Самый дорогой подарок от великого вождя Искусство Ташкентцы

Автор Александр Бизяк.
Рассказ.

Прежде чем перейти к рассказу о подарке, хочу начать с признания. Да не при внуках будет сказано, учиться в школе не хотелось никогда! Особенно в начальных классах. Неприязнь к занятиям копилась, перерастала в ненависть, а затем и в откровенный бунт.
Отправляться в школу по утрам было самым тяжким испытанием. Мучительней всего посещение уроков давалось с наступлением весны.
Знаете, какая главная примета наступления весны в Ташкенте? Это даже не цветение урюка и фиалок, а волшебный ветерок со стороны Чор-Су в старом городе. Ветерок, пропитанный шашлычными дымками и ароматом плова. Мы твердо знали: если в воздухе запахло пловом и самсой, шурпой и шашлыком – значит, в город окончательно пришла весна! Начиналась эпидемия узбекских тоев – многодневных свадебных торжеств и обрезаний мальчишеских пиписек. Любая махаля с утра до ночи оглашалась зазывным пением дутаров и карнаев. На эти звуки мы сбегались, как на пеленг, зная, что любой из нас будет допущен к тою и обязательно получит свою заветную тарелку плова и пригоршню сладостей.

С наступлением весны школа превращалась в тюремные застенки. Загнанные в класс, мы, точно зэки в камере, с жадностью тянулись к окнам. Потому что только там, на воле, бурлила жизнь: громыхал на стыках старенький трамвай четвертого маршрута Чор-Су – ТашМИ, колесящий по всему Ташкенту; напротив школы, усевшись прямо на земле, старики-узбеки торговали солеными шариками курта, самопальными конфетами из патоки, горячими кукурузными лепешками, «стеклянной» сладкой «ватой»; мальчишки резались в орлянку, гоняли самодельный мяч (две сшитых старых тюбетейки, начиненных тряпками), играли в лянгу и ошички; узбечата, смешно перевирая падежи, коверкая спряжения глаголов, учились материться на русском языке…

У нас, в шестом «б» классе, было три окна. За каждую из парт, примыкающую к окнам, постоянно вспыхивали драки, которые нередко заканчивались кровью. Сопатки наши были слабые, а жиденькая кровь – с пониженным гемоглобином (результат послевоенной голодухи).
Особенно жестокие бои шли за обладание первой партой. На нее претендовали только двое (остальная мелюзга не в счет): шестнадцатилетний переросток Колька Мифтяков (кличка «абориген» – в шестом классе он мотал третий срок) и Виталик Изотов (прозище «колбасник») – упитанный надменный мальчик из сверхобеспеченной семьи: папа – главный технолог мясокомбината, мама – старший фармацевт центральной городской аптеки.
На переменах, не выходя из класса, Виталик бойко приторговывал отцовской колбасой и ливером, которые потихаря таскал из дома, и презервативами из мамашиной аптеки. Презервативы только-только входили в обиход культурных половых сношений и выдавались строго по талонам – две резинки на руки. Какая связь между презервативом и руками, я тогда не понимал, и был уверен, что резинку нужно надевать на пальцы рук. Так я заблуждался до четырнадцати лет, пока не достиг комсомольской зрелости и вступил в ряды ВЛКСМ. Кстати, первое, что я услышал от нашего комсорга по дороге из райкома, где только что мне был вручен билет члена ВЛКСМ, – увлекательный рассказ о правилах применения презерватива.

А тогда, пребывая в пионерском возрасте, мы развлекались тем, что надув презервативы, превращали их в воздушные шары гофрированной формы и выпускали со второго этажа на головы прохожих. Однажды такой воздушный шарик сел на голову методиста РайОНО Разыкова, который направлялся в школу для проверки состояния учебной дисциплины. Методист устроил нашему директору педагогический разнос, а воздушный шарик прихватил домой. Днем с воздушным шариком играл его сынишка, а ночью методист использовал его по прямому назначению.
Дележка первой парты между Изотовым и Мифтяковым происходила два раза в неделю. Дело в том, что к первой парте у окна примыкал учительский стол, а за тем столом два раза в неделю появлялась Аннета Давидовна Рубинчик – юная застенчивая дама, выпускница ташкентского инъяза. Аннета вела у нас английский. Стройная красивая брюнетка была застенчива настолько, что не могла себя заставить вслух произнести английское местоименье «ху». Переросток Мифтяков в нее влюбился так, что та боялась в класс войти.

