Многоточие отсчёта Искусство

Уважаемый Евгений Семёнович! Случайно зашла на Ваш сайт «Письма о Ташкенте». Замечательное дело Вы задумали! Пока читала публикации и смотрела выложенные фотографии, ей-богу, ощущала такую светлую ностальгию, какую не ощущала до этого никогда. А потом подумала: может быть, Вы сочтёте нужным опубликовать и моё признание в любви к Ташкенту?
Высылаю Вам отрывок из моего романа «Многоточие отсчёта. Книга первая».  Для справки сообщаю, что действие в романе «Многоточие отсчёта. Книга вторая» происходит в Ташкенте 1914 — 1939 г.г. Как знатоку старого Ташкента Вам это может показаться интересным.  Подробнее обо мне и моих книгах Вы можете узнать на сайте www.marinabeglova.ru.
С уважением Марина Беглова.

Отрывок из книги:
«…Щёки её запылали; Лада прямо-таки исходила дрожью от переполнявшего её какого-то неведомого ей доселе чувства. И было оно, это новое чувство, до того сильное, пронизывающее до мозга костей, живое и нежное, что непременно хотелось поделиться им со всеми. Она сделает это! Она напишет! Смутное желание, тлевшее в ней много месяцев кряду, вдруг вспыхнуло ярким пламенем. И чтобы почувствовать это, оказывается, надо было всего лишь уехать за тридевять земель!

— Семён, послушай, я уже знаю, о чём я напишу…

Ладу охватило неукротимое желание открыться ему прямо сейчас, хотя это было не в её правилах – говорить о задуманном. Только она пока не знает, что это будет: эссе или очерк, или повесть, или что-то ещё…
— … я напишу о старых ташкентских дворах – просторных и огромных, на несколько семей… Мои бабуля с дедом живут в таком общем дворе на Паровозной. Я сама выросла в этом дворе…
Лада снова замолчала, по привычке прикусив левый уголок нижней губы – так ей всегда лучше думалось. Никогда ещё она с таким пылом не рвалась к работе; обычно случалось так, что сначала она вроде бы загоралась новой идеей, но потом что-нибудь расхолаживало её. А сейчас в голове у неё уже созрел план: она напишет о своём Ташкенте – о том Ташкенте, каким его знает и чувствует она, Лада Коломенцева: о необъятных, пыльных и поросших бурьяном дворах с ворохом мёртвых листьев у некрашеного забора; об одноэтажных домах – старых и потому немного обветшалых, но добротных, с толстыми стенами, высокими потолками и старомодными кисейными занавесками на окнах, и домиках поскромнее, выстроенных из сырцового кирпича, осенённых вековыми чинарами и окружённых прохладными фруктовыми садами, где вездесущее солнце с тайным любопытством заглядывает сквозь щели в деревянных ставнях. И она с этим отлично справится, ведь она всегда это умела – найти самые точные и самые нужные слова, чтобы создать у читателей правильное настроение.
И ещё она напишет о их жителях: русских, украинцах, армянах, немцах, евреях, татарах… Ведь откуда пошло это бездушное слово, столь популярное ныне у них в Ташкенте, — “русскоязычные”? – с этих самых общих дворов!
Была когда-то в истории человечества эпоха великого переселения народов; нечто подобное столетие назад коснулось и её Ташкента: со всех краёв сюда начали стекаться переселенцы. Одни приезжали в надежде на лучшую долю, гонимые нуждой и голодом, навсегда вычеркнув из своей памяти своё скорбное прошлое; другие, разочаровавшись в жизни и утирая горькие слёзы по утраченному, забрели сюда в погоне за счастьем; третьи – что греха таить! – ехали сюда за длинным рублём, купившись на обещания местных чиновников, посуливших им златые горы… У каждого своя причина, своя судьба, своя история, своё прошлое… юда за длинным рублём, купившись на обещания местных чиновников, посуливших им златые горы… жизни, забрели сюда в погоне за с
А Гершевичи, Саркисяны, Булочкины? – её ближайшие соседи по дому на Паровозной…
А её лучший друг Марик Варшавский? Ведь он родился в таком же старом большом доме на Кашгарке…
А старики Варшавские – Мирра Ароновна и Михаил Ефимович? Прожив чуть более четверти века в типовой многоэтажке на Чиланзаре, они так и не смогли до конца привыкнуть к новому для них укладу жизни – слишком уж большая часть их души навеки осталась на Кашгарке…
Старая, милая сердцу Кашгарка… Сначала этот околоток у канала Чаули облюбовали беженцы из Кашгара, построив себе на чужбине, по сути, свой город мастеров – город горшечников и жестянщиков, медников и кожевенников, оружейников и ткачей, менял и, конечно же, торговцев – на востоке без торговли никуда! Какое-то время на Кашгарке жил и творил свои шедевры русский художник Верещагин. Чуть позже, в начале века, когда построили железную дорогу, сюда начал съезжаться люд едва ли не со всего света. Всех приютила, всех собрала под своей крышей по-восточному щедрая и гостеприимная Кашгарка! И хотя никто бы не назвал их жизнь лёгкой и беззаботной, но, хлебнув горя у себя на родине, они были рады найти приют в этом тихом, мирном и сытном краю…
Ничего не осталось от той Кашгарки – не пощадило её землетрясение. На месте бывших тенистых улочек и глинобитных домиков, которые были неотъемлемой частью общей картины старого Ташкента, — новенькие кварталы многоэтажек. Но осталась вековая пыль Кашгарки, её воздух, её дух, биение её сердца – словно это случилось только вчера: разбуженные в предрассветный час ударом стихии, жители этих глинобитных домиков, нашедшие здесь вторую родину, навеки покинули свой кров.
