек, лоснящийся от жары, и потому сам чем-то похожий на свой товар, не глядя в лицо покупателю, нанизывает на железный шампур бесчисленные пирожки и, опрокидывая их в сумки покупателя, властно командует:
— Следующий!
Деньги, в основном медь и серебро, редко засаленные рубли проваливаются в карманы далеко не первой свежести халата. В один — мелочь, в другой — бумажные: так быстрей отсчитывать сдачу. Тут же под рукой у него бумажные пакеты — для тех, у кого своей тары нет.
Вадима давят со всех сторон. И кажущийся равнодушным продавец перестаёт вдруг манипулировать шампуром.
— Э-э, осторожнее! Малшика раздавите.
Толпа слушается продавца. Он — пирожковый падишах. Захочет — будет продавать, захочет — закроет тележку. И тут ему никто не указ. Ни милиционер, ни министр.
Вадиму становится легче дышать.
— Сколько? — спрашивает продавец.
— На рупь!
И вот с полным пакетом пирожков он вприпрыжку скачет по теневой стороне улицы. Рука его то и дело ныряет за горячим лакомством. Когда он приближается к дому, в пакете остаётся половина содержимого.
«Уф, всё! Наелся до отвала, хватит и маме»…
А то ни с того, ни с сего вынырнул из памяти летний кинотеатрик под открытым небом. Перед сеансом под скамейками поливали водой из шланга. А потом подметали семечную лузгу, окурки, обрывки газет… И в воздухе долго пахло прибитой пылью. Неповторимой азийской пылью. Мальчишки, даже, если и были у них деньги, из озорства и удали, да и экономии, не покупали билетов. Облюбовывали напротив кинотеатра крышу старого соседнего дома и устроили там «просмотровый зал». Сторож вначале рьяно прогонял безбилетников, а потом устал. Смирился. Не будешь же весь век с метлой караулить сорванцов. А крышу снести — не позволит хозяин…
Как-то Вадька с этой смотровой площадки, разлёгшись на остывающей кровле, смотрел в третий раз захватывающий двухсерийный американский боевик. И, видать, утомился за день, — в конце последней серии уснул. Друзья пошутили, не разбудили. А когда он разлепил ресницы — над самым его лицом сияла круглая луна. Будто ласково усмехалась.
И сейчас Семёнову тепло стало от этих воспоминаний. Приятная слабость растеклась по всему телу. Захотелось, наконец, забыться, уснуть. Сколько он пробыл в таком состоянии, Вадим Павлович не помнит. Только опять щёлкнул динамик, и бодрый голос бортпроводницы сообщил:
— Уважаемые пассажиры! Наш полёт завершается. В столице республики температура воздуха…
«Прилетели, — сладко зевнул Семёнов, — только уснул, и вот…»
И подумал: хорошо, что никому не позвонил. Беспокоить в такую рань… А гостиницу ему заказали заранее. Служивые из Союза писателей.

Устроившись с жильем и отдохнув с дороги, Вадим Павлович тщательно побрился, поплескался водой — мягкой и прохладной — весело решил: «В самый раз теперь позавтракать!» Благо, на каждом этаже свой буфет. Но едва собрался осуществить свою скромную задумку, как в дверь постучали.
— Войдите, — громко пригласил Семёнов, — открыто!
Дверь распахнулась, и на порог не вошёл, а как-то вплыл тучный мужчина среднего роста и средних лет в летнем костюме в полоску и при галстуке. И тут же распахнул широко руки для объятий:
— С приездом, Вадим-ака! Салам алейкум.
Полное его лицо с глазками-кишмишенками излучало само радушие.
Ах, да это же давний друг юности! Выпускник Литинститута. Ныне автор двух десятков книг стихов и прозы. Мудрец, хитрец и аскиябоз-острослов — Хабиб, собственной персоной!
Как водится в таких случаях, обнялись, обменялись приветствиями. Сели в мягкие кресла друг против друга.
— Честно, не ожидал тебя увидеть, — растрогался Вадим. — Как узнал-то о моём приезде?
— Э, узун кулак,* лучше любого телетайпа работает! — рассмеялся Хабиб. — А если серьёзно, вчера звонил тебе в редакцию… Вот не ожидал, что так получится.
— Как?