Изотов, в отличие от Мифтякова, в борьбе за парту у окна преследовал свой собственный, сугубо меркантильный интерес. Владея первой партой, он сдавал ее в аренду одноклассникам, оснащая ногу арендатора специальным зеркальцем. Привязав зеркальце к ботинку, временный владелец парты мог в течение урока видеть все, что так таинственно скрывалось под юбкой у Аннеты. Прокат такого зеркальца обходился арендатору в сорок пять копеек за урок – по копейке за минуту. Иметь такие деньги мог далеко не каждый. Лично у меня, по бедности, таких денег не водилось, и я обходился устным пересказом очевидцев.

Естественно, романтик Мифтяков и ростовщик Изотов были заклятыми врагами. Несмотря на разницу в летах (четыре года), откормленный на дефицитной колбасе Изотов в своем физическом развитии ни в чем не уступал вечно голодному Кольке Мифтякову. Тем более, чтобы одолеть влюбленного Ромео, Изотов часто нанимал в подмогу братьев Центнеров из 7-го «А», Илью и Михаила, тренирующихся у знаменитого в Ташкенте боксера Джексона. За свои боксерские услуги братья щедро получали колбасой. Вдобавок к отцовской колбасе Виталик предлагал боксерам презервативы из мамашиной аптеки. Но на кой они были нужны боксерам? Надувать воздушные шары?! Детская забава… Отбросив предрассудки, братья по-мужски спросили у отца: нуждается ли он в презервативах, или, в дополнение к копченой колбасе, презервативы поменять на ливер? Смутившись, но в то же время оценив практическую сметку сыновей, отец искренне ответил: «Ливер!».

Почему я так подробно рассказал о колбасе? Только потому, что именно с нее все и началось. Дело в том, что юный бизнесмен Изотов кормил подпольной колбасой не только братьев Центнеров, но и круглого отличника Яшку Дрисмана, по прозвищу «Дристун». За кольцо копченой колбасы (ливером Дристун гнушался!) Изотов списывал у Яшки все контрольные работы. Причем, колбасный гонорар выдавался, как сказали бы сегодня, по предоплате: сначала колбаса, а уж потом – контрольная.

На 2-е марта у нас была назначена контрольная работа по математике. Согласно уговору, отличник получил колечко колбасы непосредственно перед звонком и тут же, на глазах у всех, плотоядно расправился с подачкой.

Прозвенел звонок. В класс вошел Рябуха, завуч нашей школы.
Если мы кого-то люто ненавидели, так это завуча Рябуху. Матерый человечище, как сказал когда-то Ленин по другому поводу. А я добавил бы – большая сволочь. Завуча у нас прозвали «Гнус». Причем, кликуха эта шла от самих учителей. Я до сих пор, пугая внуков и жену, вскрикиваю ночью, когда мне снится этот завуч. По-кошачьи мягкая походка, размытые глаза, полувоенный френч, змеиная улыбочка и шестнадцать рыжих волосков, проложенных вдоль лысины – от правого уха к левому виску. (Все шестнадцать волосков мы пересчитали!).

Как правило, Рябуха появлялся в классе в дни проведения контрольных и, в поисках шпаргалок, учинял тотальный обыск. Для оперативности розыскных мероприятий Рябухе помогали старший пионервожатый Хабибуллин и завхоз старик Карапетян. Когда завхоз отсутствовал (у него были больные ноги), подменял его учитель пения Козлов. О Козлове говорили, что он был стукач. Вполне возможно: голосом учитель пения похвастаться не мог, потому поющим я его не помню, а вот слухом обладал отменным.

Обыск проходил по всем законам шмона – до трусов. С особым рвением Рябуха потрошил ребят с еврейскими фамилиями. Был даже случай, когда завуч снял с Володьки Фишмана трусы. Этот безобразный инцидент дошел до городского комитета партии и получил там резко негативную оценку. Рябуху обвинили в грубейшем нарушении основополагающих принципов советской педагогики. А именно: унизительная экзекуция над Фишманом была проведена не в изолированном месте (учительская, кабинет директора, комната партийного бюро, Красный уголок, бытовка), а непосредственно в учебном классе и в присутствии учащихся. Но, принимая во внимание особые заслуги завуча в период службы в органах НКВД, педагог отделался предупреждением.
Итак, 2-го марта, перед началом первого урока в класс вошел Рябуха. Шевелюра завуча была всклокочена, вид растерян, френч расстегнут, под глазами – траурные тени.

