Братан Искусство

Пишет Михаил Книжник.

Этот рассказ я написал почти 20 лет назад. У него была неплохая для того промежностного времени судьба. Его напечатала «Дружба народов», переиздали в Израиле и в Америке. В Ташкенте мне его напечатать не удалось. В «Звезде Востока» я был послушен и покладист.
— Это место оскорбляет меня как верующего мусульманина – говорил один сотрудник (со временем он стал православным и теперь служит в патриархии).
— Убираем это место — отвечал я.
— Этот пассаж не пропустит цензура — говорил другой сотрудник (сейчас он суфий).
— Убираем пассаж — отвечал я.
Но рассказ так и не напечатали.
Я бы не стал к нему возвращаться. Все изменилось: место, время, я сам. Но несколько моих старых приятелей (то есть – давних, хотя и неюных тоже)  спросили: – А помнишь твой пловный рассказ. Его где нибудь можно прочитать?
А в самом деле, подумал я….  Ничего не менял.  Глупо и нечестно.

Рассказ

Весной нынешнего года местное правительство,  мучимое юношеской независимостью,  отказалось переводить  часы  на  летнее время.  Время у нас осталось зимним. Но вышло вопреки ожиданиям удобно и даже приятно. Разница с Москвой была теперь не 3 часа, как раньше,  а всего 2. Это затягивание часового пояса на новую дырочку где-то там,  в  Москве,  скрадывая  расстояния,  словно приближало нас к Европе, а вернее Европу — к нам.

Произошедший кунштюк я бы  назвал  так:  «Обратный  эффект правительственных усилий».  Наблюдать его мне приходилось столь регулярно, что к своим тридцати я уже как бы привык и даже  стал на него рассчитывать, ну рассчитываем же мы, положим, на листопад в октябре.

Однако из  этих манипуляций проистекла и некоторая неприятность.  Мои тридцатилетние наблюдения подсказывают, что манипулируя временем,  всегда следует ожидать какой-нибудь неприятности.

Заключалась она в следующем: номинальные и астрономические сутки сдвинулись друг по отношению к другу настолько, что в образовавшуюся щель можно было въехать на лошади.

Жизнь наша стала напоминать онегинскую.  Между «бывало  он еще  в  постели»  и  «пока  недремлющий брегет не прозвонит ему обед» времени оставалось — Онегину прогуляться по  бульвару,  а мне добраться до службы.  Дальше вы наверняка помните сами — до слов «еще бокалов жажда просит залить горячий жир котлет». Ну, ассортимент,  понятно, с поправкой на Эрфуртскую и Продовольственную программы.

Конечно, в  результате всех этих дел,  местное,  все более независимеющее правительство стало нести экономические убытки и, рискуя окончательно заплутать в трех временных  соснах  —  номинальных,  астрономических и биологических (я — так давно запутался и сейчас  пишу,  плохо  представляя  себе предмет описания), передвинуло еще и рабочий день.

Постепенно все  более  или менее утряслось,  все более или менее довольны,  кроме меня, разве. И вовсе не из-за моей оппозиционности властям,  а потому,  что все время хочу спать, ведь ложусь я по привычке в старых деньгах,  а вставать приходится — в новых. Теперь, после нескольких месяцев такой жизни, если меня минут 10 не окликают по имени,  то я теряю  связь  с  реальностью, данной нам в ощущениях.

К чему,  спросите вы,  вся эта преамбула,  такая длинная и скучная,  а единственно ради того, отвечу я, что первейшая обязанность всякого писателя рассказывать вам о времени и о себе.

Для непосвященных  (речь  не о вас,  дорогие мои друзья) я сделаю еще одно предисловие.  В наших краях  существует  обычай утреннего плова,  а если переводить буквально, то называется он с японским изысканным  изяществом  —  «плов  на  рассвете»  или «рассветный плов».

В случае радостного или печального торжества человек готовит  плов в большом казане и созывает всех своих родственников и соседей,  знакомых и сослуживцев, подельников и клиентов, приятелей и неприятелей,  которые в назначенное утро неукоснительно собираются у его дома,  садятся партиями по  10-12  человек  за длинные,  расставленные на улице столы,  читают несколько строк из Корана, умывающим жестом обмахивают лицо, быстро выпивают по пиале чая,  съедают плов — одно блюдо-ляган на двоих,  еще одна пиала,  еще один эскизик молитвы и — вперед! —  место освобождается для следующей партии.