*Длинное ухо (узб.)
— Ну… что встретимся…
Вадим коротко рассказал о цели своего приезда, попросил порекомендовать, кто бы мог написать проблемный, может, даже острый публицистический материал на местном материале, об экологии, о труде дехкан, а потом пригласил вместе позавтракать в буфете.
— Э, нет, — лукаво воспротивился Хабиб. — Ты пока перекуси сам и хорошо отдохни. А вечером я за тобой заеду на машине. Намечается небольшой той. Будем чествовать одного нашего нового нарписа.
Семёнов улыбнулся, оценив шутку: аббревиатура сразу «снижала образ», но не человека, а титула — народный писатель. Не сам же народ звание присуждает…
— А как же работа?
— Э, работа не ишак, далеко от хозяина не уйдёт… Материал организуем.
— Значит, с корабля на бал?
— Э, Вадим-ака, совсем, там, в столице забыл о наших традициях. Нехорошо получается. В общем, до вечера!

… Жара уже набирала силу. Май был на исходе и листва на деревьях с солнечной стороны успела выцвести. Семёнов опять вспомнил про куртку. Вон все в безрукавках, в лёгких платьицах. На улицах полно народу. Середина недели. Разгар рабочего дня. А такое впечатление, будто никто не работает. Молодые здоровые люди праздно фланируют вдоль бесчисленных прилавков со всевозможной снедью, бижутерией — государственной и кооперативной. Снуют машины, звенят трамваи… Дымят национальные столовые-ошханы и шашлычные. Правда, не так густо, как полагал Калистратыч и как было раньше… И цены, цены… Ни в чём не уступают московским. А впрочем, почему должны уступать? Везде неразбериха, везде хаос. Как-никак живём в одной большой и бестолковой, надо полагать, семье!
Семёнов выбрался из торговых рядов. Расстегнул верхнюю пуговицу рубашки — и стало чуть полегче. Направился в сторону высотных домов, ослепительно сияющих стёклами.
Да, город после землетрясения не узнать. Он старался уловить какую-либо примету из прошлого — дом, дерево, магазин — и не мог… Всё казалось чужим. И широкие автострады, и аккуратно остриженные газоны и однотипные многоэтажки. Даже весьма эффектный Дворец дружбы народов из стекла и мрамора. Не слишком ли помпезное здание? Дань недавней показухе.
«Дай-то, бог, чтобы в сердцах людей не разрушался этот дом. Пусть хоть скромный», — невесело усмехнулся Семёнов. А потом поймал себя на простой мысли. Если бы его, Вадима Павловича, немало бывавшего за рубежом, посадили в самолёт, и, не сказав о маршруте, после посадки, привезли в один из районов его родного города — с фонтанами, дворцами и прекрасным метро — ни за что бы не узнал, где находится. Подумал бы, что в одном из близневосточных эмиратов. Вот только бы блеск и богатство витрин их магазинов сюда… Другое было бы дело!
Но куда уплывали хвалёные тысячемиллионные тонны «белого золота», карнайно гремевшие по всей стране? Неужели простой дехканин, пропадающий с рассвета до заката под едкими лучами солнца на огромной плантации, не заслужил того, чтобы жить как положено трудовому человеку? Чтобы на заработанное каторжным трудом купить, что пожелает сердце? Не унижаться в очередях. И чтобы тебя за твой же честный труд не оскорбляли приписками. Простой дехканин в этих преступлениях не виноват. Виновата система, те, кто манипулирует ею.
Семёнов заметил неподалёку старика. Сгорбленного, в чапане, окружённого ребятнёй, мал-мала меньше. Не иначе, внуки. Старик щедрой рукой раздавал им — весёлым, крикливым — леденцовые петушки на палочке. И сам от этого действа находился на вершине блаженства.
«Нелегко, верно, живётся бабаю, — вздохнул Семёнов. — Одно счастье и надежда — внуки…»
Нет, за всё долгое время прогулки не встретилось ему ни одной детали, что хоть бы на столечко или на полстолечко напомнило ему детство или юность.
Вот разве что бывший дом великого князя Константина Романова. С мезонинами, башенками, с резными наличниками окон, витражами и чугунными решётками.
«Умели же предки строить, — по-доброму усмехнулся Семёнов. — Не на день, на века. Ни землетрясения, ни время не тронули добротной кирпичной кладки. И сам дом среди многоэтажья, как сказали бы восточные мудрецы, выглядел этаким старинным бриллиантом в оправе современного стандартного города».
Этот дом был когда-то Дворцом пионеров. Сюда-то и бегал Вадька заниматься боксом. Тот их тренер — седенький, худой, маленький — казалось, в чём только душа держится — был американец. Оказался в их городе после революции, да так здесь и остался. Говорят, когда-то он был чемпионом — «мухачом». И каждый мальчишка считал за честь заниматься у него.
«Что, интересно, сейчас в этом доме?» — подумал Семёнов, но случайно глянул на часы и махнул рукой.
Нужно было возвращаться в гостиницу. Скоро должен подъехать Хабиб. А после жаркого полдня хорошо бы успеть принять душ.
Пунктуальности Хабиба можно было позавидовать. В назначенное время он позвонил из холла:
— Вадим-ака! Готов? Прекрасно. Спускайся. Машина у подъезда.

