Дятел над зимней дорогой Искусство

Александр КОЛМОГОРОВ

Лечу в Штаты. На форум славистов.
Почему такая болтанка? Поташнивает.
Перевели наконец во внешнюю разведку. В Беркли должен присмотреться к одному чудаку. Ещё раз аккуратно достал его фото. Не пойму, почему он так похож на актера, который Джеймса Бонда играл?
Уже не похож. Уже не лечу.
Проснулся.
Штаты… Ага, сейчас! А село Вольное в Днепропетровской области не ху-ху?
Пить надо меньше. И меньше летать будешь. А то разлетался что-то последнее время. Питие мое… Страшная военная тайна.
Да. Село Вольное. Хорошая издёвка в названии.
Так что мы имеем с утра в нашем казённом скворечнике?

Кофе индийский. Батальон танковый. К нему – по прямой — минут двадцать ходьбы по обледенелому песку, через сосновый лес. А до ближайшего городишки Новомосковска от нас несколько десятков километров.
Что имеем ещё? Несмотря на дурацкий сон, хорошее настроение. К чему бы? Ладно, жизнь покажет.
Хрустит снежок под сапогами. Растираю пальцами в перчатках уши и нос. Вороны, дуры, каркают. Над белыми крышами серый дым из труб стелется. Лейтенант Носов с крылечка блюёт. В промежутках жалобно матерится. Из-за оконной занавески за ним наблюдает жена капитана Ченчикова в ночной рубашке: её муж на неделю уехал в город, на завод, и она в ночное время живёт у Носова. Запомним, пригодится.
Штаты, блин! Форум славистов…
Скользко. На повороте из села на трассу споткнулся, и правая нога поехала. Раскинул руки для баланса. Устоял. Поднял голову.
И увидел тебя на противоположной стороне дороги.
Расстояние между нами было метров тридцать. Я ещё не знал, что это ты. Ну, ведёт под ручку солдат в шинельке какую-то девку в модном чёрном пальтишке. Её легонькие пижонские сапожки то и дело утопают в снегу на обочине. Хиханьки, хаханьки. Пар изо рта. Знакомое дело. Приехала повидать дружка. Год не виделись. Сняла комнатку в хате у какой-нибудь старухи.
Короче, не узнал я тебя сначала.
Да ещё и генсек наш меня отвлёк. Ветер швырял снежную крупу, и пронёс почти перед самым моим носом клок газеты с разжалованным и лишенным наград Брежневым: летела его голова в фуражке, а бюст с погонами и орденами был оторван.
Когда расстояние между нами сократилось метров до десяти, мы оба узнали друг друга. И я увидел, как улыбка на твоём лице сменилась гримасой досады и брезгливости. А меня азарт захлестнул, охотничий азарт. Я лихорадочно думал: к чему бы придраться, чтобы посчитаться с тобой, припереть наконец тебя к стенке?
И тут ты сам швырнул мне под ноги подарок.
Ты отвернул морду к своей девке и сделал вид, что не замечаешь меня. Убыстряя шаг, ты прошёл с ней мимо.
Ты не хотел отдавать мне честь.
Хорошо. Это очень хорошо! Теперь все козыри у меня на руках.
— Товарищ младший сержант! Подойдите ко мне.
Ты останавливаешься. Что-то шепчешь своей подруге. Отделяешься от неё. Подходишь.
