Записки о былом. Воспоминания обрусевшего армянина. Часть 6 История

Вечером приехали в Евлах. Рядом с железнодорожной станцией располагалась другая, так сказать, «дилижансовая станция», наподобие нынешних автобусных, только вместо автобусов на пустой, без единой постройки площади — огромные, запряжённые двумя парами лошадей крытые телеги — дилижансы. На ночь глядя в путь экипажи не отправлялись, надо было ждать утра. Вот эта ночь запомнилась на всю жизнь. Ночевали, как в Красноводске, под открытым небом, но там — на деревянном причале, а здесь — разложив постели прямо на земле. А что началось с наступлением темноты!? Кажется, со всего Кавказа к нам слетелись тучи кровожадных комаров. Они с остервенением, урча и чавкая (впрочем, возможно, так нам послышалось) всю ночь кусали, сосали нашу кровь. Ничего не помогало. Ни дым множества костров, горевших повсюду на площади, ни какие-то мази, которыми .нас, детей, смазывали сердобольные женщины-попутчицы. Это «Искусание младенцев» в «Евлахскую ночь» я запомнил на всю жизнь. Впоследствии мне пришлось пожить в Сибири, на юге ныне засохшего Аральского моря, побывать в лесах и на болотах, знаменитых своими комарами и «мошкой», но такого кошмара не испытывал.