… Уже находясь в уютном салоне «Волги» — плюш, зеркала, японский магнитофон — Семёнов, вальяжно откинувшись на подушечку сиденья, спросил:
— Так куда путь держим, досточтимый Хабиб-бей?
— Шофёр знает, — ответил тот, кивнув на молодого парня за рулём.
— Но я-то не знаю.
— К Мавлянову, — улыбнулся Хабиб. — К народному писателю Мавлянову. Ты слышал о таком?
— Ещё бы, — почему-то вздохнул Семёнов.
Машина, как молодая газель, плавно и быстро тронулась с места. И легко огибая газоны и скверы, вынесла на простор автострады, за город.

… Мавлянов, Мавлянов. Конечно, Вадим помнил такого поэта и прозаика. Даже кое-что читал. В юношескую бытность Семёнова в литературных кругах города ходила эпиграмма:

Заметный прозаик и видный поэт,
В искусстве и кассе оставивший след.

Да, Мавлянов след оставил действительно большой. Высокий, красиво седеющий, импозантный. По-тигриному осторожный. Где надо, властный. Тогда он уже был директором крупнейшего местного издательства.
Никакими блестящими строчками, не то, что произведениями, не выделялся. Хотя каждый год планомерно (хозяйство-то плановое у нас) у него выходило по нескольку книг. «Ода партии», «Шаги к коммунизму», «Светлое завтра», «Степь счастья» и прочие клишированные названия. В общем, таких «письменников» были тысячи и тысячи по всей стране. И большей частью ходили в литначальстве и издательских боссах. Неудивительно, что Мавлянова выдвинули на соискание Государственной премии. Но Союзной! Нашлись скептики: мол, у него же ничего приличного не написано. Формально же выдвигался сварганенный Мавляновым объёмистый, — листов в тридцать роман о басмачестве. При этом автор не без гордости рассказывал подчинённым, по совместительству тоже пишущим, разжигая в них нездоровый зуд, что вот, дескать, снизошло вдохновение — и он создал роман за месяц.
— Шеф наш идёт по стопам великого Бальзака! — бросил реплику подхалим, редактор-поэт. Фраза эта бальзамом окутала усталое творческое сердце Мавлянова и он, в растроганных чувствах, добавил поэту ещё три водянистых листа к плановым пяти. Ему в эти дни хотелось походить и ощущать себя победителем. А триумфаторы всегда ведь щедры к своим приближённым.
Однако большинство литераторов сразу уверовали в планиду Мавлянова: «Как это, быть директором такого солидного издательства и не получить лауреата? Такого просто не может быть!»
И оказались правы.
Подошёл срок — и Мавлянов стал большим лауреатом. Сделался ещё недоступнее, монументальнее. Приобрёл бронзовый глянец. Приказал секретарше — очаровательной блондинке — срочно завести отдельную тетрадь и записывать фамилии тех, кто первым поздравил его с высокой наградой. Потом, посмотрев в тетрадь, можно было легко вычислить — врагов и недоброжелателей. Шеф-писатель всё хорошо помнил. И был очень мстительным.
Вот уже кем наверняка не был — так это самородным талантом, этих во все времена — единицы. А откуда всё же высшая премия? Гадать долго не пришлось. Правильно говорят: «На воре шапка горит!»
Вскоре в издательстве «хозяина» вышел томина стихов столичного поэта и ярого публициста. Притом огромным, несоизмеримым с популярностью автора, тиражом. Заслуг перед республикой у мэтра никаких не было, он даже никого здесь не переводил… И закономерным явилось негодование группы молодых поэтов, которые легко подсчитали, что если объём этой книги разделить между начинающими, то можно было издать около сорока поэтических сборников!
Мэтры вели свой отсчёт: «Сколько можно было бы купить машин и дач, на сумму гонорара, полученную за такой том по высшей ставке».
Но кто бы хоть намёком, хоть полунамёком, сказал об этой досаде самому Мавлянову. Не сказали. Боялись вызвать гнев: где тогда печататься?
Ну, а причём тут столичный мэтр и мало кому известный Мавлянов?.. Собака зарыта была неглубоко: московский мэтр был одним из первых лиц в Комитете по государственным премиям.
«М-да, — усмехнулся Семёнов, вспомнив этот эпизод. — Самоопыление… И у нас нектар того же сорта. Только семеек да ячеек побольше».
— Ты что приуныл? — заметив перемену настроения гостя, спросил Хабиб.
— Так себе, — уклонился Семёнов. — Значит, будем чествовать нового нарписа?
— Что поделать? — лукаво-притворно вздохнул Хабиб. — У нас все, кто дотянул до преклонного возраста, получают такое звание. Человек же не виноват, что живёт так долго. Главное, надо уметь выжить, Вадим-ака!
— Может, не поедем?
— Почему? Писателю надо знать жизнь: вдруг комедию напишешь?
Смех, кисло-сладкий шутовской смех долго ещё витал в салоне автомашины.