Плов измеряется килограммами вложенного риса. По количеству этих килограммов оплачивают работу повара-ошпаза и судят о степени уважения,  которым пользуется в своем кругу человек и  его семья, по-нашему — рейтинг.

«Он сделал плов на 150 кг», — говорят про узбека  с  таким же  почтением,  как  про американского воротилу:  «Он стоит 150 миллионов в год».

Обычай этот представляется мне чрезвычайно полезным,  ибо понуждает к реализму и трезвости самооценок,  предохраняя сразу и от гордыни,  и от самоуничижения. Посудите, ведь смешон будет и оставшийся с половиной казана невостребованного плова, и раздавший все, когда к нему еще продолжают приходить гости.

Замечу, что по ритуалу плов в годовщину  смерти  ничем  не отличается от плова накануне свадьбы.

— Ты неправ,  — сказал Шукурыч,  отрываясь от чтения. — На свадьбе играет музыка.

На этот раз повод был радостный: женили младшего брата Ферузы,  по-нашему — братишку.  Дело в том,  что узбекский язык с четкой иерархией возрастного старшинства,  младшего и  старшего братьев обозначает разными словами. Название достоевского рома- на в обратном переводе с узбекского дословно звучит: «Младшие и старшие братья Карамазовы». Такая иерархизированность автоматически переносится и в русский язык,  бытующий здесь, поэтому на вопрос:  «У  тебя брат есть?» можно услышать:  «Нету.  Есть два братишки».

Мы с Шукурычем были приглашены заранее и, созвонившись — накануне, условились встретиться у метро Комсомольская.

— В половине седьмого, — предложил я.

— Ты сошел с ума,  — печально сообщил Шукурыч.  — В  шесть все заканчивается.

— Как это в шесть заканчивается?! В шесть только котел открывают.

— Так было раньше,  — терпеливо втолковывал мне Шукурыч. —

Сейчас другое время.

— Какое?

— Другое.

— Ну, хорошо.  А во сколько? В три? В два? Сейчас?

На часах была половина одиннадцатого.

— В пять, — подвел итог Шукурыч. Сговорились мы на половине шестого.

Зябкий вкус зубной пасты был продолжением утренней ясности.  Хозяин частного «Москвича» — такси, средних лет узбек, рассмотрев меня в зеркале заднего вида, одобрительно поинтересовался у моего зеркального двойника:

— На плов? — Я сонно кивнул. — Кто дает? — спросил он, воодушевляясь точностью своего попадания.

— Хайритдин-ака, —  я назвал имя Ферузиного отца.

— Не знаю, — и шофер сокрушенно покачал головой.

— Может, вспомните? — пробуждаясь к жизни, подыграл ему я.

— А то — зайдем!

Он ударил ладонями по бокам руля и,  сожалея,  развел их в

стороны, при деле мол. Слишком долгая, на мой взгляд, независимость руля меня  неприятно  задела  и  предостерегла  от  новых инициатив.

— Дикий обычай,  — сказал я Шукурычу,  уже переминавшемуся под лучами молодого солнца на автобусной остановке у  метро.  — Вставать ни свет, ни заря, тащиться на другой конец города и все ради того, чтобы съесть на завтрак тарелку плова.

— Здравствуй,  — ответил мне он. — Как твои дела?

Мы свернули в махаллю.  Уже квартала за три от  ферузиного дома  все  улочки были густо заставлены машинами, и нам пришлось пробираться по узкой тропинке между ними.  Обилие машин —  тоже показатель высокого рейтинга,  но, в отличие от размеров плова, он свидетельствует не только о количестве людей,  пришедших вы- казать свое почтение, но и о качестве круга.

Мы пристроились в хвост вынужденной веренице мужчин нашего примерно  возраста  и так — гуськом — прошествовали мимо группы «давателей плова».  Поздоровались с отцом, он был очень привет- лив,  молча  поклонились столетнему деду,  молча — потому,  что почтенный возраст  подразумевал  глухоту,  а  выкрикивать  приветствия было бы нарушением этикета, сдержанно поприветствовали родственников.