— Отставить, — с досадой командую я, — ещё раз, как положено, строевым!
Ты набычился. Плетёшься к своей ничего не понимающей девке. Прячешь от неё глаза. Печатая шаг, возвращаешься ко мне.
И тут меня снова поджидает случайная радость: ты поскальзываешься, падаешь и едешь на заднице прямо к моим ногам. А она-то всё это видит! Ты, красный, как рак, встаёшь на карачки, берёшь слетевшую с башки шапку. Отряхиваешь её. Поднимаешься – а вся спина белая! – и всё-таки отдаёшь мне честь, паразит.
Мы смотрим в глаза друг другу. Я выдерживаю паузу и говорю:
— Доложите, куда следуете.
В твоём взгляде читаю: а то ты не знаешь, куда я могу следовать с молодой женщиной. В красный уголок, блин! На политзанятия…
А вслух говоришь:
— Товарищ старший лейтенант! Докладывает младший сержант Полушин. Следую по увольнительной в село Вольное.
Я киваю. Прошу предъявить увольнительную.
Ты протягиваешь её мне. Я изучаю её внимательно, вдумчиво. Каждую буковку рассматриваю. Верчу в руках, словно решаю, что же с ней делать.
— Нарушаете устав, товарищ младший сержант, — говорю я тебе сочувственно, — грубо нарушаете.
Ты пытаешься понять, куда я клоню. Но я пока не раскрываю всех карт.
— Вы согласны, что нарушили устав? – спрашиваю я.
Ты и рад бы вывернуться, да не выйдет. Поэтому нехотя соглашаешься:
— Так точно.
— Ну, и? – тяну я тебя за язык, — если «так точно», тогда что? Что следует говорить в таких случаях по уставу старшему по званию?
Ты отворачиваешь морду в сторону. Делаешь титаническое усилие над собой и цедишь сквозь зубы:
— Виноват, товарищ старший лейтенант.
Я удовлетворённо киваю.
— Правильно. Виноват. Вы нашили на погоны сержантские лычки и решили, что теперь приветствовать старшего по званию не обязательно. Что ж, раз виноваты, то придётся отвечать по всей строгости.
Я вижу, как ты нервничаешь. Моя неспешность, моя сдержанная улыбка не сулят тебе ничего хорошего. Расстояние между тобой и твоей подругой увеличивается всё больше и больше. Ты начинаешь понимать, на что я намекаю. На тот самый наш разговор.
А я опять молчу. Мне торопиться некуда.
Но вот я достаю из рукава свой козырь.
— Объявляю вам наряд вне очереди. Приказываю вернуться в полк и доложить вашему командиру роты капитану Эристави о наложенном взыскании.
Ты играешь желваками. Взгляд твой становится мутным.
— Впрочем, возможны варианты, — не очень уверенно добавляю я. – Мне не сложно будет отменить мой приказ, если и вы пойдете мне навстречу. Вы моё условие помните? Вот и решайте.
Ты поднял на меня глаза. Перехватил мой взгляд на твою девку. Кстати, кого это она мне так напоминает?.. Дождался, когда я переведу взгляд с неё на тебя.
Мы стали смотреть в глаза друг другу.
Тут-то и началась настоящая дуэль.
Началось то, что доставляет мне самое большое удовольствие: дуэль по моим правилам, с моим выстрелом в запасе.