И всё же мы выжили. Утром комары исчезли (досыта напились, сволочи и паразиты, нашей кровушки и улетели!?). Нас отмыли от крови, покормили, после чего стали грузиться в дилижансы. Вещи уложили на крышу, накрыли брезентом и крепко связали верёвками, чтобы они на многочисленных крутых поворотах горной дороги не слетели вниз. С собой в салон разрешили взять только корзину со съестным, и правильно, потому что рассадили нас туда, как сельдей в бочку: ни встать, ни повернуться. В таком, мягко говоря, стеснённом положении нам предстояло ехать примерно 100 километров, то есть, расстояние от Коломны до Москвы. Только нынче на машине или электричке проезжаем за полтора — два часа, а тогда ехали, если не ошибаюсь, два световых дня. Четыре лошади запрягались парами и шли цугом. В пути останавливались, чтобы напоить лошадей, дать им овса и отдохнуть. Заодно «разминали члены» и трапезничали «обалдевшие» пассажиры. Иногда после настойчивых просьб удавалось уговорить кучеров сделать незапланированную остановку, чтобы те, кому уж очень невтерпёж, сбегали в кусты «подышать свежим воздухом». Ночевали под открытым небом, укутываясь всем, что есть из тёплого: даже летом в горах ночью прохладно.
Много лет спустя я смотрел фильм «Пышка», действия в нём связаны с дилижансом. Я вспомнил свою единственную поездку в этом романтическом транспорте. Вряд ли кому теперь удастся проехаться на таком чудо-экипаже. Разве что увидеть, если они сохранились, где-нибудь в музее.
Наконец, наш дилижанс добрался до села Агдам. (Такое название имел портвейн «Агдам», прозванный в народе «чернила» и «бормотуха». В 70-80-в годы прошлого века это «вино» было самым популярным горячительным напитком у подмосковных алкоголиков. Впрочем, не только у алкоголиков, ибо приличное вино купить тогда в магазинах было трудно. Кстати, Агдам находится в 20-30 километрах от Бадакента, где родился отец.)
Нас здесь тепло встретили мамины родственники, помогли собраться в дальнейший путь. Купили на базаре два мешка муки и риса, много пачек чая, какие-то крупы и прочее, чем должны будем целых два месяца питаться в горах. Спозаранку, ещё затемно, к дому, где мы остановились на ночлег, подъехали нанятые проводники (отец и сын), погрузили наш скарб на двух лошадей. На одну сверху усадили Володю и меня. Для надёжности обоих, чтобы в пути мы не выпали с лошади, привязали верёвкой к мешкам. На вторую лошадь, также сверху мешков и хурджинов, перекинутых через её многострадальную спину, посадили маму с грудным Алёшей на руках. Это европейские Боливары даже на ровной местности двоих не вынесут, а кавказские савраски могут вынести и пятерых, плюс тяжеленую, с неё весом, поклажу и идти не по равнине, а по горам, только дай им овса и напои родниковой водой!
Сначала на лошади, хоть и связан верёвками, было интересно ехать, все же кругом всё новое. Горы я уже видел, но лишь из окна вагона, а сейчас они — рядом, проезжаешь по склону одной и сразу незаметно попадаешь на склон другой горы, которая не поймёшь, не то выше, не то ниже той, с которой только что съехал. Одним словом, сплошные горы, в которых не только дорог, но и троп не видно. Однако через некоторое время детский восторг проходит: ноги деревенеют, спина болит. Противно (и недостойно джигита!) быть связанным верёвкой. Просишь развязать, снять с лошади, хочется побегать или, хотя бы, пойти пешком вслед или впереди лошади, ведь кругом такая красота: зелёные травы, бабочки летают, букашки-таракашки ползают. А эти дяди-проводники, вредные такие, подгоняют и подгоняют лошадей и снимают нас с неё только когда невтерпёж «пис-пис» или «а-а».
Из того времени запали в душу кавказские пейзажи: высокие (и не очень высокие) горы, сады и поля. Невероятное сочетание цветов — бурого, почти красного, зелёного и жёлтого, на всю жизнь запомнилось. А запахи… Запахи трав, которые я помню до сего времени. Например, котем (кресс-салат), петрушка или тархун здесь пахнут не так, как на Кавказе, да и вкус у них другой! Впрочем, запомнилось очень многое, но об этом потом…
Вечером были в Горисе. Здесь родилась моя мама, отсюда родом бабушка Маркарит. У армян принято, знакомясь, спрашивать: «Ворде гациес?» — откуда ты родом? Так вот, все мы — Арзумановы, хотя отец наш родом из другого района Кавказа, на этот вопрос всегда отвечали: — «Горисеци ем», то есть, «Я родом из Гориса» — центра Зангезура. И неважно, что мама родилась не в самом Горисе, а невдалеке, в сакле селения Ери Шен (Верхнее Село). Она и её потомки всё равно считаются горисинцами, у которых особенный, как говорят сами армяне, «сладкий», ласкающий ухо и душу армянский язык, свой говор, произношение, ударение в словах иное, чем, скажем, у ереванцев, помринцев и других. Даже обычаи разнятся. И сейчас, когда знакомлюсь с армянином, на вопрос: «Ворде гациес?» — с гордостью отвечаю: «Горисеци ем!».
