Обретение. Мемуары Рафаэля Кислюка. Часть шестая История

Назад возвращался тоже в мягком вагоне, но спал плохо, так как “охранял” пакеты. Они впервые меня столкнули с режимом секретности и очень впечатлили.
В ташкентском представительстве меня встретили как родного и определили отправку через два дня из аэропорта на “комбинатском” самолете. В то время самолеты летали редко, и их было немного, сам факт перелета уже настраивал на что-то необычное.

Добравшись до аэропорта, я нашел маленький домик авиаотряда вокруг которого стояло несколько самолетов. Посмотрел на часы — неумолимая стрелка приближала время отлета. И, наконец, старенький ЛИ-2, со мной и еще несколькими людьми на борту, бодро побежал по взлетной полосе.
Почему так подробно все описываю – просто хочу показать, что в это трудное время, шел 1949 год, четыре года после окончания войны, страна вкладывала огромные ресурсы в атомное хозяйство, которое было построено на высоком организационном уровне. Все службы нашего комбината, а это триста тысяч сотрудников, включая геологов, обогатителей, ремонтников, службы обеспечения, строителей, четко планировали сроки выполнения работ и так же четко исполняли. Лучшей организации производства я не встречал.

Каждый, кто был через час в Ленинабадском аэропорту, мог увидеть плавно садящийся ЛИ-2 и мое лицо с выражением крайнего любопытства в иллюминаторе. За самолетом поднимался клуб пыли, потому, что ленинабадский аэропорт — это огромное поле со щебеночным покрытием, никакого асфальта или бетона, просто участок каменистой почвы. В аэропорту также свой комбинатский авиаотряд, стоят десяток У-2, ЛИ-2, ИЛ-12 или что-то в этом роде.
С самолета сразу в соцгород. Кого домой, а меня – в гостиницу. Гостиница – многоквартирный дом. Поселили меня в кухне с печкой, узкой железной кроватью и одним квадратным метром свободного пространства. Оставив свой чемоданчик, отправился в управление комбината. По пакету меня сразу пропустили внутрь здания к начальнику управления кадров полковнику Горюнову. Я увидел высокого человека, плотного, с умными глазами. Потом, много позже, узнал , что он полковник, фронтовик, с большим чувством юмора.
– Ну что ж, – сказал Горюнов, – литейный цех уже построен, пойдешь туда технологом.
Цех еще не работал, но в будущем там должны были производить стальное и чугунное литье, а также алюминиевые, бронзовые и латунные отливки. К литейному относился и большой модельный цех с пилорамой, сушилками и всякого вида деревообрабатывающим оборудованием.
И кто же работал в литейном цехе первого комбината первого атомного хозяйства в СССР? Коллектив состоял из ПФЛ первой и второй категории. Это были несчастные люди, которые прошли ужасы немецкого плена и не лучшей доли в своей родной стране. ПФЛ – это проверочно-фильтровальный лагерь. Первая категория имела паспорта, но не имела права выезда. Вторая категория не имела паспортов, каждую неделю отмечалась в спецкомендатуре и не имела права удаляться от поселка более чем на 25 километров. Кроме того, были спецвыселенцы — крымские татары, немцы, чеченцы.
Инженерное ядро составляли заключенные, сидевшие по 58-ой статье как враги народа – это были сливки общества, грамотные, как правило культурные. И уже просидели в тюрьмах и лагерях десятки лет. Приведу несколько очень впечатляющих примеров.
Заведующей химической и земельной лабораторией у нас в цехе была Нина Львовна Тарханова-Атлас. Она отсидела в тюрьме, а затем в лагере под Актюбинском, в общей сложности более двенадцати лет. И, несмотря на это, осталась очень женственной и красивой. Смуглая, черноволосая. Гладкая, оливкового цвета кожа. Печальные темно-карие глаза. Но я видел ее лагерную фотографию: очень похоже на фотографии из Освенцима. Такая же страшная картина.