… Дача Мавлянова расположилась далековато за городом. Двухэтажный добротный особняк из жжёного кирпича с резными декоративными воротами утопал в зелени фруктовых деревьев — яблонь, слив, черешен, был увит виноградными лозами. Ещё издалека Семёнов увидел вереницу машин — от шикарных заморских «Тойот» и «Вольво» до наших отечественных «Волг» и скромных «Жигулей»… «Запорожец» здесь показался бы занозой в глазу. Машины были тесно припаркованы обочь дороги. И шофёр Хабиба, несмотря на свою виртуозность, еле смог «протиснуться» и вписаться в эту сверкающую лаком железную кавалькаду.
У ворот дачи встречали бесчисленных гостей друзья и родичи Мавлянова — в праздничных халатах, опоясанных шёлковыми бельбагами. Пожимали руки, справлялись о здоровье и провожали вглубь двора-сада, где под деревьями в несколько рядов стояли богато заставленные столы. Хрусталь и фарфор полнился фруктами, зеленью, салатами. Дары сада и утреннего базара перемежались с печёным — хворостом, баурсаком — на бараньем жире, пирожками-самсой, горками сдобных лепёшек — крохотных и с добрый поднос, украшенных узорочьем и тмином. Холодные и горячие закуски — птица, телятина, языки… Редкие балычок, и вовсе диковинная икорка и другие гастрономические радости, которым Семёнов и названия не находил, или позабыл. Всевозможные минеральные воды напрасно пытались прикрыть бутылки с местным сухим и десертом, пшеничной, посольской, и «Белым аистом» — на любой гурманский вкус. Перед этим обилием недавно именовавшимся «продовольственной программой», побледнела бы и знаменитая фламандская живопись. Не говоря уж о количестве. «Человек на триста, не меньше», — определил меткий глаз Семёнова.
Гости, храня солидность и торжественность, понемногу рассаживались.
Вадим Павлович сразу понял, что здесь надо соблюдать неписанную субординацию, иными словами, знать предопределённое тебе, — если не Всевышним, то хозяином празднества — место. Это тут же подтвердил и Хабиб.
— Вадим-ака, идёмте вон к тому столу, — указал он под шатёр густолистой яблони и, наклоняясь к уху, торжественно прошептал: — Это для ба-альших гостей!
«Надо же, в какой ранг зачислили», — усмехнулся про себя Семёнов.
Догадка его скоро подтвердилась. Гости рассаживались по некоему негласному разряду: впереди, неподалёку от музыкантов, самые почётные — нарписы (то бишь, народные писатели), члены ЦК, секретари горкома, редактора журналов и газет, за ними через небольшой промежуток — директора: столичного Гума и Цума, автосервиса, базаркомы, завмаги — одним словом, нужные на каждый день люди. Подальше уже — родственники и именитые соседи по махалле. Ещё дальше — зрелые и начинающие сослуживцы хозяина, может, нарписы в отдалённом будущем. Никого — случайного из великого множества людей.
Стол же Семёнова, за которым он чувствовал себя несколько стеснённым, оказавшись на чужом пиру, являл собой островок представителей разных республик необъятного Союза. «И пролетарии всех стран соединяются у нашего пасхального стола», — иронически вспомнил Семёнов слова знаменитого барда…
Когда гости все расселись и в воздухе повисла долгая многозначительная пауза, наконец, явился сам виновник столь пышного торжества. Мавлянов был одет строго — серый костюм в полоску, одноцветный галстук, а благородную седину венчала по столь знаменательному случаю чустская тюбетейка. На лице — дежурная обаятельно-скромная улыбка. А как же! Нельзя не улыбаться… Ведь среди приглашённых — тайные недоброжелатели, завистники и, может быть, даже враги… Но что поделаешь, приходится мириться. Завтра фортуна может обернуться к тебе обратной стороной луны и уже не гость, а ты перед ним, может быть, — с какой-нибудь просьбой в три погибели, прижимая ладошку к сердцу.
Мавлянов сел за изысканно убранный стол в самом центре, кланяясь налево и направо, но не подобострастно, а с достоинством. За его спиной красовался подвешенный огромный текинский ковёр. Он был иллюминован электрическими лампочками, которые, поминутно включаясь, в виде цифр должны были напоминать всем собравшимся, сколько сравнялось дорогому юбиляру.
Гости притихли. К включённому микрофону подошёл тамада — круглолицый сдобный мужчина. Тоже — народный, но артист. Хорошо поставленным, где надо, утёплённым голосом он вкратце изложил биографию именинника. И то, что он, якобы, сын бывшего батрака. И то, что начал печататься с юных лет, и всю лестницу постов — с самых маленьких. Везде пробивал путь себе сам — пером и талантом. Стал вот Лауреатом государственной премии. И вот, как закономерный финал, — народный писатель.
Конечно же, упоминалось, что он примерный семьянин, чуткий отец и дедушка.
Разумеется, за юбилейными трелями забывались и тёмные стороны биографии, те, что могли бы сильно омрачить столь светлый праздник. Например, то, что именинник во время Великой Отечественной дезертировал, когда его сверстники «пером и штыком», а кто и кровью, выковывали себе славную биографию. За дезертирство он понёс минимальное наказание, всплыл затем на поверхность — здесь тоже, надо полагать нужно иметь недюжинный талант. Стал писать стихи о войне. А когда сверстников не осталось, юбиляр достал или купил где-то ордена… И в один из солнечных праздников Победы вдруг стал… заслуженным фронтовиком. Проверить-то можно. Но кто возьмётся. Зависимые по службе? Сосед-старичок? Да кто ж ему в инстанциях поверит? Разве можно клеветать на певца наших достижений, лауреата, всеми уважаемого человека?!
К слову, можно было бы припомнить юбиляру и несчётное множество любовниц с множеством детей (семьянин, чуткий отец), которых он в своё время улестил разными посулами, не вспомнив ни одного.
Но и это кому сейчас нужно? Да и когда оно было! Да и было ли вообще? Любовь — материя туманная…
Ох, и много можно было кое-чего припомнить!
Но праздник уже начался.
Лилась прозрачными ручьями водка, благородно пахло марочным коньяком, било фонтанами шампанское. И где-то в кустах при этом вздрагивал яркопёрый ручной павлин, недоумевая, что там деется?
Говорились, приторно и безудержно, величальные, слегка утомившемуся от бремени славы имениннику. Особенно запомнился тост какого-то приезжего писателя, который, как и Семёнов, оказался здесь совершенно случайно. Пожилой тостёр от чрезмерно выпитого и съеденного слегка волновался. А тут ещё начал икать.
— Дорогие современники! — начал бойко он. — Ик… Дорогой наш и несравненный Навои…
— Мавлянов, Мавлянов, — как забывшему урок ученику подсказал Хабиб.
— … Я хотел сказать, — продолжал невозмутимо гость, — ик… что наш юбиляр на поэтическом небосклоне светит, как звезда поэтов Навои… ик… Его имя известно всем и каждому. В любом уголке необъятной нашей страны. Простому хлопкоробу и тульскому оружейнику… Ик… Да, у нас партия не зря даёт звания народного тем, кого любит и знает, то есть… ик… любят и знают массы. Ик… Книги же…
Тостёр, очевидно, опять забыл фамилию юбиляра. Возникла несвоевременная пауза.
— Мавлянова, Мавлянова, — опять зашипел Хабиб.
— Я и говорю, Мавлянова, — подавил икоту гость, — я встречал в домах простых людей в Кызылкумах и на Колыме…
Да, гость мог повести тост вовсе непредсказуемо, по неугодному руслу и, предчувствуя это, Хабиб деликатно прошептал:
— Короче!
— … Короче, дорогие современники, поднимем свои рюмки и бокалы за несравненную звезду поэтов… Ик…
— Мавлянова, Мавлянова…
— Точно, Мавлянова! — громко произнёс гость и единым махом осушил содержимое пиалы.
… Ещё долго произносились тосты, гремела музыка, пели именитые артисты. Не менее чем в своих театрах, известные на таких званых тоях. Талант, конечно, не продаётся, но покупается…
Заполночь, слегка уставшего и захмелевшего гостя, Хабиб с шофёром доставили обратно в гостиницу.