Встретили нас родные — лучше и радостнее не бывает. Сразу началась раздача привезенных подарков, примерка, смотрины. Помню, меня тогда поразило, что, принимая подарки, одариваемые в знак того, что они рады и довольны — целовали подарок.
Удивило также то, что молодые женщины в присутствии главы семьи даже свою радость и благодарность выражали молча. Мама объяснила, что таков «адат» (обычай): невестка в присутствии свекра целый год должна соблюдать обет молчания. Сейчас на старости лет думаю: «Хороший обычай придумали армяне» (почти по Высоцкому, у него, правда, индусы), какие же мудрые у меня были предки! Не мешало бы и нынче некоторым современным невесткам (и не только им!) хоть на малое время накладывать на себя обет молчания, польза для всех была бы несомненной!
Мама с родителями выехала из родных мест ещё ребёнком, практически потеряла связь с оставшимися здесь родными. Редкие письма и оказии — не в счёт. Поэтому сразу после нашего приезда началось паломничество родственников к нам и ответные визиты.
На гостевания ушло несколько дней, мы отдохнули, оправились и стали собираться в оба, там весь пастбищный период живут чабаны с женами и домочадцами. «Оба» или «гюх» — высокогорные поселения, где в своеобразных шалашах — гардах (так по-армянски называют жилище с круглым остовом, их стены и крыша из жердей покрыты войлоком и шкурами буйволов). На альпийских лугах, богатых сочной, ароматной травой, животные, в том числе буйволы, коровы и бараны, за несколько месяцев нагуливают вес. В это время резко увеличиваются надои жирного, ароматного, к тому же, оказывается, и целебного молока. Главная задача здесь: выработать из молока буйволиц сливочное масло, а из овечьего — брынзу, вкуснее которой я никогда не ел. В эти горные лагеря издалека приезжали люди вроде нас, чтобы избавиться от болезней, которые у них дома не могли излечить дипломированные эскулапы.
И вот мы в горах. Поселили нас в юрде у главного здешнего чабана. У него своих ребятишек десять, так что нам, да и им тоже, было нескучно. Целыми днями мы были на природе, лазали по горам и скалам, бегали пить холодную прозрачную вкуснейшую воду из ближайших и дальних родников. Здесь, в горах, каждый мальчишка имел «персонального» ослика. С ним возиться, на нём ездить — одно удовольствие. Об упрямстве и глупости ослов рассказывают анекдоты. Не знаю, как у других, но нам достались, наверно, особенные, умные, добрые и покладистые ослики. Может быть, они понимали, что имеют дело с детьми, и угождали нам? Но ведь и мулы должны были понимать это, но почему-то они подпускали к себе только когда рядом находился их взрослый хозяин, а без него — огрызались и брыкались!
Я и в Мерве знал, что некоторые травы съедобны. Зелень, хорошо промытая, мокрая и свежая, всегда подавалась на стол, когда мы садились завтракать, обедать или ужинать. Но мы ели петрушку, киндзу, котем (кресс-салат) и царя трав — тархун. Может быть, ещё три — четыре названия. А здешние мальчишки — «аборигены», показали, что почти все травы, растущие в горах, съедобны. Мы купались в быстрой горной журчащей речушке, а в промежутках собирали и поедали, наверно, десятки различных трав, названия которых разве запомнишь? Мы узнали, что есть съедобные дикорастущие травы бакржар й синдзу, которые местным ребятам заменяют сладости. А ещё есть затор, его сильный ароматный запах ребята чуяли чуть не за версту. Его срывали и несли в жилище. Каких только трав не перепробовали! Сочные, кислые, сладкие, щиплющие язык и вяжущие рот, ударяющие в нос и вызывающие слёзы. А ещё есть такие, с помощью которых можно пищать, свистеть, гудеть.
Лето, проведенное нами в горах Армении, было, пожалуй, самое радостное, самое счастливое и запомнилось на всю жизнь. И если бы не утренние заморозки, от которых не спасали ни тёплые одеяла, ни накидки из шкур буйволов, это лето можно было бы назвать райским. А наши хозяева не мёрзли, они посмеивались над нами — нежными «созданиями» жаркой Туркмении!
В Армении издревле каждому роднику присваивалось имя, часто поэтическое. Родник любовно обустраивался. Рядом устанавливался хачкар — по-армянски крест-камень («хач» — крест, «кар» — камень), на котором высекались оригинальные орнаменты, изречения из Библии и отрывки из стихов армянских поэтов, а также и имя поставившего этот хачкар. Я читал, что на территории Армении не найдётся и двух одинаковых хачкаров.
Парное молоко буйволиц, родниковая вода, свежий, чистый горный воздух и здоровая крестьянская пища сделали своё дело. Алёша, к радости всех, пошёл на поправку. Спустившись с гор, мы вернулись в Горис, чтобы в лучших, условиях, чем в высокогорном лагере, продолжить свой курортный отдых.
Единственный раз я был этих сказочных местах. Прошло 74 года, но как чётко сохранилось всё в памяти! Можно было бы написать толстую книгу, будь талант и возможность. Да где уж там!

