Гонги ринга: Путевые заметки. Начало

Отсканировала и привела в читабельный вид Элеонора Шафранская. Окончание.

Александр Файнберг

Гонги ринга: Путевые заметки

(Опубликовано: Звезда Востока. 2002. № 2.)

…и кто бы ты ни был – подыми глаза к небу. Видишь мерцающий квадрат? Это от звезды к звезде натянуты канаты. Это ринг неба. Каждый его угол – стороны света. Восток, запад, север, юг. А там, над рингом, стынет невидимый гонг. Он вспыхивает только тогда, когда Некто с лицом вечной ночи бесстрастно ударяет по нему своим молотом. Молотом судеб людских. Тогда гул гонга опускается на землю. И каждый из нас в этом гуле слышит только свое. И только по-своему на него откликается.

– Булыжник – оружие пролетариата! – весело говорит Эли.
И перед моим носом грохается у ветрового стекла массивная кобура. Ее твердая кожа плотно облегает сам «булыжник» – грозный, далеко не холостыми патронами заряженный «вальтер».
Эли везет меня через Иерусалим на гробницу Самуила.
Я – любопытный невежда – глазею по обе стороны бегущей под колесами прекрасной дороги. Дома из белого известняка покрывают склоны холмов. Над их крышами, как цилиндрические футляры с гербовыми печатями хозяев внутри, высятся металлические баки для дождевой воды. По одну сторону дороги эти баки не крашены. Они чернеют под синими небесами. По другую – ослепительно белые цилиндры отражают утреннее солнце.
На мой наивный вопрос Эли небрежно отмахивается.
– Это арабские кварталы, – с безразличием кивает он в сторону черных баков. – А это – еврейские.
И он так же индифферентно кивает в другую сторону дороги. А дорога то падает вниз меж заселенными холмами, то взлетает к безоблачным январским небесам вечного города.
– И те, и те – граждане Израиля, – говорит Эли. – С одинаковыми правами.
Я думаю: «Это же прекрасно». «Это же прекрасно», – думаю я.
Но «вальтер» в кожаной кобуре отражается в ветровом стекле при поворотах.
Эли останавливает машину у въезда на территорию гробницы Самуила. Мальчики в военной форме и с автоматами через плечо вежливо предлагают Эли сдать оружие.
С высокого холма мы смотрим на раскинувшийся по склонам город. Я утираю платком вспотевший от увиденной красоты лоб.
– Пли-из, пли-из, – слышится жалобный голос. Девочка-арабка держит за руку маленького братишку. Свободную руку она тянет к моему платку. Я вижу, что пацаненку надо утереть нос, и даю ей платок. Она быстро справляется со смуглым носом братишки и, улыбаясь, протягивает платок мне.
– Ноу, – говорю я и жестом показываю, что она может оставить этот платок себе.
– Сенк’ю, – кланяется улыбчивая девочка-арабка. – Сенк’ю.
Эли показывает мне далекие минареты и купола, объясняет их принадлежность к векам и религиям.
Двадцать девять лет жизни Эли Люксембург отдал этой стране. Двадцать девять лет мира и войн. Тень древних строений отпечаталась на его лице, и белый известняк этих холмов припорошил навсегда его виски и ресницы. Но глядя на увлеченного своим рассказом Эли, я вижу его, как писал поэт, «красивым, двадцатидвухлетним». Тогда он был еще Ильей. Илюшей. Семья Люксембургов – до сих пор живая ташкентская легенда. Сам Илья и три его брата – Гриша, Миша и Яша – были известными боксерами. К тому же Илья уже писал прозу, а Гриша – студент филфака Ташкентского университета – пробовал себя в поэзии. Ну а премудростям бокса они учились у знаменитого тренера, когда-то чемпиона Америки в легком весе, Сиднея Джаксона. Но об этом чуть позже. Сейчас Эли смотрит, прищурившись, на библейские холмы и говорит, говорит о них. Да я и сам вижу, как земля здесь вздымается к небу и опускается, становясь долинами. И мне, впечатлительному, чудится, что Иерусалим – это бурлящий котел. Кипит известняк, переливается через края и, скатываясь вниз, застывает вдали белыми городами. Ришон-Лецион… Ащдод… Ашкелон… Раанана… Нетания… Об этой земле Эли мечтал всю свою жизнь. О нет, не к легким хлебам рвался он. Эвакуированный в годы второй мировой войны из Румынии на спасительную для многих в ту пору землю Узбекистана, он никогда понятия не имел, что такое легкие хлеба. И до сих пор не имеет. Просто древние гены тянули его на берега, омываемые тремя морями. Но когда семья Люксембургов билась головами о тогдашний железный занавес, один борзой журналист в местной газете профессионально лгал, что вот, мол, Илья Люксембург одумался и никуда ехать не собирается. А теперь представьте себе, какой хохот сотрясал здание редакционного корпуса, когда вскоре же после этой статьи мы провожали Илью с женой и дочерью с ташкентского вокзала сюда, в Израиль! Помню, тогда Хана – жена Ильи – лучась от трудного счастья, сказала на перроне:
– Все-таки, Сашка, это случилось!
Господи, как давно это было! А ведь как будто еще сегодня утром я с тревогой ехал в трамвае по ташкентской улице Энгельса. Там, не доезжая до озера парка Победы, на остановке с диким названием «Геологоразведка» находился следственный изолятор, где держали и допрашивали Илью. Он убил человека. Вообще-то, монстров было трое. Обкуренные и пьяные, они стали нагло лапать в троллейбусе женщину, с которой ехал мастер спорта по боксу Илья Люксембург. Что было дальше, представить не трудно. При выходе на остановку Илья получил по спине ботинком и упал на асфальт. Трое выскочили, чтобы добить его. Ага, как же! Мгновенно двое из троих от ударов Ильи рухнули, плоскими затылками своими почуяв, как тверда земля на остановке. Третий дал деру. Только его и видели. Но один из упавших остался жив, а другой сразу же отчалил навсегда из этого прекрасного и яростного мира.
Илье повезло. В карманах пьяных подонков нашли ножи. Да и ехали они в троллейбусе сразу же после того, как кого-то изнасиловали. Так что Илью освободили. Однако все равно ему пришлось на время уехать из Узбекистана в Молдавию, ибо несметное количество родственников убитого представляло из себя далеко не хор ангелов.
Мы спускаемся к машине. Эли говорит по мобильному телефону с начавшей беспокоиться Ханой. Вот он закончил разговор. Мальчики в военной форме возвращают Эли его «булыжник пролетариата» в кожаной кобуре, и мы катим назад, на улицу Гдуд Хермеш, к дому Эли. Глаза моего друга не отрываются от дороги, а я смотрю на его мощные руки. На рулевом колесе лежат два таких булыжника, что диву даешься, как эти громады могут стучать по клавишам пишущей машинки, не ломая ее, а выбивая на свет божий глубокую психологическую прозу с тончайшими нюансами настроения нежной и ранимой человеческой души.
Однажды Эли со своим приятелем – тоже боксером – собрались пойти по какому-то делу. Дорога лежала через неспокойные, рискованные переулки вечернего Иерусалима.
– Да зачем ты это берешь? – высокомерно сказал приятель, кивнув на «булыжник пролетариата». – Мы же боксеры. Если что, станем спина к спине и любых уложим.
Эли молча глянул на него и сделал по-своему.
Бог шельму метит. В одном из темных мест, как из-под земли, возникли перед ними мрачные фигуры. В руках у всех – цепи, на концах которых подрагивали от нетерпения металлические резаки. Перед этими резаками на цепях и бокс, и карате – детский танец на лужайке. Но Эли не был бы Эли, если б мгновенно не определил вожака, не подлетел к нему и не схватил за волосы, подставив к лицу этого арабского хлопчика ствол своего «вальтера».
– Скажи своим, чтоб исчезли. Немедленно.
Рыцари цепей растаяли, как миражи аравийской пустыни.
– Ну и что бы мы сделали своими кулачками? – спросил Эли у приятеля, в глазах которого и следа не осталось от боксерской фанаберии.
Приятель молчал.
За боковыми стеклами мелькают строения на зеленых склонах.
– Эли, – говорю я. – А мы в Вифлеем съездим?
– В Вифлеем? – усмехается Эли. – Без станкового пулемета?
Я замолкаю. Шелестит под колесами дорога. Проносятся разноцветные указатели по обочинам. И откуда-то издалека слышится мне почему-то нежный женский голос: «Земля обетованная… Прекрасные холмы…»
Дома Эли первым делом достает из шкафа свежий носовой платок и протягивает его мне. Запомнил арабчонка.
– Да у меня еще есть, – еле сдерживая смех, говорю я.
– Покажи, – строго глядит на меня Эли. Я показываю. Эли успокаивается.
Не знаю почему, но здесь, в Иерусалиме, вспомнились мне улицы Ташкента после страшного землетрясения в 1966 году. Мы с Илюшей, как и все, шли по дороге. По тротуарам рядом со стенами домов все боялись ходить. Небывалое для начала ташкентского мая похолодание, необычный магнийный свет луны по ночам – все порождало тревогу.
– Предощущение какой-то глобальной катастрофы, – сказал Илья.
Отчего здесь, в Иерусалиме, я вспомнил эти его слова?