Да, я забыл сказать там, во втором предисловии к этому короткому рассказу: весь ритуал от начала до конца осуществляется только  мужчинами.  Мужчины готовят плов,  мужчины разносят его между столами,  мужчины читают молитвы, мужчины убирают со столов и играют на дутарах и наях. Названия музыкальных инструментов в конце предыдущего предложения  приведены  сугубо  из  пижонской склонности к цветистой экзотике.

Распоряжавшийся процедурой пожилой родственник,  так  сказать  — метрдотель ритуала,  проводил нашу цепочку к свободному столу, мы уселись на длинные скамьи, спины наши уперлись в спины сидящих за соседним столом.

— Нужно ходить на утренний плов,  — сказал я  Шукурычу.  —

Сохраняет осанку.

— Что там, в Израиле?  — спросил он  тоном  завзятого  сиониста-отказника. — Как там наши?

— Не пишут, сволочи, — ответил я.

— Сволочи,  — нежно согласился Шукурыч. Принесли чай, разлили по пиалушкам, раздали со сдержанным уважением — правой рукой, подали плов.

— С горохом,  — недовольно пробурчал Шукурыч.  — Не люблю.

Жорик любит, я — нет.

Подошел метр-распорядитель,  прочитал  молитву.  Музыканты негромко тянули вязкую, ускользающую мелодию.

— Ложек-то нет, — не без ехидства заметил Шукурыч.

— Какие наши годы,  — ответил я и по праву старшинства разорвал руками шмат мяса,  лежавший в центре лягана,  а  кусочки уложил горкой на прежнее место.

— Ну, поехали! — по-гагарински воскликнул Шукурыч и, отделив кончиками пальцев островок риса, плавными втирающими движениями принялся его утрамбовывать в полагающийся комок,  а потом ловко отправил в рот. Я проделал то же самое.

Когда-то, как теперь я понимаю — давно,  на заре  туманной юности и нашей вполне безоблачной дружбы, когда все были живы и никто никуда не уезжал, а сами мы в святом неведении еще не отдавали себе отчета,  что свадебный плов от поминального отличается лишь наличием музыки,  Шукурыч в  одной  из  долгих  наших хлопковых  бесед  поведал  мне о своем критерии оценки мужчины. Уже тогда нас обуревала страсть к формулировкам.  «Можно  ли  с ним есть из одной миски?» — говорил тогда Шукурыч.  — «Если человек ест быстро,  жадно и пытается объесть  своего  напарника, это  глупый человек.  Если же он стесняется,  не ест,  а больше предлагает — «Берите, берите», то это неискренний человек». Так понимал  жизнь и людей мой друг,  начинающий аксакал.  «С тобой нормально», — это была серьезная похвала.

Поверьте мне,  плов был хорош, на светлом нетяжелом масле, горячий,  светящийся, нежный, чуть утомленный, как солнце, прощающееся с морем. И мы воздавали ему должное, облизывая пальцы.

— Ай-яй-яй!  — приговаривал Шукурыч, жуя. — Без вилки! Без ножа!! Что бы сказал Жорик, увидев такое?

— Обычное дело,  — успокаивал я его.  — С утра ложка в рот не лезет.

Мы собрали последние рисинки и,  довольные, стали аристократически — двумя пальцами — выуживать из карманов платки, пренебрегая темными от жира, как обтирочные концы, положенными полотенцами,  которые  уже использовала не одна смена едоков.  Мы утерли рты, отерли пальцы и наконец-то оглянулись по сторонам.

Музыканты неторопливо и извилисто поспешали за прихотливой мелодией.

За нашим столом сидели еще восемь человек, перед ними стояли четыре лягана,  плов в ляганах был лишь слегка  подъеден  с краев. Все восьмеро печально и задумчиво смотрели на нас, прихлебывая чай.  Увидев,  что мы закончили есть,  нам тоже  налили чаю.