Горис. Хачкар над родником.

Село лежит в долине реки Горисигет и окружено зубчатой короной скал. Повсюду разбросаны каменные изваяния, необычайные чудища, сотворённые ветром. Дома жителей вырублены в скалах и расположены амфитеатром, так что крыша нижнего жилища является двором верхнего. Каждое квадратное или прямоугольное в плане жилище делится по глубине на две части. С краю расположено собственно жильё — тун (дом по-армянски), а сзади к нему примыкает помещение для скота — гом (хлев). Окон, как правило, нет, освещаются скальные «квартиры» со стороны входа. Вдоль стен жилой части вырублены большие скамьи, а в хлевах — кормушки для скота. Мне рассказывали, что после окончания Отечественной войны жители этих пещер стали переселяться-в современные большие дома. Интересно, что стало с этими пещерными жилищами? Неужели, как водится, разорили?

Вид на село Горис. На переднем плане слева, в середине и справа — вертикальные скалы —    столбы, являющиеся символом Зангезура. Улёгшись у их подножия или взобравшись на них, обычно фотографируются на память о Горное и Зангеэуре.

Поселились мы в обычном пещерном жилище, расположенном недалеко от края ущелья. Внизу течёт быстрая горная река Горис, давшая название селу (впоследствии городу). По идее, мама теперь, после выздоровления Алёши, тоже должна была отдыхать и больше быть с нами. Но не тут-то было. Родственники, узнав, что мама отличная портниха, завалили её заказами, от которых нельзя было отказываться. У нас же продолжилась вольница: опять с деревенскими мальчишками (девчонок с нами не пускали) целыми днями пропадали в ущелье, купались в холодной реке, собирали и ели травы, иногда делали набеги на сады, объедаясь персиками, вишнями, грушами — всего не упомню. Что интересно, здесь нас по утрам не будили, мы сами рано просыпались. Съев что-нибудь на ходу, убегали по своим делам. А детских дел было — хоть отбавляй. Особенно запомнился примерно 10-километровый поход на осликах в древнейшее селение Хндзореск. Мы оказались у края воронки, по зазубринам стенок которой лепятся жилища. Сотни пещер сотами расположенных на крутых обрывах речной долины! Тогда в этих скалах ещё жили несколько семей. А когда-то в этом селении-крепости проживало семей двести!
Хозяин нашего туна часто давал поручения, которые я добросовестно выполнял. За это он обещал сплести мне «трех» — лапти, в которых, собственно, жители в основном и ходят. На Кавказе их плетут не тупорылыми и из лыка, как в России, а заострёнными, загнутыми вверх носами и только из кожи. Часто в такие лапти для красоты вплетаются цветные ремешки. Мне так хотелось пощеголять в них, похвастаться такой обновкой перед своими друзьями в Мерве. Но нечестный дяденька «кинул» меня, хотя я неоднократно, особенно перед отъездом, напоминал о данном им обещании. Мне было обидно до слёз. Прошло столько десятилетий, а обида эта не забывается. А, казалось бы — пустяк, лапти, забыл бы давно.
Случайно в каком-то закутке мы увидели больного младенца. Весь в струпьях, он, не переставая, безнадёжно и тихо плакал. Мы принесли ему поесть и попить, а хозяин нас за это отругал и строго наказал к нему больше не ходить. Но мы всё же тайком ходили к малышу и, чем могли, подкармливали. Через какое-то время уже в Мерве от приехавших изГориса знакомых узнали, что младенец умер, а изверга-хозяина посадили в тюрьму. Было жалко малыша, но нисколечко — взрослого дяденьку-родственника: «Отлились кошке да мышкины слёзы», имея ввиду
Типичные жилища Гориса. Уже появились (справа) почти европейские дома. В других случаях – это пристройки к старым саклям. Вверх ведёт неширокая тропа, по которой ежедневно по несколько раз приходилось спускаться и подниматься пешком или на ослике. Слева видны верхушки «наших» скал.
Как-то мне велели сходить на ту сторону ущелья и передать находящемуся там сыну хозяина, чтобы при возвращении домой он принес какую-то верёвку. Дело было к вечеру, спускаться вниз в ущелье, затем карабкаться вверх, потом пройти этот путь назад не хотелось. Я подошёл к краю обрыва и во весь свой детский звонкий голос через всё ущелье начал звать: «-               Самв-е-е-е-л, а, Самв-е-е-е-л!» Когда он, наконец, услышал и подошёл к другому краю ущелья, я стал орать ещё громче: «Кяндыри пер, э …, кяндыри! Кяндыри пер, э …, кяндыри!» Он подтвердил, что надо принести верёвку, и я радостный вернулся в тун. Взрослые удивились: как это я так быстро обернулся. Но, услышав объяснение, рассмеялись и долго потом меня дразнили: «кяндыри пер, э …, кяндыри».
Особенное удовольствие доставляло мальчишкам участие в молотьбе. Недалеко от нашего туна у подножия горы находился ток. По кругу диаметром 12-15 м на каменистой горизонтальной площадке раскладывались ровным слоем развязанные снопы пшеницы. В этот круг заводилась лошадь с зашоренными глазами. Сзади к лошади на длинных верёвках впрягалась деревянная площадка (давилка), на неё клали тяжёлый камень. Молотильщик с длинной уздой в руке становился в середине и пускал лошадь по кругу. Копытами лошади и от давления деревянной площадки из колосьев выдавливалось зерно.
Солому трясли, чтобы вытрясти остатки зерна из колосьев и заодно проверить: не пора ли очистить ток и уложить следующую партию. Интересны некоторые «пикантные» подробности. Под хвост лошади натягивалась кожаная сумка. Как только лошадь начинала поднимать хвост, чтобы очистить кишечник, её останавливали, подбегали сзади и расправляли эту сумку, чтобы навоз попал только в неё и ни в коем случае не мимо. Видно что-то было не продумано: камень часто сваливался с давилки, приходилось останавливать лошадь и водружать камень на место. Дяденька-молотильщик не всегда успевал вовремя подбежать к лошади и расправить сумку. Поэтому пацаны были желанными помощниками: мы становились на давилку и катались, пока голова не закружится. Ну, а уж по части «вовремя подставить сумку» — мы были, конечно, проворнее!
Километрах в двух от нашего туна находился узенький перекидной мостик, державшийся на стальных тросах и перилах. По нему мы часто переходили на ту сторону ущелья, где находились сады, пашни и пастбища. По этому мостику чабаны переправляли отары овец. Первым на него чабан затаскивал за рога силой вожака и волок его дальше. За вожаком сначала робко, а затем, всё смелее и отталкивая друг друга, устремлялись остальные. Второй чабан, оставшийся в начале мостика, «регулировал движение». Однажды мне представилось интереснейшее зрелище. Почему-то один баран не удержался и упал с мостика вниз. Следом (интересно-то как!) вниз стали спрыгивать бараны, идущие сзади. Чабан мигом перекрыл движение, дождался, пока не спрыгнули остальные овцы, находившиеся на мосту. Затем стали выгонять наверх баранов, сиганувших в ущелье. Самое удивительное, что ни один из них не расшибся, всех их погнали дальше.
Вот откуда все эти: «как баран», «прёшься, как баран», «глуп, как баран»! Будучи директором Коломенского мясокомбината в 1959-м году, с целью ознакомления с технологическим процессом я был на Московском мясокомбинате (тогда имени Микояна). Убойный цех, с которого начинается технологический процесс, находится на 4-м этаже. Туда и загоняют очередное стадо коров. Для этой цели используется стадный инстинкт животных. В стадо запускается величавый бык, который быстро завоёвывает лидерство, а затем ведёт всех за собой на 4-й этаж. Проделав это, он быстро спускается вниз, где получает награду за своё «чёрное дело». Этот бык зовётся «бык-провокатор».