Когда я первый раз увидел твою фамилию в списке вновь прибывших сержантов из танковой учебки, то удивился: в графе «звание» напротив неё значилось: рядовой. Странно! Это меня сходу заинтриговало. А когда прочитал в графе «образование» – неполное высшее, то крякнул удовлетворительно: мой клиент! Но в полный восторг меня привело то, что твоим неполным высшим является филологическое.
Ха! Так мы ещё и коллеги!
Плохо, плохо в нашем десятом отделении налажена связь между подразделениями. Ведь не может же быть такого, чтобы наши ребята не вербовали тебя в киевской учебке. Ну? И где же тогда полезная информация, сопроводиловка? Или они там так зашиваются со спецбатальоном для отправки на Кубу, что про всех остальных курсантов забыли напрочь?
Стал я думать о тебе. Копить факты. Пролистал личное дело. Наскрёб кое-что. Только потом пригласил на беседу.
В зале танковых тренажеров было пусто. Нам никто не мешал.
Я начал окучивать тебя.
Сказал, что скоро майские праздники. И, кроме концерта в полковом клубе, будет концерт в Вольном, в доме офицеров. Здесь хотелось бы составить программу поинтеллигентнее. Вы бы могли отобрать и прочесть стихи какие-нибудь? Для расширения кругозора офицерского состава? Ты неуверенно пожал плечами. Например, из поэтов Серебряного века, буднично добавил я. Мне всегда доставляло удовольствие прикинуться поначалу перед объектом-умником армейским простачком, а потом выдать что-нибудь интеллектуальное. И ты не стал исключением, клюнул: посмотрел на меня с неподдельным интересом.
— Кстати, — продолжил я, — вам бы мог помочь наш полковой художник, рядовой Швед. Мне в библиотеке говорили, что он этой темой интересовался, брал книги. Он ведь не только портреты Ленина и Брежнева рисует, но и писателей. Вы, кажется, знакомы?
Ты подтвердил.
– Так вы составьте с ним список авторов и их произведений, а мы выберем подходящие. Что там у нас? Ахматова, Мандельштам, Цветаева? Кстати, у вас хорошая память? Вы не могли бы мне на досуге записать стихи, которые Швед вам читал? Это бы упростило отбор.
— Нет, у меня неважная память, — сказал ты и насторожился.
Я понял, что увлёкся, перегнул палку.
— Ну, это всё в будущем и не к спеху, — попытался я успокоить тебя добродушно. – Я пригласил вас поговорить на более важную тему.
Мне срочно нужно было перейти к «положительным мотивациям» типа: нам очень нужна ваша помощь.
— В нашем военном округе значительно вырос процент преступлений. Рядовой и офицерский состав, к сожалению, стал больше употреблять спиртного, наркотиков. Видите, я не скрываю от вас, умного, образованного человека, негативные факты. Я надеюсь, что вы поймете меня правильно, и мы общими усилиями что-то попытаемся исправить.
Ты молчал. Не смотрел на меня.
— Люди должны помогать друг другу, — продолжал я гнуть свою линию. – Вам служить ещё полтора года. Если вы поможете мне, я не останусь в долгу. Вы будущий преподаватель. Не исключено, что учёный. А может, даже писатель. Может, вы когда-нибудь опишите этот медвежий угол, его обитателей, их трагикомедии…
Тут ты извинился и поинтересовался, какое у меня образование.
Я ответил:
— Строитель я. Строю, выстраиваю…
Ты промолчал. А я вернулся к нашим баранам.
— Да! Так вот. У меня есть возможность похлопотать, чтобы на последние полгода службы вас перевели в Киев. А там – музеи, театры, студенты и студентки. Полноценная духовная жизнь…
Я в полглаза зыркнул на тебя и с удовлетворением отметил, что ты на секунду напрягся и чуть подался вперед, — словно кобра на призывно манящие звуки дудочки.
Сработало. Клюнул. Слабость человеческая.
— Кстати, а почему вам не присвоили никакого звания по окончанию учебки? – сменил я тему.
Наверное, для тебя это было воспоминание не из приятных: ты дал слабину.
— Меня хотели оставить там сержантом. А я отказался и обратился напрямую к командиру полка. Когда об этом узнал командир роты, то сказал, что сошлёт меня в самый глухой и тёмный лес рядовым. И вот я здесь.
Ты невесело усмехнулся.
— Слушайте, а может, вы зря отказались? Ведь это тоже преподавание, обучение, практика какая-то…
— Те методы обучения, которые там практиковали сержанты, меня не устраивали, — сказал ты.
Я почувствовал, что разговорил тебя. Что надо ковать железо, пока горячо.
— Да, много ещё в нашей среде жестокого, скотского. Надо как-то бороться с этим, искоренять… Я был бы очень признателен вам, если бы вы сообщали мне время от времени о фактах насилия, неуставных отношений…
Ты мотнул головой, видимо, отгоняя от себя соблазнительные видения киевских проспектов. Серьёзно и спокойно сказал:
— В этом я вам помочь не смогу.
— Почему? – спросил я.
— А я во сне разговариваю.
«Вот сволочь, — подумал я, — как же мне надоела эта древняя отмазка старой дуры Раневской! Каждый второй отказник ею пользуется».
— Всё в этой жизни можно вылечить, — сказал я, глядя тебе в глаза, — но лучше это делать не в селе, а в столице.
— Согласен, — подхватил ты мой тон, — когда отслужу, обязательно воспользуюсь вашим советом.
Не моргнув глазом, я проглотил и это. Я не сдавался. Попробовал ухватиться за другую соломинку, другую мотивацию – национальную. Мало ли интеллигентов-националистов? Полно!
Я повёл разговор о евреях. Потом плавно перешёл к народам Востока.
Ты прервал меня:
— У меня три друга: еврей, узбек и казах. Я могу быть свободен?
Возникла пауза.
— Сейчас – да, — сказал я, — но вы не торопитесь: у нас ещё много времени. Подумайте. Пути умных, образованных людей должны пересекаться.
— Видимо, не всегда, — ответил ты, — разрешите идти?
— Конечно, конечно, идите, — разрешил я.