…и кто бы ты ни бы, спящий, глубоким сном, ты у слышишь удар гонга над небесным рингом. И проснешься ты с необъяснимой тревогой в душе, и в эту ночь больше не придет к тебе сон.

– Торопиза нету, – говорит Игорь и захлопывает дверцу автомобиля.
Бывший член Союза писателей СССР, а нынче – Израиля, мой друг поэт Игорь Бяльский ведет машину в Старый Город.
«Торопиза нету». Это из Юлия Кима. Торопиться, значит, некуда. Действительно, а куда спешить? Я летел сюда из Ташкента в «ТУ-134». На весь самолет было девять пассажиров. Не очень-то тянет туристов полюбоваться святой землей в пору палестинской интифады. Правильно. Когда террористы активизируются, «торопиза нету». Я в принципе тоже не спешил, но уж больно по друзьям истосковался. И безмерно был рад, когда они аукнули меня.
Игорь, не спеша, ищет парковку в переулках Старого Города. На древних камнях желтые колесные механизмы устанавливают новенькие красные автоматы для продажи вездесущей кока-колы. Хасиды в черных одеяниях – гордый укор всей современности – проходят мимо редких иностранцев, мимо их фотоаппаратов и телекамер. Они проходят в сторону Стены Плача, чтобы, мерно раскачиваясь перед ее камнями, свершить свою молитву.
– Милка, мы в старом городе, – говорит по мобильнику Игорь.
Мила – его жена. Она тоже ташкентка. Неугомонная кулинарка, она, конечно, уже смоталась на базар и, конечно, ждет нас. Как сейчас, слышу ее голос:
А из нашего окна
Иордания видна.
А из нашего окошка
только Сирии немножко.