Ничего не осталось от Кашгарки, только память о ней, унаследованная от отцов, в сердцах тысяч и тысяч ташкентцев!
Лада подумала, что все они, в сущности, и есть потомки тех самых мальчишек и девчонок послевоенной поры, что населяли тогда Кашгарку и Тезиковку, Болгарку и Первушку, Госпиталку и Сарыкульку – с их особым, ни на что не похожим устройством мира, со своим бытом, традициями и привычками, со своей особой кухней и непременным крепко заваренным чаем, с совместными танцульками под грампластинки и более солидными гулянками, даже со своей эмблемой. У Лады была наготове и эмблема. С безошибочной находчивостью журналистки она решила, что эмблемой могла бы послужить та самая Чаулюшка – канал Чаули, — по сути своей клоака или сточная канава; хотя с равным успехом это мог бы быть Анхор или Салар. Но Лада выбрала Чаулюшку. Когда-то она протекала через весь тогдашний Новый город и служила мальчишкам мерилом смелости и отваги. Редко кто добровольно отваживался окунуться в её мутные как мыльный раствор, тягучие и жирные воды. Рассказывали, что, чего там только не плавало – и зловонные отбросы скотобойни, и метровые откормленные змеи, при виде которых сердце наполнялось ужасом, и даже распухшие трупы бродяг. А на её грязных, осклизлых и смрадных, изобилующих всяческим отребьем и водяными крысами берегах проходила вся их разухабистая мальчишеская жизнь с мелкими драками до первой крови и побоищами не на жизнь, а на смерть; здесь они пижонили перед детками благополучных семейств своими «блатными» повадками; здесь они вскладчину устраивали свои незамысловатые пирушки с грошовыми сладостями и бутылкой портвейна на всех; здесь они строили свои грандиозные планы, сызмальства теша свои души величием будущего. Милая, родная Чаулюшка… Такая же бесхитростная в понятиях и добродушная, с грубыми, но незлобивыми повадками, как и всё их немудрёное детство. Сейчас её уже нет – её заковали в бетон и опустили в преисподнюю, подальше от придирчивых глаз. Но они, те самые мальчишки — фезеушники суровой послевоенной поры, знают, что она где-то рядом, потому что она и есть то последнее звено, что связывает их с ушедшим детством. И это такая бесспорная, азбучная и очевидная истина, которую никто не посмеет оспаривать.
А корейцы, турки – месхетинцы, крымские татары, греки, цыгане? “Хотя нет, — подумала Лада, — эти, кажется, приехали уже позже – во время или сразу после войны, оттого не ассимилировали, а держались особняком…”
А поразительное ночное южное небо? – такое же чёрное, как крышка концертного рояля, а звёзды и острый месяц кажутся на нём рассыпавшимся жемчужным ожерельем с драгоценным фермуаром.
А безмятежная, величавая красота ташкентских садов?
А неожиданно тёплый денёк посреди бесснежной, оттого такой томительно скучной зимы, когда вдруг подует лёгкий ветерок и принесёт с собой шальное ощущение весны, а в лицо пахнёт долгожданной свежестью?
А южные ночи, по-летнему короткие и жаркие, когда даже из распахнутых настежь окон тянет духотой; а едва спустится тьма, и не успеешь заснуть, как на востоке сквозь листву уже пробивается розовая денница, и майны заводят свою бесконечную трескотню?
Всё было здесь, в этих старых ташкентских дворах, вся правда жизни, с её счастьем и несчастьем, победами и поражениями, любовью и ненавистью, чаяниями и потерями…
Лада посмотрела на Семёна, и в её глазах можно было прочесть все её мысли.
— Семён, а ведь мы, жители современных многоэтажек, тоже любим эти старые дворы, совсем как…
Она запнулась, ища подходящее сравнение. Её бабуля Леля очень любит повторять – а она в их семье вообще слывёт большой мастерицей порассуждать, — что человека от нелюдя отличает стремление помнить добро.
— …совсем как дерево, которое состарилось и не плодоносит, но его всё равно холят и нежат, и заботятся о нём – поливают и стригут сухие ветки…
Вот её дед в своём саду никогда не срубает старые деревья, считая это возмутительным во всех отношениях.
— Семён, а ты помнишь: Рема и Ромула вскормила волчица, а Зевса – коза Амалфея? Мы это в школе проходили…
— Помню, а что?