В это время подбежал несколько запыхавшийся метр, наметанным глазом оценил готовность стола и, спутав интонации, командной скороговоркой принялся читать положенное,  сглатывая скользящие окончания арабских слов.  Все совершили положенный жест и встали.  Я,  будучи иноверцем,  не омываю руками лицо, а просто склоняю голову в общем ритме.  Ах,  это легкое,  легкое чувство иноверчества,  не оставляющее меня нигде,  ни в  потрескивающей дымной полутьме собора, ни в домашних напевах синагоги…

С сожалением взглянув на оставляемую пиалу,  помните  — «Еще бокалов жажада просит…»?,  — я покинул стол. Вежливой чередой мы прошли отгороженную по такому случаю часть улочки  перед  ферузиным домом,  уставленную столами.  Еще раз поздравили папу,  поклонились деду, сдержанно поблагодарили родственников.

Те поблагодарили нас.

Весело болтая, мы шли с Шукурычем к метро.

— И че Жорик?

— Нет,  ты представляешь, таможенник согнулся над Жоркиным баулом, а разогнуться не может. Со всех сторон к нему бегут его коллеги,  почуяли что-то не то, а Жорик оседлал своего конька и — понесся! Ах, видите ли, эти точки массируют при радикулите, а эти  наоборот — при геморрое.  Ну,  разошелся,  соловей.

Сзади очередь напирает, шумит, звереет. Пришлось прерваться. Он неохотно так собрал свой чемодан и говорит тому козлу,  который никак разогнуться не может:  жаль, говорит, у меня самолет скоро,  а то я бы тебе сейчас пару-тройку-другую иголочек вставил, враз бы полегчало.  Извини, говорит, не могу — пээмжэ. И пошел, а тот стоит раком и чуть не плачет. Цирк!

— Да,  — согласился Шукурыч,  но как-то невесело. — Цирк.

Плов вот,  с горохом.  А,  кстати, ты знаешь, почему они плов не съели, эти ребята?

— Не-е-е-ет,  — протянул я,  чувствуя подвох.  — Неплохой вроде был.

— Отличный был.

— Так почему?

— Не знаешь?

—  Шукурыч! Жорика на тебя нет!  Говори, почему?

— А потому, — медленно и веско сказал Шукурыч, мужающий аксакал, — что они с утра уже на четвертый или пятый  плов  пришли.

Они его видеть не могут.  Август — свадьбы.

— Это какая улица,  братаны? — спросил, высунувшись из окна очень  желтого «жигуленка»,  молоденький парнишка с усиками индийского киноактера.

— Ты на плов? Езжай прямо, там машины, увидишь… — сказал ему  Шукурыч  по-узбекски  и,  когда   тот   отъехал,   добавил по-русски. — Братан.

Одним русским  прозаиком,  чьим отрицательным мнением обо мне я продолжаю дорожить, мне было сказано:

— Ты знаешь,  все это так себе…  Ничего… Симпатично…

Но вот развязки у тебя нет.  Тут полный провал.  В конце обязательно что-то должно произойти.

А я не знаю,  что должно произойти. Ведь как бывает: долго ничего  не происходит,  а потом — глядь,  и кусок жизни куда-то выпорхнул и упорхнул,  как та неразлучная пара — неловкое слово и брат его воробей.

На автовокзале в Беер-Шеве я сразу увидел Жорика. Он стоял у касс и высматривал меня. Спины скрывали его от взгляда, но он снова  появлялся,  то из-за хаки солдатки,  не бережно волочащей излишнюю обузу автомата, то из-за черного балахона бедуинки, то из-за кожаного плеча бывшего гражданина последней великой империи. Я успел разглядеть, что он похудел, что рубашка на нем мне знакома, она была куплена два года назад на толчке у ипподрома, а джинсы незнакомы. Мы обнялись.

— Ладно,  — сказал Жорик.  — Пошли.  Все ждут.  Милка плов приготовила.

— С горохом? — осторожно спросил я.

— Ясное дело.

— Откуда?!

— Ну, этого добра здесь хватает. Любимая пища наших марокканских братьев, они без него за стол не садятся.

Он взгромоздил мой рюкзак на велосипед и повел его под уздцы.  Мы  вышли  в город.  Гулявший по улицам,  свободный ветер пустыни коснулся моего лица.

Жаль, развязки у меня так и не получилось.

Ташкент-Иерусалим-Ташкент

1991-92 гг.