Паркуемся. Хлопает дверца, и Старый Город окружает меня, обволакивает, покачивает около самого неба.
Я задираю голову, оглядывая высокие древние стены, но боковым петушиным зрением вижу, как спешит к нам седобородый энергичный человек в шляпе. Игорь о чем-то говорит с ним на иврите, а потом достает из кармана шекели и получает взамен два бумажных лоскутка. Борода под шляпой клочком седого тумана отлетает в сторону, тает, растворяется, исчезает.
– Ты что, Саня?! – широко распахивает глаза Игорь. – Сюда за три недели записываются.
Ага, понимаю я. Дефицит туристов.
Два бумажных лоскутка сами вылетают из наших рук, и мы оказываемся под землей. Западная стена Второго Храма высится над нами и уходит в глубины земные. Блики подсветок выхватывают из темноты лица туристов. Экскурсовод говорит на иврите. Игорь тихо переводит мне ее слова, а я смотрю на каменные глыбы Западной стены Второго Храма и чувствую, как кровь моя стынет. Это сколько же людей полегло, воздвигая свой мост к Богу Единому? И сколько полегло их потом, когда легионы пришельцев этот мост разрушали?
Подсвеченные макетики в анимационном движении демонстрируют способы строительства храма. Экскурсовод ведет нас под низкими арками все дальше и дальше вдоль исторической стены. Да, это история. Та самая, которая якобы смеется над свои прошлым. Но, проходя по этому подземелью, я почему-то не слышу смеха. И сдается мне, что кто-то снова обманул нас. Нет, не смеется над своим прошлым история. Она плачет над ним. Плачет, как дитя, у которого время безвозвратно отнимает все, что было у нее – истории! Причем отнимает безжалостно и с неизменным постоянством. Но стоп. Что это там, подо мною?
Я стою на небьющемся стекле и вижу сквозь него, как далеко в глубине течет вода. Течет по четкому каменному руслу. Ну Маяковский! Ну Владимир Владимирович! «Я к вам приду в коммунистическое Сулико». Значит «…водопровод, сработанный еще рабами Рима»? Извините, поэт. Никаких рабов Рима в природе не существовало, когда по этому рукотворному руслу уже текла вода.
Слушая экскурсовода, я понимаю, что о прошлом можно говорить вечно. Особенно в подземелье. А там, наверху, – граница Восточного Иерусалима. Там – сотворенные в пустыне тропические парки, чистенькие мостовые, фонтаны при всей напряженке с водой. Наверх! Наверх!
Мы с Игорем не спеша идем по горбам улочек. Подымаемся по ним. Спускаемся. А вот и его машина. Не суетясь, садимся в нее. «Торопиза нету».
Я снова слушаю шорох покрышек о безукоризненный асфальт. Мелькают голубые номера израильских машин и машин палестинских.
Ни слова не говоря, Игорь паркует свою колымагу. Я выхожу и гляжу на замершее здание. Вообще архитектура этого города загадочна. Кажется, все его строения находятся в постоянном движении. То взбегают на холмы, то спускаются с них, то медленной панорамой вращаются вокруг тебя, то с первой звездой торжественно подымаются к темнеющим небесам.
А вот это здание – недвижно. И ощущение, что недвижно оно намертво, навсегда.
Игорь идет к этому зданию. И я, почему-то ни о чем не спрашивая, как сомнамбула, двигаюсь за ним.
Темно в здании. Темно. Только светильники, как огоньки, как огоньки свечей, указуют мне путь.
Тихая, печально-торжественная музыка ведет меня мимо выплывающих из мглы больших документальных фотографий, мимо застекленных свидетельств того, что было.