– Ввиду чрезвычайных обстоятельств, – объявил Рябуха, – обыска не будет, уроки отменяются.
Класс взорвался дружным ликованием. И только у Изотова сообщение Рябухи вызвало испуг. Он рванулся к Дрисману:
– Колбасу верни!
Дристун ехидно улыбнулся, выплюнув непрожеванную крошку колбасы. Крошка угодила колбаснику на пионерский галстук.
От непоправимости свершившегося факта у Изотова навернулись слезы.
Рябуха по-отечески прижал его к себе:
– Крепись, сынок… – и, обращаясь к классу, злобно прокричал, – отставить смех! Молчать!
В классе мгновенно воцарилась тишина.
Понизив голос, завуч скорбно произнес:
– На страну обрушилось большое горе…
Рябуха вынул из кармана носовой платок и принялся сморкаться.
Мы в упор смотрели на Рябуху. Тот, собравшись с силами, наконец-то выдавил:
– Серьезно заболел товарищ Сталин…
Все происходило, как во сне: гробовая тишина, резкий звук упавшей с парты книги, звон трамвая за окном, молитва муэдзина, доносившаяся со стороны райкома (мечеть находилась по соседству), бледное лицо колбасника (то ли от прискорбной вести, то ли от загубленной понапрасну колбасы)…

А дальше началось невероятное. В единый узел переплелись трагедия и праздник: уроки отменили, но скорбеть по поводу вождя нам было велено в границах школьного двора.
– В этот трудный час вы должны быть под присмотром педагогов, – приказал Рябуха. – В городе возможны провокации. Самовольная отлучка будет означать побег. А любой побег карается суровым наказанием.
В экстренном порядке в школьном вестибюле установили репродуктор и повесили портрет вождя. Под портретом поставили цветы. Каждый час цветы меняли. Каждый час нас загоняли в вестибюль и, выстроив шеренгами поклассно, проводили перекличку. Затем включали радиотарелку, и в наступившей тишине раздавался голос Левитана. Каждый час Москва передавала сводки о развитии болезни Сталина. Тогда впервые в жизни я узнал о пульсе, о кровяном давлении, о частоте дыхания.
Я испытывал двойственное чувство. С одной стороны я, как и весь народ, искренне переживал за состояние здоровья любимого вождя, но в то же время, в глубине души, боясь признаться самому себе, я ликовал от неожиданно свалившейся свободы. Уроков нет, контрольные отменены, ходили слухи, что по итогам третьей четверти нам всем поставят отличные оценки.
Мы слонялись по школьному двору, сбивались в стайки и молча, как глухонемые, тайком играли в лянгу. Многие из нас, кто раньше не курил, в знак солидарности дружно закурили. Смолили в глубине двора, прячась за уборной. Болезнь вождя нас здорово сплотила: папироса шла по кругу, каждый делал по одной затяжке и честно отдавал бычок соседу.

Горе благотворно повлияло даже на колбасника Изотова: после очередной прослушки Левитана о состоянии вождя он вынул из-за пазухи все запасы колбасы и, как Иисус Христос, стал раздавать ее бесплатно (кроме Дристуна, конечно, – тот получил уже свое). Что касается презервативов – было решено подбросить их нашим любимым педагогам физику Зиновию Наумовичу Пинскому и математику Соколову Николаю Алексеевичу (нам – баловство, а им – для пользы дела). Уже потом, когда я повзрослел, я понял, что в тот трагический момент им, членам партии, конечно, было не до половых утех. Хотя, спустя три года, когда ХХ съезд КПСС разоблачил культ личности вождя, они с полным правом могли достать из-под матраца те заветные резинки и, не опасаясь угрызений совести и осуждения товарищей по партии, с легким сердцем их употребить.

Пошли вторые сутки, как тяжко заболел товарищ Сталин. Судя по медицинским сводкам, состояние вождя час от часу ухудшалось. В перерывах между лянгой и ошичками, футболом и курением в сортире нас исправно собирали в вестибюле и сообщали о слабеющих ударах сердца любимого вождя. Помню, слово взял Рябуха. Встав перед портретом, как партизан перед расстрелом, он обратился непосредственно к вождю:
– Дорогой товарищ Сталин! Ради вашего здоровья я готов отдать собственную жизнь!
Учителя многозначительно переглянулись. (Я говорил уже, что весь педагогический состав, за исключением учителя по пению Козлова, Рябуху люто ненавидел, наградив его подпольной кличкой «Гнус»). О, если бы Рябуха исполнил обещание! Каким бы светлым праздником для каждого из нас явилась эта жертвенная смерть!
И тут я неожиданно поймал себя на подленькой мыслишке: а если, вдруг?! Вдруг, действительно, Рябуха прыгнет под трамвай (туда ему дорога!), или повесится в учительской на люстре – и свершится чудо: товарищ Сталин встанет с койки? Что тогда? Прощай, свобода, и снова – в ненавистный класс?! Ну, нет! Пусть Рябуха еще немного поживет. Хотя б недельку. А там – черт с ним! Пусть лезет под трамвай, травится в буфете пирожками с начинкой из собачьей селезенки, в кабинете химии сделает глоток соляной кислоты, под свалившийся кирпич подставляет голову.… В конечном счете, выбирать ему, тут вариантов много. И тогда поправится товарищ Сталин, и нас опять загонят на уроки.