… Наутро Вадим Павлович тщательно выбрился, умылся. Голова чуточку трещала, и на сердце оставался какой-то мутный осадок. От юбиляра, от выпитого, от лживых тостов и ещё непонятно отчего. Однако он всё же мысленно набросал план работы: куда пойти, что сделать… Основной же материал, фактаж Хабиб обещал подготовить сам. С «калампиром», — то есть с острым перчиком. И только Семёнов подумал об этом, как в дверь постучали.
Хабиб? Не должен. Обещал заглянуть только через пару деньков. Коридорная? Кто же ещё…
Семёнов поспешил к двери. Широко распахнул и замер. У порога, как бы в нерешительности, стояли два молодых человека. Вид интеллигентный. Один — в тюбетейке, другой без головного убора, со смешно всклокоченными волосами.
— Кто вам нужен? — удивился Вадим Павлович неожиданным визитёрам.
— Вы Вадим-ака? — спросил робко тот, что был в тюбетейке.
— Я… Что ж, проходите, проходите.
Выяснилось, что оба — поэты. Пришли поприветствовать гостя и земляка из столичного журнала. Почитали стихи, а потом с искренним радушием пригласили в чайхану на плов. Опять застолье вместо дела. Однако не пойти, значило обидеть. И Семёнов дал согласие. Снова с трудом, но найдя некоторое самооправдание: что же, посижу, погляжу, может, ещё что извлеку для будущего материала — очерка, критической статьи… Надо же, так сказать, пропитаться атмосферой…