Нет, не в Музей Катастрофы ввел меня Игорь. Он ввел меня прямо туда – в тридцатые-сороковые минувшего века, в несчастные гетто, в концлагеря просвещенной Европы. Той самой Европы, что, подобно мазохистке, легла, кайфуя, под целеустремленное чудовище. Это потом ей станет больно по-настоящему. А пока она – вроде бы застенчиво – поглядывает, как миллионы евреев загоняются за колючую проволоку, как в набитых до отказа товарных вагонах отправляют мужчин, женщин, стариков прямиком к дымящимся трубам крематориев. На большом фото – перрон. Толпы узников загоняются прикладами автоматов по вагонам. Немецкий офицер с тонкими черными усиками держит спину прямо. По-арийски. С чуть заметной улыбкой он любуется этой отправкой на эшафот. С чуть заметной улыбкой.
«Торопиза нету».
Старенькие детские туфельки за стеклом. Дым стынет в небе.
Чье-то пенсне. Тоже за стеклом. И еще один дым. И еще. И еще. И еще.
Откуда-то доносится детский плач, словно укоряет, что я еще живой.
Я растерянно гляжу на Игоря. В полумраке его профиль, подсвеченный огоньками светильников, нереален. Кажется, что он выбит на обожженном камне, и медленный дым, идущий откуда-то снизу, овевает его. Молчит Игорь. Он смотрит вниз. Там, за печальными светильниками, – черный провал. Он – как глубокий ров Бабьего Яра. И бродят, бродят по темному дну светлячки чьих-то душ, словно ищут друг друга. Я, как Игорь, молча гляжу туда. И влечет меня к ним. Влечет не как учителя, который, не будучи евреем, ушел добровольно с детьми в пламя печей, а как робкого ученика. К горлу моему откуда-то из-под солнечного сплетения подымается смертельная тоска. И кажется – вот-вот вырвется из моей тесной грудной клетки первобытный вой. Вырвется к небесам и унесет туда мою душу, чтобы навсегда забыла она о путях земных.
Но… «Торопиза нету».
Мы с Игорем едем к нему домой. Игорь подчиняется светофору и тормозит. Рядом останавливается машина с палестинским номером. За рулем водитель с тонкими черными усиками. Он держит спину прямо. Он смотрит на нас, пока машины стоят. Смотрит с чуть заметной улыбкой. С чуть заметной улыбкой.
Но вот светофор дает нам дорогу. Игорь включает мобильный телефон:
– Милка, мы через пять минут будем дома.
При поворотах в разгильдяйском багажнике Игорева автомобиля папки с чьими-то рукописями ударяются об упакованные пачки свежего номера «Иерусалимского журнала».
Это довольно объемное издание на русском языке. По литературному уровню, не греша, можно приблизить его к журналу «Знамя», когда его редактировал Бакланов. Кстати, Бакланов – один из авторов в журнале Игоря. Да и только ли Бакланов? Писатели, широко известные в мире, доверяют редколлегии «Иерусалимского» свои произведения. Не низкая планка.
Но пять минут, обещанные Игорем жене, истекли.
На улице, прежде чем ввести меня в дом, хозяин говорит:
– Здесь легион Тита стоял. При осаде Иерусалима… А теперь мы с Милкой живем.
Ну, Милка! Я вонзаюсь зубами в январскую красную клубнику и, как фокусник, целиком заглатываю янтарные мандарины. На плите уже что-то скворчит, и холодный нежный туман обволакивает бутылку с водкой.
– Не будет мира под этими оливами, – говорю я.
– Ой, Саня, – отмахивается Игорь. – О чем ты? Люди всегда воевали.
Испаряется, улетучивается из рюмок шальной напиток. И хорошо. Хорошо, как давно не было. Торопиза нету. Нету торопиза.