Ее муж, Тарханов, был секретарем райкома в Москве. Его арестовали и, как она впоследствии узнала по тюремной почте, живым сбросили в шахту где-то на Кольском полуострове. Сама Нина Львовна была активным членом партии. Ничего не зная о смерти мужа, она пошла в органы и заявила, что он – настоящий коммунист, и что его арест – это оскорбление партии. Через несколько дней ее тоже арестовали, и без суда и следствия она просидела столько лет. У нее осталось двое детей. Одного, младшего Лешу, забрала ее домработница и увезла в деревню, а старший жил некоторое время у соседей, а потом бродяжничал, мать нашла его в детдоме лишь после 1948 года. Сейчас он доктор наук, о его судьбе я больше ничего не знаю. Младший, Леша, окончил институт, женился на дочери тоже репрессированного специалиста, который, по сути, нашел месторождения урана. Его начальник лагеря был очень умный человек. Люди говорили, что он отпускал ученного в горы, где тот вел разведку и открыл месторождение, которое стало основой для создания атомного оружия в Советском Союзе. После смерти Сталина, Нина Львовна была полностью реабилитирована и возвратилась в Москву, получила квартиру на улице Большая Полянка около кинотеатра “Ударник”. Раньше в этой квартире проживала семья Карла Либкнехта, и на списке жильцов в подъезде еще была его фамилия. Мы с Соней дважды, будучи в Москве, проведывали Нину Львовну — после всего пережитого она была не очень здорова.
Вторым персонажем из этой когорты был Линцер Арнольд Семенович – главный энергетик нашего комбината. И самый модный, кажется, мужчина в городке. Слышал, что он – один из авторов плана ГОЭЛРО и был близким другом Кржижановского. Линцеру дали двадцать пять лет, из которых он отсидел добрую половину. Еще, будучи заключенным, под конвоем, он являлся главным энергетиком комбината. Нужно было увидеть его в стрессовых ситуациях — большего матершинника представить себе невозможно. Лицо и голова гладко выбриты, но импозантен и по своему красив. Я не знаю его дальнейшую судьбу, но один раз моя двоюродная сестра Софья Слободская, бывшая военврач первого ранга (полковник), работая в пятидесятых годах руководителем службы геронтологии в Ташкенте, встретилась на конференции в Киеве с Линцером. Они случайно разговорились и нашли точку соприкосновения в виде меня. Он говорил о комбинате, а она сказала, что там работает ее брат, то есть я.
Третий представитель этой “могучей кучки” — Израиль Яковлевич Мехлин. Он работал главным технологом нашего комбината и в вопросах обогащения руды, содержащей радиоактивные элементы, сыграл решающую роль. Одновременно он являлся начальником ЦНИЛа – Центральной научно-исследовательской лаборатории, которая на тот период была головной в решении этих вопросов. Мехлин также был репрессирован и провел несколько лет в лагерях.
Почему я так подробно описываю свое окружение? Хотелось показать, кем и в каких условиях формировалось мое, уже взрослое, отношение к людям и к работе. Несколько позже я обязательно опишу тех людей, с которыми более десяти лет делил радости и горести жизни и трудовые заботы.
Молодой специалист, брошенный в действующее производство как щенок в озеро, может выплыть, и даже очень удачно, если у него есть интерес к делу, а отсутствие опыта перекрывается работоспособностью. Через четыре месяца работы меня вызвал к себе начальник Юго-восточного горно-химического комбината Борис Николаевич Чирков. Чирков – первый директор комбината, и, по сути, создатель отрасли по добыче и обогащению радиоактивных материалов. Я до сих пор удивляюсь, что наши историки кого угодно возводят в ранг создателей, кроме истинных. А человек он был непростой, с богатым прошлым. Во время войны командовал дивизией. На комбинат пришел уже в звании генерала. Время было такое, что аккуратность считалась признаком буржуазного происхождения. Бриться каждый день и надевать ежедневно свежую рубашку было “не престижно”. Но Борис Николаевич был всегда свежевыбрит, его костюм свежевыглажен. Это производило неизгладимое впечатление на нас, молодых.