… Атмосфера напоминала микро-той Мавлянова, если бы не состав собравшихся. Молодые, с блеском в глазах. Безудержные в тостах и строках, добром юморе… Словом, поэты. Это, бесспорно, подкупало.
Но откуда между тем такая напористость, неприкрытое стремление, во что бы то ни стало, пробиться, напечататься в столице? Жажда славы, признания? Но не должна ли заслуженная слава являться сама, без разных подталкиваний и заигрываний с нею?
И чтобы их стихи обязательно перевели именитые московские поэты…
«Почему московские? — размышлял Семёнов уже в тишине гостиничного номера после порядочной попойки и сытой закуски. — Чтобы обязательно увидеть два-три своих стишка в журнале? И наплевать этим ребятам, что их стихи будут переложены холодным и глухим стилом какого-нибудь мастеровитого, а то и бездарного ремесленника, которому, что Восток, что Запад — равно неведомо и безразлично…»
Под конец застолья Вадим Павлович спросил у молодых дарований о Климе. Почему бы не дать перевести стихи ему. Сделает он это с душой и мастерством. Но тогда поэты деликатно возразили: а кто знает Клима в столице?..
«Чёрт возьми, не только эти молодые честолюбцы виноваты, но и мы, столичные снобы», — настроение у Вадима Павловича окончательно упало.