…и кто бы ты ни был, помни в стенах дома своего, что не вечны они – эти стены. И крыша твоего дома тоже не сравнится с крышей небесной. А потому и среди праздничного застолья вслушивайся иногда – не звучит ли над тобой в холодных высях Гонг неземного ринга, не зовет ли он тебя покинуть жилище во имя твоего призвания, не требует ли к ответу. Вслушивайся, ибо если не дойдет до тебя зов его, не возмутятся небеса, но забудут о тебе.

Стол в доме на Гдуд Хермеш. Накрыт отменно. Когда за день до этого я вызвался помочь Хане по части кулинарии, она категорично сказала:
– Иди, парень. Я все сделаю сама.
Не зря, нет, не зря Илюшу Люксембурга пробила молния, когда в кафе «Уголок», что до сих пор ублажает посетителей в Ташкенте, он впервые увидел эту женщину.
«Вот моя жена», – без колебаний сказал он себе.
И все сложилось как надо.
Эли и Хана встречают гостей. В дом входят все, благодаря кому подарен мне этот месяц в городе трех религий. Бывшие ташкентцы пустили шапку по кругу и скинулись на авиабилет «туда-обратно». А Эли и Хана обеспечили мне такой пансион, который ни одному лауреату в российских домах творчества не снился. Низкий поклон вам, друзья. А если учесть, что я вообще впервые в жизни оказался в загранке, да сразу в Иерусалиме, то поклон мой вам еще ниже.
Я счастлив в этом доме. Счастлив, что вижу всегда печальные глаза великолепного художника Гарика Зильбермана, улыбку поэта Игоря Бяльского, с которым не только в Ташкенте, но уже и здесь не одна рюмка чая выпита, добродушного мастера кисти Веню Клецеля, большого обаятельного Сеню Злотникова, чьи пьесы бродят по сценам многих стран мира, Сашу и Аллу Лурье, Эдика Максимова, Феню Чернявски, Вильяма Александрова, впервые опубликовавшего мои стихи весной 1958 года в «Комсомольце Узбекистана», Игоря Маркова, Тамару Каплинскую, ну и конечно же – братьев хозяина дома на улице Гдуд Хермеш.
А дом сегодня не грустный. От смеха чуть подрагивают на столе фужеры, а на полках вдоль стен – статуэтки, привезенные из разных стран мира. Картины прекрасных художников не создают ощущения музея, а живо вписываются в интерьер и, видимо, уже давно стали частью души этого жилья. Но на самом почетном месте висят в застекленных рамках два документа от 1972 года. Это разрешения на выезд из СССР в Израиль для Ильи и Ханы.
Вечеряем, ребята. Не хило вечеряем. Эли перед тем, как что-то произнести, под общий хохот натягивает на свою голову то белую капитанскую фуражку с высокой тульей, то буденновский шлем времен гражданской войны в России. У этого тряпичного недоразумения – заостренный верх. Про это заострение в революционную пору ходила по Москве одна байка. Ее мне еще мама рассказывала. «А для чего у этих шлемов такой верх? А для того, чтобы, когда поют “кипит наш разум возмущенный”, имелось место, куда пар выходить будет».
Маму мою Эли видел в Ташкенте. Я был то ли в отъезде, то ли загулял, когда Эли пришел в дом на 5-м проезде Жуковского в Ташкенте. Ему что-то понравилось из моих стихов. Мама потом с удивлением рассказала мне об Илюше, о том, как он благодарил ее за такого сына. Эли, ты, конечно малость преувеличил мои достоинства. Но то, что ты говорил моей маме тогда, осталось для меня свято и бесценно, ибо для нее это было праздником души.
Гдуд Хермеш. Все уже под легким хмельком.
– Как Инка? – спрашивает меня о жене моей Мила.
– Бегает, – говорю я. – Ищет, где что подешевле.
Наполняются фужеры. Вильям Александров дарит мне свою книгу «Улица детства», которую невозможно было выпустить в совке. Книга издана прекрасно. Здесь вообще книги издаются качественно. Причем на том языке, на котором написаны. В данном случае – на русском.
Вечеряем. Закусок на столе – от пуза. На любой вкус. И такое ощущение, что не Хана все это создала, а просто сотворилось чудо. Вот взяло и сотворилось. И невольно мелькает в моем, ошарашенном от этого праздника мозгу вопрос – за какие такие заслуги мне все это? Что я такого хорошего сделал для всех этих замечательных людей? Не находя ответа, я гоню прочь от себя этот вопрос.
Вечеряем, ребята. Не хило вечеряем. Однако если воспроизводить все тосты и воспоминания, что сегодня наполнили дом на Гдуд Хермеш, то не одна лента на пишущей машинке изотрется.
Веселое, слегка сумбурное застолье подсвечено красным сухим вином, которое Эли сам готовит, сам выдерживает, сам подает на стол в красивых бутылях.
Через несколько суток таким же погожим вечером грянет в доме телефонный звонок, и сорвется Эли на тревожный вызов из соседнего квартала. Там в окно его знакомых будет брошена бутылка с зажигательной смесью. Наверно, такая же красивая, как те, что украшают наш стол сейчас.
Ну а пока весело. Журналист Аркадий Красильщиков смеется над высоким черным цилиндром, который водрузил на мою голову Эли. Щелкают вспышки фотоаппарата. Миша, брат хозяина дома – известный в стране адвокат, – фотографируется, надев на себя красивый узбекский халат. Кто-то встает из-за стола и выходит покурить в аккуратный дворик. Кто-то уже о чем-то спорит. Бывшие ташкентцы спрашивают меня об общих знакомых. Кто где? Как живут? Да все нормально, ребята. Все о’кей.
Весело. Но сквозь веселье этой встречи я чувствую, как что-то щемит. Щемит что-то сердце мое. То ли оттого, что камни летят на людей со Стены Плача в Старом Городе, то ли от звучащих где-то рядом шагов обложенного взрывчаткой самоубийцы-террориста, то ли еще от чего-то, до сих пор не познанного или не угаданного мною.
Однако выпитое действует. И отпускает сердце, словно не было многих лет разлуки. И ангелы прекрасной нашей молодости, подняв белые крылья, охраняют это застолье. Охраняют и благословляют его.