— Нет, ничего. Пустяки… Я просто так спросила…
Лада вдруг подумала, а помнили ли они о своих кормилицах после того, как стали тем, кем стали? Куда уж им – они же небожители, им недосуг! А вот люди помнят – на то они и люди! – и даже соорудили этой милосердной волчице памятник. Ну, где сейчас эти Ромул и Рем? – канули в Лету, а памятник волчице, их кормилице, стоит до сих пор!
Всё! Решение принято окончательно и бесповоротно, ибо желание её твёрдо и непоколебимо! И обратного пути у неё нет! Она напишет – она сможет! — так, чтобы это её непревзойдённое по дерзости творение стало памятником её Ташкенту, такому, каким она, Лада Коломенцева, его знает и любит, и тем самым воскресит в памяти тысяч и тысяч ташкентцев сгинувшие в небытие времена – сладкие и горькие одновременно. Она должна сделать это, даже если этим она нечаянно взбудоражит чьи-то притаившиеся далеко-далеко на дне сознания неприятные воспоминания. А её Ташкент – это и есть те самые дворы: огромные, щедрые, шумные и тихие одновременно, где жили, живут и будут жить от души, с размахом те самые русскоязычные люди, по сути – отдельная формация. Эта формация дала миру и писателей, и учёных, и спортсменов, и целую плеяду всеми любимых артистов и артисток, и знаменитых режиссёров, и много кого ещё… “А вот хотела бы я знать, — подумала Лада, — помнят ли они, разбредясь по миру, откуда они родом и кто их всех вскормил?”
— Семён, а ты знаешь, что после смерти Баха один из его сыновей партитуры отца использовал в качестве обёрточной бумаги? Вот сволочь, правда? Это общеизвестный факт; мой родимый журнал “Альфа и Омега” тоже как-то написал об этом. Ведь сущее же святотатство!
Ладе вообще претила всякая профанация; она это воспринимала как личное оскорбление.
Семён хоть и кивнул Ладе в знак согласия, но всё же никак не мог взять в толк, причём здесь Бах и его сыновья; а на его лице было написано такое искреннее недоумение, что Ладе ничего не оставалось, как только терпеливо, хотя и сбивчиво объяснить ему что к чему.
— Понимаешь, Семён, вот матери… — говорила она, — …ведь они всю жизнь помнят своих разъехавшихся по белу свету детей, помнят и ждут их назад, и даже держат наготове комнату. У моей соседки тёти Тоси Булочкиной сын Гриша живёт в Канаде; так она в его комнате буквально каждый день и пыль вытирает, и пол моет, и всё остальное… А когда получает от него письмо, то на радостях печёт пирог и носится с ним по округе, угощает всех соседей подряд – это чтобы все вместе с ней порадовались за её сыночка! Вот так и Ташкент помнит всех своих детей, когда они далеко и даруют свои шедевры миру. А ведь правда же, как у нас радуются за них и гордятся ими! Я сама недавно слышала на базаре, как одна бабулька другой бабульке пересказывала содержание сериала и стократно повторила: “А наша-то, наша что учудила!” Вот я и хочу, чтобы какой-нибудь наш “ильхомовец”, как Родион Нахапетов или, к примеру, Александр Невский, удачно подвизавшись в Голливуде и лет эдак через десять получая своего “Оскара” – а вдруг, чем чёрт не шутит! — не забыл бы передать “отдельное спасибо” Ташкенту. А больше, кроме этого “спасибо”, Ташкенту ничего и не надо. Господи! Как же я хочу домой! Вот приеду и первым же делом сяду за свою писанину… — как заговорённая твердила Лада; и какое-то странное, первобытное нетерпение, отодвинув на задний план все остальные мысли, заставляло её снова и снова повторять одно и то же.
— …У меня уже столько материала накопилось. Ведь я давно это задумала… Грех будет, если всё пропадёт зря!
Обычно такая несловоохотливая, если дело касалось её незавершённой работы, сейчас Лада была вся как идущий по лисьему следу трепещущий фокстерьер.
— А я думал, что ты напишешь об Англии… — немного вызывающим тоном, будто оспаривая её право на свободу творчества, сказал Семён.
— А что Англия? О ней и так столько написано… Я не такая нахалка, чтобы ещё что-то писать.
В самом деле, если слава Диккенса и Голсуорси ей точно не грозит, то она и пробовать не станет!
— …Семён, ты лучше послушай, как звучит: Таш-кент! – отчеканила Лада по слогам, а потом ещё для пущего эффекта помусолила это слово на языке.
— …Будто на морозе от булки свежеиспечённого белого хлеба отломили краюшку – знаешь, такую ноздреватую, как губка, и она, обжигающе горячая, исходит в руке паром… А ты, голодная, берёшь её варежкой, чтобы не обжечься, подносишь к лицу, прижимаешь к губам, и она обдаёт тебя ароматным жаром… Чудо! В детстве, когда меня посылали за хлебом, я всегда так делала…
У Лады от нахлынувшей тоски даже защемило сердце и противно закололо в носу.
А об Англии она тоже напишет – мамаша Кураж заставит, а чувство такта не позволит Ладе отказаться…»