Но, слава Богу, покончить с жизнью Гнус не торопился. В результате, медленно, но верно угасал товарищ Сталин, а мы по-прежнему валяли дурака.
Пока не грянул страшный гром. Случилось это пятого числа.
Имеется в виду не смерть вождя (Сталин так и не дождался обещания Рябухи).
Беда в тот день свалилась на меня.
Вот как это было.
В который раз нас собрали в вестибюле, чтобы прослушать утреннюю сводку о состоянии вождя. И тут голос Левитана дрогнул. Мы замерли. Наконец диктор произнес:
– Сегодня ночью скончался Иосиф Виссарионович Сталин…
Кто-то вскрикнул, кто-то зарыдал, у старика Карапетяна подкосились ноги, и он рухнул на цементный пол.

А я подумал: вот и всё, свершилось. Закончились вольные денечки, подаренные Сталиным советской детворе. Было грустно и до слез обидно, что со смертью Сталина всё так быстро кончилось.
И тут меня кто-то осторожно щекотнул. (А я с малолетства не переносил щекотку). Естественно, я засмеялся. Кто сыграл со мной такую злую шутку? Да еще в такой трагический момент?!..
Сегодня, с высоты прожитых лет, я часто размышляю: а не была ли это провокация со стороны Рябухи? Во всяком случае, я помню, как Рябуха, в период борьбы с евреями-врачами, на одном из пионерских сборов обронил в мой адрес: «Не твоя ли мать залечила до смерти товарища Каюмова, завотделом Карасуйского райкома?». Когда об этом я спросил у мамы, та грустно улыбнулась. «Сейчас мне трудно объяснить тебе, сынок, – сказала мама, – но, когда ты вырастешь, поймешь». Дело в том, что мама была главным акушером-гинекологом района и загубить товарища Каюмова могла лишь только при одном условии – если райкомовец Каюмов был скрытый трансвестит.
Явилась ли щекотка провокацией Рябухи, или чьей-то неуклюжей детской шалостью, или результатом стресса, который пережил я в тот трагический момент, – не знаю. Во всяком случае, тогда я не успел опомниться, как был повален на пол. Надо мной стоял Рябуха. Его лицо покрылось пятнами цвета суточной мочи, у него плясали руки. Он издал истошный визг, схватил меня за шкирку и поволок в свой кабинет. Помогал тащить меня старший пионервожатый Хабибуллин. Затем к нему присоединился учитель пения Козлов.
– По чьей указке ты смеялся?! Говори! – брызгался слюной Рябуха.
– Я не хотел смеяться. Просто я боюсь щекотки… – проблеял я.
– Кто щекотал тебя?! Фамилии сообщников?! – встрял Козлов.
Я стоически молчал. Да если б я и знал, ни за что бы не признался.
– Срочно приведешь отца и мать! – закричал Рябуха.
– Будешь отпираться, станешь сиротой! – припугнул Козлов.
– Хабибуллин, обыскать мерзавца! – приказал Рябуха.
Не обнаружив ничего в карманах, кроме лянги и ошичек, Хабибуллин одним движением спустил с меня штаны с трусами.
– Ты погляди-ка, не обрезанный! – удивился Хабибуллин.
– Маскируется, – сказал Козлов.
Рябуха плотоядно засмеялся. Во рту сверкнула железная коронка:
– Ты не туда гляди, а выше. Ты на нос его гляди.
У меня отняли кожемитовый портфель, сняли пионерский галстук, вынули из брюк ремень. Отправили домой срочно привести родителей.
В доме был переполох. Маме стало плохо, отец схватился за линейку и огрел меня по шее. Мама зарыдала…
Вы спросите, что было дальше.

К счастью, Сталин умер, страна жила похоронами. Про меня на какой-то срок забыли. А когда вспомнили, было уже не до меня. Оправдали убийц-врачей, арестовали Берию, ну и так далее. Не мне рассказывать…
А то, что так скоропостижно умер Сталин, я до сих пор переживаю. Какие это были славные и беззаботные деньки!