…и кто бы ты ни был, не растрать сердце во имя тельца золотого либо во имя возвышения себя над такими же смертными, как ты сам. Делись тем, что имеешь, и защити справедливого. Лишь тогда Гонг ринга небесного возвестит в урочный час, что сам ты спас душу свою.

Небу – небесное, земле – земное.
– Хей! Хей! Хей! – улыбаясь, кричит Гриша Люксембург, гоняя разминающихся подростков вокруг квадрата из натянутых канатов.
Здесь, в Иерусалиме, он и его братья создали мемориал Сиднея Джаксона. Много стран на нашей прекрасной планете. Но попробуйте хоть в одной из них, не имея долларовой кубышки, приобрести элементарно помещение. А вот Люксембургам это удалось. Не зрелищную площадку для праздных туристов создали они, а РИНГ, где звенит от накала воздух, когда до седьмого пота тренирует израильских мальчишек Гриша. Глянув на меня, он весело говорит:
– Саша, побоксируешь?
Ага. Щас. Давно я по морде не получал.
Гриша смеется. А я мгновенно вспоминаю. Гришенька, Гришаня Люксембург. Он работает в республиканской газете «Пионер Востока». По своему идеологическому идиотизму годы были изумительные. Их нынче называют застойными. И вот в один из дней такого года Гриша был вызван в центральный комитет комсомола. До сих пор слышу, как ни за что обвиненный, растерянный Гришаня с веселой безнадежностью спрашивает меня:
– За что, Саша? Ну выпили мы. Ну портрет Ленина висел при этом. А я-то здесь при чем?
Кто-то сфотографировал их, поддатых, на фоне трезвого Ленина. Вождь держал ладонь у виска – «Верной дорогой идете, товарищи!»
Короче, Гриша был уволен. И не только он. Были изгнаны не очень любимый мной Марк Лейбович, а с ним и чухнувший потом через Москву в США Леня Комаровский, к которому я относился с нежностью старшего брата. Еще до всего этого я смеялся:
– Многовато вас, братцы, для одной редакции. Это уже не «Пионер Востока», а «Пионер Ближнего Востока». Смотрите, юмористы, как бы вам не стать пионерами Дальнего Востока.
Слава богу, не оправдалось мое веселенькое предсказание.
До сих пор грустно мне проходить мимо ташкентского стадиона «Динамо», возле которого жили после землетрясения 1966 года Люксембурги. В их доме нашло тогда пристанище религиозное содержимое кашгарской синагоги. Мечта о земле израилевой, как неосязаемое дрожащее марево, восходила над крышами дворика, над трибунами и полем стадиона «Динамо», над речкой Салар, что и сейчас течет мимо того места, где братья склонялись по вечерам над радиоприемником, ловя «голоса» тогда еще далеких для нас стран.
– Хей! Хей! Хей!
Мальчики часто дышат. Разминка идет на полную катушку. Со стен мемориала Сиднея Джаксона смотрят на мальчиков портреты самого Сиднея.
Здесь, именно здесь уже три года Иерусалимский клуб бокса проводил международные соревнования. Под рев болельщиков на этом ринге вели бои сильнейшие боксеры Узбекистана, США, Израиля. Будущие участники мировых олимпиад побеждали здесь, ведомые биополями, исходящими от портретов великого тренера братьев Люксембург.
Волею судеб в 1917 году Сидней Джаксон прибыл из США в Петроград и враз угодил в пекло октябрьского переворота. Чемпиону Америки в легком весе Сиднею Джаксону новая власть сама показала мастерство ведения боя. И стоял он, аки витязь на распутье, перед камнем с выбитыми на нем словами: «Налево пойдешь – ГУЛаг найдешь. Направо пойдешь – в Туркестан попадешь». Об обратной дороге домой даже речи не было. Перспектива найти ГУЛаг не соблазняла. Перспектива Туркестана – тоже. Но вторая гарантировала жизнь и тренерскую работу во имя подъема спорта в советских колониях на юге.