Незаметно пролетело время нашего пребывания на Кавказе. Родные помогли собраться. Домой мы везли гостинцы, в том числе два бурдюка: один с вином, другой (шерстью во внутрь) — с брынзой. Они были так прочно зашиты, что даже когда надавишь, не проливались ни вино, ни «брынзовый» рассол. А специально для папы — бутылку «Тути арагха» — знаменитой армянской тутовой самогонной водки. Довезли нас до Кафана. Оттуда поездом, обойдясь без дилижанса и верховой езды, доехали до Баку, далее пароходом, и ещё одним поездом добрались до Мерва. О дне своего приезда мы не сообщили, и в Мерве нас никто не встречал. Выгрузили вещи из вагона, мама наняла амбала, а мы с Володей побежали домой. Видим: папа дома. Бросились к нему и, перебивая друг друга, стали требовать, как это принято на Кавказе, «мыштылыгх» — вознаграждение первому, кто сообщает радостное известие. А папа какой-то необычный, деньги не дает и, растерянно и виновато улыбаясь, говорит, что мы обознались, он не папа, а его брат Мехаг — «хору ахпер» (отца брат). Пригляделись: действительно, это не наш папа, хотя сильно похож, но моложе и не такой «боевой». К тому же отец за швейной машинкой отродясь не сидел.
А уж когда с работы пришёл папа, мы удивились: как мы могли обознаться, приняв за отца другого человека? Папа сначала подшучивал над нами, а потом принялся за своё любимое дело — опасной бритвой наголо брить наши заросшие за лето головы. Надо сказать, что он был по этой части большой специалист. Ему в то время было лишь 36 лет, он успел облысеть и по старой кавалерийской традиции сам себе брил голову наголо, а. может быть лучше, сказать «налысо», даже не глядя в зеркало. И так ловко у него это получалось! Тем не менее  каждый раз мы боялись, как бы он не порезался!
Оказалось, Мехаг приехал из Бадакента в Мерв, чтобы здесь обустроиться. Он слыл неплохим портным. Устроился на работу, получил комнату в нашем дворе, женился на украинке Татьяне. Перед войной он сменил профессию, перешел в торговлю, работал с женой в магазине «Динамо». С первых дней войны дядя Мехаг попал на фронт, был тяжело ранен: осколок снаряда застрял в миллиметре от сердца, не давал нормально жить и дышать. Врачи в то время не решались удалить осколок. Промучившись, Мехаг умер еще не старым. Похоронен в Мерве на кладбище, уничтоженном местными властями: бульдозерами сровняли с песком могилы, устроив на этом месте склад хлопка-сырца (другого места не было!). Между прочим, на этом кладбище были похоронены мой отец, мой двоюродный брат Ваня, приехавший из Пятигорска погостить у родного дяди после окончания 10-летки, а ещё раньше мой дед Галуст и его сын (а мой дядя) Вагаршак.

Вот такие купюры были в ходу во времена моего детства. За хлебом я ходил, держа в кармане «Один рубль золотом»! А вот такую «трёшку» я хотел «присоединить» к своей коллекции фантиков.

На купюре 5-рублёвого достоинства красовалась физиономия совсем такая же, как у нашего соседа, паровозного кочегара дяди Пети. Лет через 25 на этом месте будет красоваться Ленин.

(Фото из Сети — ЕС)