В тот же день я должен был представить начальству рапорт с изложением обстоятельств и причин твоего отказа от вербовки. Его с резолюцией начальника кладут на хранение. Так принято. Но я завёлся. Меня брала злость: не смог уболтать, обломать студента-второкурсника. И я — впервые в своей практике – написал в рапорте, что процесс вербовки не закончен, и я прошу разрешить мне продолжить работу с объектом. Мне дали добро.
Очень я не люблю, когда у меня что-то не получается.
Меня раздражает, когда кто-то знает об этом, и, тем более, был этому свидетелем.

Всё! Вспомнил! Вспомнил, на кого похожа твоя подружка.
На первом курсе принёс я молодой преподавательнице свои стихи. Вылитая она! Смазливая блондинка. Но не дура. И нравилась она не только мужчинам-лекторам, но и нам, студентам. Я рисовал себе картины одну заманчивее другой. Я мечтал, что она похвалит меня, что, может быть, мне удастся пригласить её на свидание. А потом…
По мере того, как она читала мои четыре стихотворения (три из них были посвящены любимой девушке, а одно – партии), взгляд у неё становился всё серьезнее.
— Я прошу вас больше мне ничего не показывать, — сказала она.
Я обиделся и спросил с вызовом:
— А почему же это? Не в вашем вкусе? Ваш кумир Высоцкий?
— А потому, Душак, что ничего беспомощней, вульгарней и бредовей я в своей жизни не читала. Потому, что вашу девушку, да и партию тоже стошнит от таких посвящений.
Я покраснел.
— Между прочим, эти стихи про партию взяли в молодёжной газете. И, между прочим, великие поэты тоже писали про партию!
Она жестко отчеканила, глядя мне в глаза:
— Да. Но вы им не чета.
Она хотела сказать еще что-то, но развернулась и ушла.
Она растоптала меня. Растоптала и ушла.
Такое прощать было нельзя!
Но что, что я мог поделать?
И тут пришёл человек из органов. Набирать пополнение.
Первой, на кого я написал рапорт, была та, унизившая меня блондинка. Что-то в этом рапорте было правдой (например, то, как она при всех восхищалась Высоцким). Что-то я добавил от себя: то, что она высмеивала «Целину» Брежнева и соцреализм вообще.
Через какое-то время я узнал, что у неё был сердечный приступ, и она увольняется из университета.
Когда она, похудевшая, бледная пришла забирать документы, и мы встретились в коридоре, я окликнул её по имени и с улыбкой поздоровался.
С этой минуты я знал: для того, чтобы одерживать верх, надо уметь терпеть и ждать своего момента.

И в случае с тобой, кстати, это тоже сработало.
Скоро я был вознаграждён за терпение.
В вашей роте появился у меня свой человечек. Наводчик орудия ефрейтор Скопенко. Простенький, правда, туповатый. А что делать? Свой глаз нужен везде, даже такой. Он мне даром достался. Сам в руки пришёл. Спёр, придурок, ротный утюг и потащил его на почту, послать маме в деревню, на день рождения. Весь батальон над ним ржал. Я взял его в расстроенных чувствах, тёпленького, и сказал, что ему грозит срок за воровство. В тот момент он был готов на всё. Я, конечно, знал по опыту, понимал, что на компромате ни один агент долго работать не будет. Но он скоро должен был уйти на дембель, и на полгода его безграмотных каракулей мне бы хватило.
Так вот, этот человечек, Скопенко, принёс мне однажды подарок по твою душу. Он рассказал, что у тебя случилась стычка с главным отморозком в батальоне, сержантом Ковтуном. Твоим механиком, кстати.
Есть дембеля, смысл жизни которых, – третировать, изводить молодняк круглосуточно. Вечером перед ужином, когда в казарме никого, кроме дневального, не было, после придирок и оскорблений Ковтуна, у тебя с ним завязалась драка. Потом ты сбежал куда-то. Тебя искали до полуночи. Нашли на угольных складах — замёрзшего, сникшего Когда деды расспросили дневального и узнали, как всё было, они затащили Ковтуна в красный уголок и долго били.
Это ЧП сулило мне много интересного.
Не хватало всего одной бумажки: твоего письменного показания на своего обидчика. А уж раскрутить дело и довести до трибунала Ковтуна и тех, кто вершил самосуд, – пара пустяков. Это прибавило бы мне вистов в десятом отделении, тянуло на очередную звёздочку.
Я снова вызвал тебя в тренажёрный зал.
Для разминки и создания хорошей атмосферы я намекнул тебе, что помню о своём обещании насчёт Киева. Потом проявил сочувствие: сказал, что слышал о твоём конфликте с Ковтуном.
Но разговора не получилось. Ты сразу заявил, что никакой драки не было. И сколько я не твердил, что дембеля устроили самосуд, а такие подонки, как Ковтун, должны отвечать за свой беспредел по полной, перед законом, — ты упёрся рогом.
Я стал намекать, что у меня уже есть показания других ребят, что и без твоего подтверждения всё склеится, и это только формальность. Но ты стоял на своём. Понимал, что твоя роль в этой истории – главная.
Я глядел на тебя и не понимал: зачем тебе выгораживать этого козла?! Зачем?! Ну, убей, не понимал!
Ты обосрал мне всю малину!
Но я сказал себе тогда: «Ладно. Не дергайся. Перекурим. Найдём повод. Дожмём».
 