… «Нет, нет, больше никаких застольных излишеств!» — решил на другой день Семёнов. И это решение его было твёрдым. Он даже переменил не только номер, но и этаж. Дежурную же попросил, чтобы та отвечала, если придут его спрашивать: нет Семёнова, уехал. И как-то свободно после этого демарша почувствовал себя Вадим Павлович! Будто оторвался от невидимых назойливых пут. Не нужно подстраиваться ни к каким тостам, делать заинтересованный вид, внимать неинтересному разговору. Можно спокойно спуститься в буфет, выпить бутылку кефира, поразмышлять, погулять по городу, почитать свежие газеты…
Он так и делал. А за день до отлёта Семёнов вдруг вспомнил о просьбе Калистратыча… Хм… Пирожки… Кегль смертельно обидится… Надо купить.
… Ещё издалека Вадим Павлович увидел длинную разношёрстную очередь. Она текла к ядовито-зелёного цвета будке, из окошечка которой выплывали пирожки — поштучно и в пакетах.
Семёнов пристроился с конца рядом со старушкой в белом платке. Запах ливера и поджаристой корочки дурманил, возвращал памятью в детство. Эта невидимая связь с прошлым светло и зримо подкрепилась, когда он увидел в будке продавца. Как мальчишка от радости даже чуть не вскрикнул.
В будке торчало прокопчённое, как пирожок, и, конечно, уже заметно постаревшее, лицо пирожника… Ну, да, того самого, к которому он бегал ещё босоногим пацаном! Так сколько же ему сейчас — семьдесят, восемьдесят?.. Ведь он и тогда уже казался ему старым. И вот — на, тебе, наконец-то, примета родного города, живая примета.
— Следующий…
Какой знакомый голос! «Осторожно, малшика раздавите!..» Нет, мальчик уже не тот, его нелегко раздавить. Так отчего вдруг такое странное ощущение затерянности, зря прожитой жизни у этого седоватого холеного столичного гостя. Куда девался тот мальчишка, забияка и мечтатель? «Сорви-голова». Вадим Павлович вздохнул, отгоняя наваждение прошлого, взял себя в руки. В самом деле, расчувствовался, старый дурень. Жизнь как жизнь, биография не хуже, а то и получше, чем у иных…
Наконец старушка добралась до вожделённой амбразуры — иначе не назовёшь металлическое окошечко! — развязала узелок носового платка, где азиатские женщины нередко держат деньги, отсчитала мелочь и положила перед продавцом.
— Десять пирожка.
Пироженщик насупился.
— Опа! Ещё семьдесят копеек. Сколько говорю, теперь пирожки стоят десять копеек. Пилюс президентский налог.
— Хоп, — беспрекословно подчинилась старушка, хотя и завздыхала: «— Вай, вай», отсчитывая дополнительную мелочь. — Пятьдесят лет покупаю пирожки по четыре копейки, а сейчас… Вай, вай… Что творится…
Взяв свой пакет, старушка заковыляла в сторону, где её, оказывается, терпеливо дожидалась девочка, запустила внутрь руку и вытащила долгожданное угощение:
— Ешь, внученька, ешь! Пирожок особый — президентский…
Семёнов с грустной улыбкой засмотрелся на эту сценку, но толпа уже недовольно заворчала:
— Чего уставился? Покупай, или иди…
«Отоварившись», Вадим Павлович побрёл к одинокой скамейке под раскидистым талом.
«Как же так получается, — думал он, усаживаясь. — Когда-то, ещё в довоенные годы, по рассказам старожилов, на старом мясокомбинате какой-то мудрый и ушлый одессит организовал крохотный пирожковый цех, сырьём для которого служила исключительно требуха. Сколько прошло голодных, сытых и не очень сытых лет! Сколько сменилось правителей. А пирожки, вкусные пирожки, оставались самыми желанными и стабильными в цене. Четыре копейка штука! И все эти последние десятилетия никто не покушался на эту монопольность, по существу, выполнявшую ту же добрую миссию милосердия. Это сейчас оно стало модным, это слово… А ведь все те годы пирожки и впрямь помогали людям малоимущим, многодетным семьям просто выжить. Бедным студентам, работягам, служащим. Да мало ли ещё кому! Пускай и бомжам. И никто не догадывался накинуть на них лишний гривенник».
Семёнову захотелось отвлечься от всяких грустных мыслей и он, без всякого аппетита, съел один пирожок. Что ж, утешало одно: Калистратыч непременно останется довольным.
И тут возле скамейки Вадим Павлович увидел женщину. Она притушила шаги. Лицо её, симпатичное, но усталое, поблёкшее, показалось знакомым. Вот только кто она, никак не мог вспомнить. Но женщина сама пришла на помощь.
— Вадим? Неужели это ты? — удивилась она.
— Я, — нерешительно приподнялся он с места.
— Ну, здравствуй! — сказала женщина, присаживаясь рядом.
И тут он с трудом узнал в собеседнице одноклассницу, — ту самую, что приезжала к нему в Москву с просьбой помочь. И тогда лицо её казалось ещё более усталым и исстрадавшимся.
— Неужели ты, Зойка! — Семёнову захотелось встать, поцеловать ей руку, но стыд приковал к месту.
— Я, конечно, я… — вздохнула женщина. — А ты солидным стал, Пончик… Не сразу и узнала…
И тепло стало Вадиму Павловичу от этой полузабытой школьной клички.
— Небось, к нам в командировку? — разговорилась Зойка. — А мне всё-таки сделали операцию. И не обязательно было, оказывается, летать в Москву, отрывать тебя от работы, искать медицинское светило. Сделал наш, местный хирург. Такой молоденький доцент. И ты, знаешь, удачно. Тьфу-тьфу! — и она суеверно постучала пальчиками по деревянной спинке скамейки, а потом, посмотрев прямо в глаза Семёнову, захохотала — азартно, красиво, вызывающе…
Вадим Павлович готов был провалиться тут же, сквозь землю. Да, видно, грехи не пускали…
— Зашёл бы ко мне в гости, посмотрел, как живу, — улыбнулась Зойка. — Мой-то, благоверный, когда заболела, струсил, сбежал… А сейчас приходит, прощения просит… Только к чему? «Единожды предавши, кто тебе поверит», — правда?..
— Правда, правда, — закивал Семёнов, торопливо вставая. — Я обязательно к тебе загляну. Только в следующий приезд. А сейчас, извини, времени в обрез, — и он для убедительности провёл ребром ладони по заплывшему кадыку.
— Ну, что ж! В обрез так в обрез, — согласилась Зойка, и в голосе её хрустнула грустинка.
Или ему показалось?.. Семёнов долго ещё уносил на спине её изучающий, взыскующий взгляд.