Что выбрал бы витязь?.. Ну вот. Правильно.
И Сидней Джаксон спас сам себя. Однако не тем человеком он был, чтобы, избежав колючей проволоки и нар сибирских лагерей, относиться к своему новому делу формально, спустя рукава. Нет. Он работал на износ. С его рингов ушли в большой спорт будущий олимпийский чемпион Валерий Попенченко, чемпион мира Руфат Рискиев, чемпионы бывшего СССР, заслуженные мастера спорта Иосиф Будман, Владимир Агаронов, а много раньше – выдающиеся «технари» – братья Давыдовы, Михаил Франк, Михаил Ортенберг.
Ученики Сиднея Джаксона на равных сражались с такими мегерами, как Королев, Шоцикас, Ентибарян.
Сейчас братья Люксембург продолжают собирать фотографии и документы об этой легендарной личности. Они сами становились чемпионами Израиля и на европейских рингах не раз побеждали нокаутами. Воспитанники боксерского клуба Ш. Ниязов и А. Якубошвили – участники олимпиад в Мехико и Сеуле, золотые призеры Израиля. Действует, живет мемориал, осененный портретом Сиднея Джаксона. Да и не только его. Рядом глядят на ринг и другие чемпионы мира. Среди них – Кассиус Клей, который, уже будучи боксером № 1 планеты, принял ислам и стал Мухаммадом Али. Когда-то давно этот великий боксер заехал в Ташкент. Я видел его у здания министерства культуры на улице Навои. Он садился в машину и, сопровождаемый большими людьми города, отправлялся в одну из ташкентских мечетей. Ну что ж… Вера есть вера. Но…
Да, спорт вне религий и наций. И портрет Мухаммада Али красуется на почетном месте в Мемориале Сиднея Джаксона. Я смотрю на него и вижу наяву сон золотой, будто спорткомитет родного Узбекистана приглашает братьев Люксембург и вместе с ними создает в Ташкенте еще лучший мемориал Джаксона. Ведь немало еще есть в республике тех, кого вырастил на ринге этот человек. Быть может, и спонсоры отыщутся. И загудит над новым мемориалом гонг международных соревнований.
Ну что мешает сбыться этому сну? Что мешает отдать должное тому, кто первым поднял над миром имена узбекских спортсменов?
– Хей! Хей! Хей!
Гриша хлопает в ладоши, отбивая ритм разминки. В один из дней он повел меня на старый и уже сносимый иерусалимский вокзал, куда давно ни один паровоз не заезжает. Я был в счастливом нокдауне. Казалось, идем мы с Гришей по старым шпалам заброшенной ташкентской железной дороги за моей родной Первушкой, И вдруг… Вдруг в развалюхе иерусалимского вокзала на косяке без дверей – мезуза. Старый металлический футлярчик привинчен к косяку выбитой двери. Внутри его таится свернутая в трубочку матерчатая бумага. На ней – буквы иврита. Молитва. Молитва о мире. Такие мезузы – у входа в каждый дом страны. На стене ли, на дверной раме. Но всегда. Мир. Мир вам, люди добрые.
Но вокзал сносится. А мезузы – как забытые людьми их собственные души…
– Сашка, – это гениально, – говорит Гриша.
Мы с ним отдираем от обшарпанного косяка бывших дверей обреченную мезузу.

1 комментарий

Не отправляйте один и тот же комментарий более одного раза, даже если вы его не видите на сайте сразу после отправки. Комментарии автоматически (не в ручном режиме!) проверяются на антиспам. Множественные одинаковые комментарии могут быть приняты за спам-атаку, что сильно затрудняет модерацию.

Комментарии, содержащие ссылки и вложения, автоматически помещаются в очередь на модерацию.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Разрешенные HTML-тэги: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <s> <strike> <strong>

Я, пожалуй, приложу к комменту картинку.