В жизни мне крупно повезло встретить и работать с тремя, с моей точки зрения, великими руководителями и созидателями. Что самое интересное – они были чем-то похожи друг на друга. Первым был Борис Николаевич Чирков. Вторым — Шараф Рашидович Рашидов – первый секретарь ЦК компартии Узбекистана, благодаря которому отсталый колониальный региона СССР, каким являлся до него Узбекистан, сделал колоссальный рывок в развитии промышленности, мелиорации, сельского хозяйства и горно-обогатительной индустрии. Сам же Шараф Рашидович был человеком очень скромным в быту и личной жизни, совершенно равнодушным к богатству. Он происходил из таджикской семьи. Обычно таджики люди не очень рослые, но Шараф Рашидович был высок и строен. Одевался по-европейски. Говорил не много, но всегда по существу, веско, четко. Считаю, что память о нем очернили люди, преследующие сиюминутные, конъюнктурные цели.
Третьим великим организатором, с которым я проработал более двадцати лет, из которых пятнадцать лет ежедневных контактов – Виктор Николаевич Поляков, первый генеральный директор “АВТОВАЗа”. Больше всего, при первом знакомстве, меня поразило то, что при высоком, почти два метра росте, у него были очень голубые, очень умные и молодые-молодые глаза. Впрочем, такие глаза у него и сегодня.
Но продолжу рассказ о первой, судьбоносной для меня, встрече с Чирковым. Он вызвал меня к двадцати трем часам – таков был стиль работы в то время. Ровно в двадцать три ноль-ноль помощник Чиркова пригласил меня в кабинет генерала.
– “Ни пуха, ни пера”, – пожелал мне помощник.
Я был впервые в таком кабинете, по площади он занимал 60-70 метров квадратных. В конце кабинета стоял большой стол. Настольная лампа освещала рабочую часть стола, в остальном кабинет был освещен плохо, и это придавало еще большую таинственность ночному вызову. В стороне от рабочего стола генерала стоял длинный стол для проведения совещаний. Борис Николаевич указал рукой на ближайший стул: “Садись!”. Я не чувствовал за собой никакой вины, но мандраж был, и сам факт вызова невольно заставлял нервничать. Прошло двадцать, тридцать минут, ничто не нарушало тишину, был лишь один звонок по телефону с гербом на диске. Я начал ерзать на стуле, пытаясь привлечь внимание генерала, но напрасно. На столе заметил папку с моим личным делом.
Наконец, отложив в сторону бумаги, с которыми он работал, Чирков поднял голову, посмотрел на меня:
– Сколько времени ты работаешь на комбинате?
– Четыре месяца и два дня.
– Так не пойдет, давай, рассказывай подробно, кто ты и что ты?
Собственно, подробно мне не о чем было рассказывать. Я рассказал, как поступил и окончил институт, как начал работать и кем, и то, что месяц был на металлозаводе в Беговате — учился варить сталь. Он расспросил о родителях, где они и что делают. Меня хватило на все про всё минут на пятнадцать. Выслушав мои ответы, Борис Николаевич сказал:
– С завтрашнего дня ты – начальник литейного цеха, вот я подписываю приказ, смотри, не подведи меня. Если что-то очень сложное, ответственное, то звони в любое время. Я тебе доверяю.
Конечно, получив такую установку, можно было разделить ответственность за принятие любого решения с директором. Но за все годы работы я ни разу не позвонил, а решал все без его участия. И этим горжусь.
На другой день я уже принимал цех со всем трудовым коллективом, кучей оборудования и большим количеством материалов. Сразу же, буквально через несколько дней, встал вопрос о вводе в строй сталеплавильной печи. Конечно, тот месяц, что я был в Беговате, помог мне в этом, но масса вопросов, которая на меня навалилась, мне была незнакома, и я, как мог, начал их разгребать.