… В ночь перед отлётом Вадим Павлович долго не мог заснуть. Смотрел в белый потолок казённого временного жилища. Потом, погасив свет, ворочался с боку набок. Он очень жалел, что так и не увиделся с Климом — милым неудачником и вечным правдолюбцем их юности, — тот, оказывается, уехал подлечить нервы в какой-то санаторий. Больно и стыдно ему также было, что не навестил могилу матери. Не хватило времени. Пропраздновал. Ведь, если кто и остался в подлунном мире живой, — то это Вадька, Пончик, её кровиночка, её сыночек. А больше у неё никого не оставалось…
«Ничего, специально приеду в отпуск, подправлю ограду, приведу в порядок памятничек», — твёрдо пообещал себе Семёнов.

… Уже в аэропорту, в зале регистрации его нагнал Хабиб. В одной руке внушительный полиэтиленовый пакет с черешнями, в другой — рукопись.
— Прости, брат! — сказал он. — Уф, еле успел… Но с поручением справился. Доволен будешь.
Уютно расположившись в кресле самолёта, Семёнов открыл рукопись Хабиба. Статья называлась: «Перестроечные мотивы в творчестве народного писателя Мавлянова».

1991
«Чёрт возьми, не только эти молодые честолюбцы виноваты, но и мы, столичные снобы», — настроение у Вадима Павловича окончательно упало.

4 комментария

  • Фото аватара tanita:

    Ну, господа, у нас сегодня праздник. Это ЕС решил нас вознаградить за все страдания. Наверное, все спать ушли. не дождались, только полуночники остались! Я давно уже так не наслаждалась! Один пост лучше другого! Николай, катта рахмат, все правда. А члены моей семьи до сих пор, облизываясь, вспоминают те пирожки( напишешь муж — сразу объявят , что я этим крамольным словом засоряю сайт). Так что… Спасибо, спасибо, спасибо!!!!

      [Цитировать]

  • Фото аватара Bekhzod:

    Уже было. Повтор. Но с удовольствием прочитал еще раз.

      [Цитировать]

  • Фото аватара tanita:

    Азим, простите, а комменты в правой строке удалены навсегда?Жаль, очень удобно было.

      [Цитировать]

Не отправляйте один и тот же комментарий более одного раза, даже если вы его не видите на сайте сразу после отправки. Комментарии автоматически (не в ручном режиме!) проверяются на антиспам. Множественные одинаковые комментарии могут быть приняты за спам-атаку, что сильно затрудняет модерацию.

Комментарии, содержащие ссылки и вложения, автоматически помещаются в очередь на модерацию.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Разрешенные HTML-тэги: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <s> <strike> <strong>

Я, пожалуй, приложу к комменту картинку.