И вот мы стоим с тобой друг против друга.
Я стараюсь смотреть на тебя спокойно. Ты какое-то время глядишь сквозь меня – со злостью, почти с отчаянием. Ты почти созрел. Ты готов выкрикнуть: «Это несправедливо!»
Ну, давай, давай, кричи.
А потом плюнь на свои интеллигентские штучки и соглашайся со мной. Проигрывать тоже надо уметь. Не бросай на дороге свою девку, которая наматывала километры в нашу глушь. Не отказывайся от привезенных разносолов и вин, от запаха её тела.
И вдруг что-то изменилось.
Ты посмотрел на меня так спокойно, равнодушно, словно увидел столб или муху. Развернулся и пошёл обратно, в сторону леса, в сторону батальона.
Девка кинулась за тобой.
Послышалось тарахтенье мотора уазика. Его самого ещё не было видно за поворотом, за сплошными рядами больших ёлок. Но я знал, что это машина командира батальона майора Убейволка. Да плевать мне было на майора и его уазик! Я всё смотрел тебе в спину, я даже сделал машинально несколько шагов вслед за тобой.
Мне не верилось, что ты способен на такой поступок. Я не был готов к этому.
В этот момент уазик на полном ходу повернул в мою сторону. Его занесло.
И он сбил меня. Откинул на середину дороги.

Правду говорят, что после своей смерти человек какое-то время всё видит. Что он как будто парит над землёй и наблюдает за происходящим сверху.
Я слышал крик твоей девки. Видел, как из уазика выскакивают с перекошенными лицами и бегут в мою сторону майор Убейволк и его долговязый водила рядовой Лешаков.
Ты обернулся. Несколько секунд стоял в оцепенении. Потом тоже бросился ко мне. Ты помог водиле тащить моё тело в уазик. Правая моя нога волочилась, подпрыгивая на неровной, обледеневшей дороге. А в левую вцепился двумя руками майор. Он семенил за вами и всё приговаривал хриплым шёпотом: «Шо ж ты зробыв, идиёт?!»
Кому он это нашёптывал?
Майор сел на переднее сиденье машины. Отключил, наконец, Высоцкого, который всё это время пел из открытой дверцы:
«Парня в горы бери, рискни.
Не бросай одного его…»
И стал звонить по рации в батальон. Отчаянно матюгаясь, теперь уже по-русски, он сообщил о случившемся дежурному офицеру. Сказал, что повезёт меня в Новомосковск. Надежды мало, но он всё-таки повезёт. Он же не знал, что у меня черепно-мозговая, не совместимая со всеми вами.
Уазик, буксуя на скользкой дороге, развернулся и отъехал.
А ты и твоя девка ещё долго стояли на обочине дороги, в снегу. Вас трясло. Вы курили одну за другой её лёгкие сигареты, хотя твоя «Прима» лежала у тебя в кармане шинели. Ты просто забыл о ней.
Интересно, что завтра напишут обо мне в «Новомосковской правде»? Может, так: «Старший лейтенант очень секретной службы, коммунист, пофигист Роман Витальевич Душак, что в переводе с украинского означает дятел…»
Да ни хрена они не напишут! Но мне не это обидно. Даже сейчас, зависший над всеми вами, бестелесный, я злюсь больше всего из-за того, что не дожал тебя, Полушин. Если и там, наверху, те же условия игры, если там тоже есть десятое отделение, я дождусь тебя, младший сержант. И, гадом буду, дожму.

Смотри-ка, мама: я летать научился! Лечу, как газета над Днепропетровской областью. Как же это хорошо, мама! Каким красивым, чистым всё выглядит сверху!
Я тебе полгода не писал. Теперь плюну на всё и прилечу. От Днепропетровска до Донецка – по прямой — всего пару часов лёта.

…А, может, всё это — опять сон?
Может, проснусь, и снова — лейтенант с крылечка блюет?